Через четыре дня после ареста отца, на рассвете снова раздался стук в дверь, но на этот раз явились за мной. Они прислали лишь одного солдата — ведь я всего только девушка, как я смогла бы сопротивляться? Но они не приняли в расчёт мою мать, цеплявшуюся за меня с упорством осьминога. Как только солдат отрывал от меня одну её руку, она тут же хваталась где-то ещё. В конце концов, ему пришлось удерживать её на расстоянии острием меча.

— Не цепляйтесь так горячо за дочку, сеньора. Скоро настанет и ваш черёд, и обещаю, вы об этом пожалеете.

Он не стал связывать мне запястья — просто схватил за предплечье и повёл по узкой извивающейся улице вверх, на холм, в летний дворец короля.

Я отчаянно пыталась справиться со страхом, хотя каждый мускул моего тела жаждал вырваться из его хватки и бежать. Я изо всех сил старалась не думать ни о том, где я сейчас, ни о том, что меня ждёт — единственный способ не плакать от ужаса. Мне нужно запомнить этот утренний город, ведь, может быть, я его больше никогда не увижу.

Горный хребет Синтры окутывала белая дымка, усиливая тишину раннего утра. Каменистую равнину внизу укрывал туман, и казалось, Синтра плывёт высоко в небе меж облаков, как игрушечный воздушный змей, сорвавшийся с привязи. Чистый и влажный воздух наполнял запах смолы — от сосновых рощ — и аромат орхидей, их розовые цветы на нашей дороге росли так плотно, что казалось, будто под ногами лежит ковёр. Влага капала со стен зданий и садов, пышных тёмно-зелёных папоротников и мягких толстых подушек мха. Как могла я покинуть всё это? Как возможно, что в жизни, среди такой красоты и силы, скрыты боль и смерть?

Мы уже подходили к дворцу. Я попыталась обернуться, чтобы увидеть всё в последний раз, но споткнулась и упала бы на ступени, если бы солдат больно не потянул меня за руку. Мы прошли под аркой в галерею, тёмную, как вход в пещеру, где в огромный бассейн падали капли воды, отдаваясь эхом как звон одинокого колокола.

Потом мы вышли во внутренний двор. Красные черепичные крыши зданий почти полностью укрывал туман, но я достаточно часто их видела и знала, что они там, как и два огромных конических дымохода, уносивших в небо пар и дым от ревущих кухонных очагов, чтобы не попадали в окна королевских покоев.

Стук тарелок и звяканье железа на кухне и в конюшнях смешивались с нежным журчанием множества фонтанов, расположенных перед палатами, но их звуки доносились до меня как бестелесные призраки. Спешащие по делам слуги выныривали из тумана и снова исчезали в нём. Некоторые бросали на меня взгляды, но тут же отводили глаза. Кажется, я видела одного из мальчиков, работающих в вольере, но заметив меня, он метнулся за угол, как будто боялся сглаза.

Внезапно, солдат потащил меня в сторону, за дом — мимо прошли два его товарища, а он, кажется, не хотел, чтобы нас заметили. Потом снова повёл меня вперёд.

На территории дворца в дальнем углу стояла квадратная белая башня. Солдат нырнул в низкий дверной проём и направился по узкой винтовой лестнице вверх. Мы подошли к толстой тяжёлой двери. Он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь у меня за спиной.

Я остановилась, так напуганная, что не могла двинуться, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в полумраке комнаты. Окон не было, только небольшие бойницы в стенах, так высоко, что не дотянуться, и такие узкие, что выбраться через них наружу могла только певчая птичка. Тонкие лучи света едва освещали балки высоко над моей головой.

С тех самых пор, как забрали отца, я рисовала в воображении ужасы, которые могут скрываться за подобной дверью, но, когда глаза привыкли к сумраку, с облегчением увидела, что в комнате нет ничего кроме длинного деревянного стола, на обоих концах которого стояли два кресла с высокими спинками.

Место выглядело нереально обычным. Однако, стоя там, я ощутила, как в тело впивается холод от каменных стен и начала понимать, что для страха не всегда нужна боль.

Дверь снова открылась, и солдат заглянул внутрь.

— Я сменил того охранника, но он скоро вернётся, так что поторопитесь.

