Глава 28
На какой-то миг ему показалось, что торпеда взорвалась — перед глазами мелькнула слепящая белая вспышка; в ушах высокой нотой стоял противный режущий звук, грудь сдавило так, что он не мог вздохнуть.
«Неужели все-таки подбили?», — пронеслась паническая мысль в голове.
Однако, секундой спустя, обруч, стискивающий грудную клетку, лопнул, в легкие хлынул поток свежего воздуха, и вместе с ним накатила волна звуков — голоса людей, чьи-то крики, вой сирен.
Зрение медленно возвращалось к нему, хотя перед глазами еще плыли цветные круги.
Он стоял в центре площади, вымощенной брусчаткой. В сотне метров от него возвышался собор Василия Блаженного, сверкая золотыми крестами на витых куполах.
Повсюду вокруг Ярослава толпились люди, задрав головы к небу, под взволнованный гул голосов.
Подняв взгляд, он увидел расцветающий огненный салют на том месте, где, по-видимому, только что находилась торпеда. Красно-синие капли патрульных мобилей разлетались врассыпную от эпицентра взрыва. Зрелище было одновременно завораживающим и пугающим.
Еще через секунду пришло осознание того, что нужно спешить — стража наверняка зафиксировала катапультирование пилота и будет здесь с минуты на минуту!
Ярослав торопливо зашагал в сторону собора, протискиваясь между группами зевак и туристов, провожаемый недоуменными взглядами — форма парамедика привлекала внимание.
Выбравшись, наконец, на относительно свободное пространство, он вздохнул с облегчением — до крыльца храма оставалось не более пятидесяти метров. Однако, облегчение тут же сменилось тревогой — прямо у храма находился пост стражи. Наверняка, они оснащены связью и уже в курсе, что разыскиваемый парамедик, угнавший торпеду шуйцев, находится где-то здесь.
Была не была! Ярослав решительно двинулся вперед. Сердце колотилось всё сильнее, по мере того, как он приближался к собору.
Двое бородатых стражников в синих шинелях настороженно поглядывали по сторонам. Один из них заметил приближающегося медика и толкнул напарника, указывая на него.
В груди у Ярослава похолодело. Кажется, опасения подтверждались. Однако, теперь уже не оставалось ничего другого, как идти дальше, шаг за шагом сокращая расстояние до цели.
— Эй, парень! — окликнул его один из стражей.
Ярослав притворился, что не слышит. До крыльца оставалось еще пара десятков метров.
— Док! К тебе обращаюсь! — повысил голос стражник.
Ярослав поднял на него взгляд.
— Да?
— Что там стряслось?
— Где? — Ярослав непонимающе уставился на заросшее рыжей бородой лицо стражника.
— Ну, там, на площади, — нетерпеливо пояснил стражник, махнув рукой в сторону толпы. — Что за взрыв?
— А-а, — Ярослав судорожно соображал, что сказать. — Торпеду шуйцев подбили, кажется.
— Ну?! — стражник повернулся к напарнику. — Говорил же тебе, Василь! А ты — ракета, ракета!
— Пострадал кто? — обратился он снова к Ярославу.
— Пока нет, — выдавил Ярослав. — Там… связь плохая. Вот, ищу место, где лучше ловит.
Легенда была так себе, но стражей, кажется, устроила — они переключились на обсуждение новости.
Ярослав сделал еще несколько шагов, и уже перевел дух в очередной раз, когда сзади раздался пронзительный писк рации.
Он вздрогнул, и ускорил шаг.
От входа в собор его отделяли последние метры, когда резкий окрик ударил его в спину: — Стой!
Понимая, что это — его единственный шанс, Ярослав бросился вперед.
Стражи что-то кричали вслед, он слышал топот погони за спиной, и мчался, не разбирая дороги.
Он уже нырнул под сень высокой каменной арки, когда острая боль вдруг пронзила лодыжки — Ярослав не сразу понял, что произошло, по инерции летя вперед, и лишь когда сведенная судорогой нога подвернулась, и он с размаху повалился на острые ребра ступеней, вспомнил, что рамки защитного поля вырубают электронику, которой были напичканы его кроссовки.