Должно быть, охватившее меня недоумение было написано на моём лице — солдат вошёл в комнату.

— Ваш отец попросил меня привести вас сюда. Он хочет повидать вас. В любой день его увезут в Лиссабон, другой возможности может и не случиться. Ну же, поторопитесь.

— Я думала, вы пришли арестовать меня.

Он улыбнулся.

— Ваш отец не хотел, чтобы ваша мать знала, что он послал за вами. Он хочет видеть вас, не её. Думаю, это единственный способ сделать так, чтобы она не последовала за нами. Получилось, верно? Клянусь, вы думали, что окажетесь в цепях. — Солдат довольно ухмыльнулся, как будто хвастаясь удачной шуткой.

Я попыталась улыбнуться — он явно ждал восхищения собственной изобретательностью — но лицо застыло. И пока я шла вслед за ним назад, вниз по лестнице, ноги ещё дрожали.

Когда мы спустились на уровень двора, солдат огромным железным ключом отпер другую дверь и, бросая встревоженные взгляды наружу, через арку, сделал мне знак войти.

— Когда будете спускаться — смотрите под ноги, камни там скользкие. Вечная сырость.

За дверью лестница продолжалась вниз, в подземелье. Наконец, я оказалась в длинном коридоре, освещённом лишь факелами, укреплёнными на грубых каменных стенах. В нос ударила вонь экскрементов, мочи и гниения, стены почернели от плесени.

Солдат провёл меня мимо нескольких низких дверей с железными решётками.

Я не могла удержатся, чтобы не бросать сквозь них быстрые взгляды, но в камерах было слишком темно чтобы разглядеть, кто или что внутри, хотя что-то там было — я слышала шорох соломы и что-то, похожее на слабые стоны, но невозможно сказать, животные это или люди.

Солдат остановился в самом конце прохода, выбрал из огромной связки другой ключ и вставил в замок. Должно быть, замок заржавел — ему пришлось поворачивать ключ обеими руками. Он кивнул мне, предлагая войти, потом затворил дверь и опять повернул ключ.

Мне с трудом удалось выпрямиться в крошечной квадратной камере. Её освещал лишь огонь факела, проникавший из коридора через железную решётку, и сначала я почти ничего не могла различить, только смутное пятно на фоне стен.

— Изабелла, дорогое моё дитя! Он привёл тебя. Я боялся, что не приведёт.

Голос доносился снизу, но там было совсем темно. Я пригнулась, чтобы не закрывать свет от двери, и когда глаза привыкли, увидела отца, сидевшего на куче соломы прислонясь спиной к шершавой каменной стене.

Я протянула руки, ожидая, что он встанет и обнимет меня, но, когда он шевельнул руками, услышала, как загремела тяжёлая цепь, и поняла, что он не может ни обнять меня, ни подняться — запястья были прикованы к железному кольцу на его шее, прикреплённому к стене.

Я как могла обняла его и поцеловала. Лицо было влажным, не знаю, от моих слёз или от его.

— Они тебя ранили, отец?

— Нет-нет, Изабелла, король милостив и пока я под его защитой, но не думаю, что надолго.

— Надо было принести тебе еды и одежду. Но я не знала, что мы увидимся. Думала… — я запнулась. Стало стыдно говорить, что я боялась и думала только о себе.

— Они всё равно всё у тебя отобрали бы, — ответил отец. В голосе звучала усталая покорность, он как будто стал на двадцать лет старше.

— Послушай, Изабелла. Я отдал охраннику своё кольцо, чтобы он привёл тебя, но не знаю, сколько у нас времени, а я многое должен тебе сказать. Многое следовало рассказать раньше, но я надеялся, что тебе никогда не придётся это узнать. Выгляни в коридор — охранник там?

Я посмотрела через решётку, проход казался пустым.

— А теперь подойди ближе, нас могут услышать в соседних камерах.

Я согнулась и села рядом с ним на грязную солому, прижавшись к его плечу.

Отец понизил голос до шёпота.

— На случай, если нас прервут, я сначала должен вот что сказать. Тебе нужно забрать мать и этой же ночью покинуть Синтру. Она не захочет, но ты должна её заставить. Я спрятал немного денег и ценных вещей под качающейся половицей, под бельевым шкафом. Экономил понемногу, когда мог, как раз на такой случай. Это не состояние, но вам поможет. Не позволяй ей собирать пожитки, берите только то, что сможете унести в руках. Соседям скажите, что собираетесь провести несколько дней в Лиссабоне, но туда не следует ехать. Отправляйтесь на север, в Порто. Туда прибывает много торговцев и ещё двух странников никто не заметит. Там работает много ремесленников, легче будет найти приличную работу. Этих денег надолго не хватит, Изабелла, и боюсь, тебе придётся работать, чтобы содержать себя и мать. Она не может…

Мы оба знали, что, хотя дома мать работала больше, чем крестьянка на поле, её просто убьют стыд и унижение, если ей придётся исполнять приказы хозяина или госпожи.

— Мне так жаль, что я подвёл тебя, Изабелла. Я всегда старался обеспечивать вас с матерью. — Я слышала стыд в его голосе. — Но обещай, что ты сегодня же оставишь Синтру.

— Мы не можем просто бросить тебя, отец, — возразила я.

— Дитя моё, разве ты не понимаешь, что мне будет в тысячу раз больнее, если ты и твоя мать тоже окажетесь в тюрьме? Я могу вынести всё, что они со мной делают, но меня убьёт, если я узнаю, что мучают тебя или её, а я не могу это остановить. Если хочешь мне помочь — уезжай сегодня же, по крайней мере, я не буду бояться, что и вас арестуют.

— Но зачем им забирать нас? Послушай, отец, ты не должен терять надежду. — Я вцепилась в его рубашку. Она была такой же сырой, как и стены камеры. — Они поймут, что ты невиновен. Я уверена, что поймут. Как же иначе? Себастьян знает, что ты не более способен убить сокола, чем причинить вред собственной семье.

Холодные пальцы отца мягко сжали мою руку.

— А теперь о вещах более серьёзных, чем птицы. Соколов убили намеренно, чтобы обвинить меня. Я в этом уверен.

— Не понимаю, отец. Кто мог так тебя ненавидеть?

Я просто не могла представить, что у моего спокойного и скромного отца могли быть враги, тем более устраивающие заговор, чтобы погубить его.

— Инквизиция, — прямо ответил отец.

— Но…

— Пожалуйста, детка, послушай. У нас не так много времени. Есть кое-что, о чём мне давно следовало тебе рассказать, но твоя мать запрещала даже упоминать об этом, а я был слишком труслив, чтобы ей возражать. Казалось, так проще сохранить мир. Изабелла… Знаю, мать всегда говорила тебе, что мы — Старые христиане. Думаю, в конце концов, она и сама в это поверила. Только это неправда.

— Не понимаю… — Отец просил не перебивать его, но я не могла удержаться.

Он наклонил голову, как будто стыдился.

— Я убеждал себя, что тебе безопаснее не знать об этом. Ты была таким любопытным ребёнком. Даже если бы мать запретила тебе что-то говорить, ты могла начать спрашивать старого Хорхе, или меня, а знание о прошлом — опасно. Правда в том, что наши родители — и мои, и твоей матери — когда-то были иудеями. Наши родители родились евреями, хотя были обращены в таком раннем детстве, что почти ничего об этом не помнили. Но для инквизиции несложно узнать подобные вещи.

Я не могла поверить тому, что услышала. Сколько я помнила, мать всегда говорила, что мы — Старые христиане. Она так этим гордилась. А отец сидел и слушал, как она эти хвасталась, и ни разу не возразил. Это было просто нелепо. Я сама видела чётки, принадлежавшие моей двоюродной прапрабабушке, аббатиссе. Я держала их в руках, как и эмблему святой Катарины, которую предок отца носил в Крестовых походах. Как же они могли владеть такими вещами, если были евреями? Мать всю жизнь говорила мне, что евреи — враги Святой церкви, а марраны и того хуже, они демоны, скрывающиеся под личиной добрых христиан.

Но теперь, раз мои отец и мать были… если мы были…

А отец продолжал говорить тихим настойчивым шёпотом.

— Помнишь, Изабелла, как на аутодафе юный король отказался зажечь костёр? Тем самым утром придворные, что стояли с ним, шептались, что король сочувствует еретикам. При дворе не секрет, что регент, кардинал Генри, вознамерился очистить Португалию от еретиков. Но влияние Генри на Себастьяна продлится лишь до тех пор, пока мальчик не вырастет и не заберёт бразды правления в свои руки. До сих пор короли старались ограничивать власть инквизиции, но Генри решил, что, когда он перестанет быть регентом, сила инквизиции должна сравняться, а то и превзойти власть монарха. Он был Великим инквизитором прежде, чем стал регентом, и вполне может снова занять этот пост, когда король повзрослеет. Он хочет сделать так, чтобы тогда никто не стоял у него на пути, и в особенности, король, симпатизирующий марранам.

Для меня всё это не имело смысла. Я до сих пор пыталась справиться с мыслью, что я не та, кем была всегда. Мои родители — не те, кем я всегда из считала. Это было, как будто я проснулась утром и обнаружила, что знакомый твёрдый пол в моём доме вдруг превратился в бездонное озеро. Слова внезапно сменили смысл. «Марраны», наши враги, теперь означало — мы, я. Тогда кто теперь наши враги?

Мне хотелось накричать на отца — как он смел врать мне все эти годы, но пока во мне закипала злость, он ёрзал на грязной соломе, пытаясь выпрямить затёкшие ноги. Я слушала звон железной цепи и то, как отец задыхался от боли, когда железный обруч впивался в шею, и с ужасающей ясностью понимала, почему он скрывал от меня эту правду.

Я коснулась его руки. Она была холодной как могильный камень зимой. Я старалась говорить мягко.

— Но, отец, мне непонятно, зачем регент сделал такое с соколами. Я думала, тебя арестовали из-за птиц, не потому…

Я всё ещё была слишком потрясена, чтобы произнести это слово, как будто высказанное вслух это станет реальным.

— Кардиналу Генри известно, как сильно Себастьян любил этих птиц, и любой из королевской прислуги мог сказать, сколько времени мальчик проводит со мной, как мы с ним стали близки. Генри не мог не захотеть выяснить всё о человеке, который способен сильно повлиять на ребёнка. В глубине души, я понимал опасность, но отказывался признаваться в этом даже себе. Надо было уговорить Себастьяна не ходить так часто в вольеры, но у меня не хватило духа прогонять мальчика. Бедняжка так одинок, а соколы были единственным, что позволяло укрыться от дяди и от наставников-иезуитов, которые ему ни разу слова доброго не сказали. И, по правде говоря, мне нравилось общество этого мальчика. Он был мне как сын, которого я никогда… — Отец умолк и смущённо сжал мою руку. — Не знаю, сам Генри отдал приказ или иезуиты, но я уверен, кто-то из них решил убить соколов, а когда это откроется, свалить вину на меня. Они хотели отравить разум короля, внушить, что марраны предали его и убили самых дорогих ему созданий. Ничто не могло ранить этого ребёнка сильнее и заставить почувствовать себя преданным, чем убеждение, что именно тот, кому он больше всех доверял, убил его соколов, зная, как много они для него значили. А после этого — легко убедить мальчика, что марраны злы и коварны. И в следующий раз, он больше не усомнится, поджигая костёр, он с радостью это сделает.

— Но отец, Себастьян обожает тебя, и знает, как сильно ты любил этих птиц. Он тысячу раз видел, как ты о них заботишься. Он не мог поверить, что ты способен причинить им вред. Ты не просил о возможности повидаться с ним, объяснить?

— Я видел его, — ответил отец, с таким отчаянием в голосе, что мои глаза обожгли слёзы. — Но юный король был не один. Я понял, что Себастьян не хотел верить в эти россказни. Но я ведь не сказал ему, что я из Новых христиан, с чего бы? Он не спрашивал, и даже представить такого не мог. Но понятно, его убедили, будто я сознательно скрывал правду, и таким образом, в нём поселилось сомнение. Если я утаивал от него такое, почему и в другом мне не лгать? Даже если он мне и верил — он же просто ребёнок. Как он может противиться окружающим его взрослым? Разве станет он с ними спорить, особенно с дядей и наставниками? Он их боится. Маленький Себастьян сделал всё, что только мог. Он попытался сказать, что не верит в мою вину, а когда один из советников предложил ему подписать приказ о моей казни, он решительно отказался… ну, то есть, сначала.

— Нет, отец, нет! — застонала я, зажимая руками рот.

Он с огромным усилием поднял руку, коснулся моей щеки. Зазвенела тяжёлая цепь.

— Не плачь, детка, прошу тебя…. Тебе нужно быть сильной… ты должна, или ты это не переживёшь. Мой час ещё не пришёл. Когда Себастьян отказался подписывать, один из иезуитов предложил устроить проверку. Он сказал, если я невинен и добрый католик, Бог подтвердит это, вернув птиц к жизни. Себастьян — смышлёный парнишка. Он сказал, что те птицы похоронены уже больше трёх дней, сам Иисус не пробыл в могиле так долго. Иезуиты были в ярости. Один, казалось, вот-вот ударит мальчишку, и не важно, что он король. Но тут, чтобы сгладить ситуацию, в разговор вступил муж доньи Офелии. Он предложил, чтобы Себастьян просто потребовал от меня замены погибших птиц на пару новых соколов. Он сказал это в шутку, и все засмеялись, поскольку знали, что это невозможно. Откуда мне, сокольничему, взять такие деньги, не говоря уж о том, где я мог бы найти пару белых соколов? Но юный король не смеялся. Он ухватился за эту мысль как за возможность разрешить проблему. Король взмахнул рукой в знак молчания, о после официально объявил, что даёт мне год и ещё один день чтобы предъявить новую пару белых соколов. Если я это сделаю, он меня помилует.

От этих слов моё сердце едва не разорвалось от облегчения.

— Благодарю тебя, Пресвятая дева, — выдохнула я. — Видишь, отец, всё хорошо. Мы найдём деньги. Ты сказал, что немножко спрятал, а у меня есть несколько ожерелий, их можно продать. И у матери есть пряжки и кольца. Найдём и ещё что-нибудь. По крайней мере, он дал нам достаточно времени, чтобы собрать нужную сумму, и мы сможем тебя вызволить. Можно взять в долг…

— Нет, Изабелла. Не ради этого я послал за тобой. Вы должны взять те деньги и все ценные вещи, что у вас есть, и уехать этой же ночью. Король дал мне… нам немного времени, и я за это благодарен. Но иезуиты никогда не допустят, чтобы ребёнок взял верх над ними, даже если это король. Не в их силах заставить короля изменить свою волю, но они вынудили его добавить одно условие. Если я не представлю ему новых птиц, они казнят меня, но не только меня одного… они убьют и тебя, и твою мать, и казнь не будет… милосердной. Думаю, и этим всё не закончится. Они попытаются отыскать и других членов нашей семьи. Моя сестра, её дети… никто из нашей семьи больше не в безопасности. За это преступление мы все заплатим ужасную цену. И ты понимаешь, вам с матерью надо исчезнуть сегодня же. Уверен, они намерены арестовать вас обеих в ближайшую пару дней и держать, пока время не истечёт, чтобы вы не сбежали. Нельзя, чтобы тебя нашли. Кроме того, нужно послать весть твоей тёте, но лишь когда вы будете в безопасности.

Я почувствовала, как холодеет кровь. Хорошо, что в этот момент я уже сидела — иначе, ноги обязательно подогнулись бы. Я видела пленников, привязанных к столбам, языки пламени, скачущие в темноте вокруг них, и толпу, требующую крови. Но на этот раз на помосте стояла я, смотрела на них сквозь огонь и дым, безуспешно пытаясь вывернуться из оковов, когда жар подбирался ближе.

Я заставила себя заговорить, и, хотя старалась казаться уверенной, голос дрожал.

— Но отец, это невозможно, мы же не виноваты. Мы как-нибудь соберём эти деньги.

— Не стоит надеяться на чудо, дитя. Даже если сумеешь собрать цену птиц — где ты их купишь? Эти соколы — королевские птицы. Король владел единственной парой в Португалии. Если бы это были простые соколы или орлы, ты легко бы купила новых. Каждый год их привозит много торговцев. Но белые соколы водятся только в холодных северных землях. А самые крупные из них и самые белые, какие были у Себастьяна, водятся только в Исландии. В той стране правят лютеране. Они никогда не позволят везти своих царственных птиц к католическому королю, а особенно — в страну, где властвует инквизиция, поскольку инквизиция убивает протестантов так же безжалостно, как и марранов. Нет, дитя, ты должна обещать мне, что…

Мы услышали в коридоре приближающиеся шаги и отец умолк. В замке повернулся ключ, и дверь со скрипом отворилась. Оранжевый свет мерцающего на стене факела заслонила тяжёлая туша солдата, который меня привёл.

— Быстрее, охранник закончил свой завтрак. Я видел его в окно. Он вышел в сортир и в любую минуту вернётся.

Солдат схватил мои запястья, рывком поднял на ноги и вытолкнул в дверь. Я не успела даже сказать отцу «прощай», не говоря уж о том, чтобы обнять и поцеловать его.

Когда солдат потащил меня по скользкому коридору к лестнице, я услышала только одно слово, сказанное мне вслед. Обещай!

Я не пошла домой. Не могла. У меня не было сил даже смотреть на мать, тем более — стараться говорить с ней. Ко мне всё ещё цеплялась холодная сырая вонь подземелья, и сейчас я не вынесла бы никакого дома, даже нашего. Мне нужно побыть снаружи, на яростном жарком солнце, подышать чистым и свежим воздухом. Я зашла вверх по склону в сосновую рощу, перешла вброд холодный как лёд ручей и вскарабкалась по громадным поросшим мхом валунам, которые оплетали толстые извилистые корни растущих вокруг деревьев. Даже поваленные штормом или стоящие мёртвыми и почерневшими, деревья не выпускали валуны из хватки корней, как будто сами превращались в камень.

Я так рвалась уйти как можно дальше от зловонного подземелья, что не останавливалась, даже когда мои юбки цеплялись за ветки. Просто шагала дальше, дёргая их за собой. Треск рвущейся ткани казался почти облегчением, мне хотелось рвать и ломать, бить и причинять боль.

Я боялась за отца и была очень расстроена тем, что он мне рассказал. Прошлой ночью я молилась за него Пресвятой деве, зная, кто мой отец, и кто я, а теперь, за один час, всё рухнуло. Я стала одной из этих презренных марранов, еврейкой, но всё же не могла войти в их мир, как не могла бы вернуться в детство — та дверь закрыта для меня навсегда.

Но я понимала — придётся вернуться домой. Что ещё мне оставалось? Когда я вошла в нашу кухню, солнце уже стояло совсем низко. Мать сидела у стола, опустив голову на руки. Впервые, входя в дом, я увидела её не хлопочущей, не занятой вечной войной против пыли и грязи. Ее всегда опрятные волосы растрепались, глаза покраснели от слёз.

Мать подняла голову и посмотрела на меня, как будто я была трупом, поднявшимся из могилы. Она вскрикнула, бросилась ко мне и обняла так крепко, что у меня чуть не треснули рёбра.

— Что случилось? Зачем ты им понадобилась? Тебя не ранили?

Я чувствовала её слёзы на моих щеках, слышала, как она задыхается от рыданий. Я поняла, что всё это время она думала, что я арестована, закована в цепи, или хуже того, и ощущала себя виноватой.

— Отца они тоже отпустили? Он с тобой? — мать нетерпеливо глянула через моё плечо, как будто ожидала, что он войдёт вслед за мной.

Меня внезапно охватила холодная ненависть к этой женщине. Во рту пересохло так, что я не могла ей ответить. Я оттолкнула мать, подошла к большому глиняному кувшину в углу, налила кружку воды, выпила одним глотком и ещё несколько раз наливала, пока не утолила жажду.

Я опустилась на скамью, куда всего несколько дней назад отец пересаживался, чтобы доесть свои сардины на завтрак, пока она рассказывала нам, почему бедный старик Хорхе заслуживал смерти. Я не могла взглянуть на неё.

Я передала ей всё, что сказал отец, резко, ничего не скрывая, даже того, что отец заплатил, чтобы к нему привели меня, а не её. Я понимала, что причиняю ей боль, но впервые в жизни меня это не волновало. Я больше не желала притворяться и утешать её.

Мать стояла с бледным лицом, сжимая распятие, висевшее на шее, так крепко, что я видела, как побелели костяшки пальцев.

Мне хотелось сорвать его, как только что было сорвано всё ожерелье лжи, которое она с гордостью носила всю жизнь.

— Ты говорила всю эту чушь о несчастном Хорхе и прочих еретиках, и знала, что мы точно такие же, как они.

— Совсем не такие, — резко сказала мать. — Мы на них не похожи. Они — грязные евреи, и всегда такими останутся. Ни в моей семье, ни в семье твоего отца нет никаких евреев. Мы всегда были католиками. Всегда. Твой отец не понимает, что говорит. Бог знает, что с ним сделали в этом месте. Там любого сведут с ума. Они заставили его признаться, но это ложь. Мы католики, слышишь? Добрые, достойные католики.

Меня внезапно поразила ужасная мысль.

— Это ты донесла на Хорхе?

Мать густо покраснела, и я поняла, что это правда.

— Зачем? — закричала я. — Зачем тебе это понадобилось? Ты не понимаешь, что это несправедливо, как и то, что они сделали с отцом?

— Я хорошая католичка. И я должна была это доказать. Твой отец не желал, вот и приходилось мне, поэтому так и поступила. Отец Томас задавал вопросы, спрашивал, знакомы ли мы с Хорхе, как давно его знаем и часто ли видимся с ним. И я поняла, что его подозревают. Кто-то должен был защитить нашу семью. Лояльность нужно доказывать. Видишь, что бывает, если этого не делать. Понимаешь, ведь с отцом так поступили из-за того, что он отказался осудить Хорхе.

Я чувствовала, как меня переполняет гнев. Теперь я видела то, что отец давно понял — с ней бесполезно спорить. Даже после всего, что я ей сказала, она не понимала, почему её муж арестован. Не думаю, что и сам Великий инквизитор убедил бы её признать правду. Она так давно жила с этой ложью, что теперь неразрывно связана с этим вымыслом, как корни деревьев и камни.

— Мы должны сегодня уехать, — отрешённо сказала я. — Нужно начинать собирать вещи.

— Куда ехать? Нельзя же уйти просто так. Это мой дом. Как же все мои вещи, мебель, бельё и посуда? Недели не хватит, чтобы собраться. Кроме того, они обязательно скоро поймут, что это ошибка, и отпустят отца.

— Мама! Ты слышала хоть слово из того, что я говорила? Они не собираются его отпускать. Они намерены убить его, убить всех нас, если я не представлю им пару белых соколов в обмен на наши жизни.

— И как ты собираешься это сделать? Думаешь, у нас хватит денег купить таких птиц?

— Придётся добывать диких.

Мать фыркнула. Она привыкла презирать работу отца, так что даже теперь на её лице отражалось презрение.

— Знаю, вы с отцом считаете меня глупой, я же ничего не понимаю в его драгоценных птицах. И вам это нравится, верно? Все эти ваши перешёптывания за моей спиной, и смех, и вы всегда разговаривали без меня. Но невозможно пробыть в браке с таким, как твой отец, и ничего не узнать. Мне известно, что эти соколы водятся только в северных землях. Они не мигрируют. Не летают в тёплые страны. Так что, ты не можешь поставить на них силки и взять птенцов из гнезда — просто потому, что это птицы не из Португалии.

— Тогда придётся ехать туда, где их можно поймать, — крикнула я.

И как только эти слова сорвались с моих губ, я вдруг поняла, что именно так и должна поступить. Другого способа нет.

— Не говори ерунды, — начала мать. — Даже если бы ты была сыном, о котором всегда мечтал твой драгоценный отец, это было бы невозможно, а ты всего лишь…

Я не желала слышать окончание её речи. Я не сын. И не дочь своей матери. Я не Старая христианка. По-правде говоря, я больше не знала, кто я.

В памяти вдруг всплыла картина — плачущая молоденькая девушка-марран, которая прижимает к груди коробку с костями, а они заставляют поставить её на костёр и смотреть, как коробка горит. В тот момент я точно знала одно — я не стану той девушкой. Я не буду стоять и смотреть, как пламя костра подбирается к моему отцу, как к Хорхе.

Я ухватила край бельевого шкафа и изо всех сил потянула, отодвигая от стены. Отец сказал, под качающейся половицей.

— Что ты делаешь? — возмутилась мать.

— Единственное, что могу — собираюсь на север, чтобы украсть пару соколов.