Застонав, он попытался приподняться, но в этот миг чья-то сильная рука схватила его шиворот, натянув ворот так, что стало нечем дышать.
— Попался, тать! — прогремел над ним голос стража. — Вяжи его, ребята!
В глазах начинало темнеть; пытаясь освободить горло, Ярослав вцепился в куртку, отчаянно натягивая синтетическую ткань.
Пальцы его нащупали крест.
«Не успел…» — промелькнула в голове мысль, а затем на него обрушилась темнота.
* * *
Ночь. Едва теплящийся огонек свечи перед резным деревянным киотом.
Непослушные крючковатые пальцы перебирают бусины чёток. Он снова и снова кладет земные поклоны. Сколько их было? Он уже сбился со счёта. Сосновый запах свежеструганных досок дразнит ноздри, будит воспоминания. Нельзя вспоминать. Нельзя спать. Сон приносит видения, а видения иссушают разум. Но бессонная ночь и физическое истощение дают о себе знать — в очередной раз коснувшись лбом пола он не находит в себе силы подняться. Забыться, хотя бы ненадолго.
«Доброе утро, последний герой. Здравствуй, последний герой!
Ты хотел быть один, это быстро прошло, ты хотел быть один, но не смог быть один,
твоя ноша легка, но немеет рука, и ты встречаешь рассвет за игрой в дурака…»
Он снова слышит эту странную песню, сидя в удивительной белой колеснице, и видит через прозрачное окно залитый разноцветными огнями Вавилон…
Удар колокола возвещает о начале заутрени, вырывая его из мира грёз. На нем снова черные иноческие одежды, а не диковинный блестящий синий кафтан.
Он медленно встает с колен, тело отдается привычной болью, которой никогда не бывает в снах.
Бесполезно… Всё бесполезно!
Он накидывает на плечи свой старый плащ, нащупывает клюку в углу, и прихрамывая, выходит в предрассветную темень. Из деревянной церквушки доносятся обрывки псалмов, в окнах отражаются редкие огоньки лампад, тянет ладаном.
Дойдя до тяжелых деревянных монастырских ворот, он отпирает калитку. Привратник ушел на службу, во дворе никого. За оградой чернеет лес.
«Ярославе!»
Он вздрагивает, и оборачивается, чтобы встретиться взглядом с игуменом. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Оба понимают друг друга без слов.
Он первым отводит взгляд, и плотнее запахивается в плащ.
«Мир ти…»
Он скорее угадывает, чем слышит эти слова, зная, что игумен осеняет его на прощание крестом.
Калитка захлопывается за ним — он снова остается один.
* * *
Ветер. Соленые брызги прибоя. Крики чаек в небе. Нагретый солнцем песок.
— Ты спишь? Смеющиеся зеленые глаза заглядывают ему в лицо. — Вставай — пошли окунёмся!
Но ему совсем не хочется лезть в воду; слишком хорошо лежать вот так, впитывая всем телом тепло средиземноморского солнца, наблюдать за тем, как она смеётся, любуясь её стройным загорелым телом, пластичными, словно танцевальными, движениями, огненной копной волос.
— Тогда я пошла одна! Смотри, украдут ведь!
Он улыбается.
Она бежит по песку к морю, легкая и грациозная, с шумом и сверкающими брызгами погружается в воду, скрываясь в пенящихся волнах.
Нет, он никому не позволит её украсть!
Солнце скрывается за облаком, налетает невесть откуда взявшийся ветер, взметая песок.
Становится холодно, плечи покрываются гусиной кожей.
Сколько времени прошло? Несколько секунд? Минута? Час?
Его охватывает непонятная смутная тревога. Где Алёна?
Он поднимается и всматривается в море. Её нигде не видно! Теперь уже липкий страх начинает подниматься откуда-то из области пупка, сковывая внутренности.
Алёна?! Он озирается по сторонам и только сейчас замечает, что пляж пуст. Ветер гонит по песку мусорный пакет, вокруг пустые лежаки и напряженная, давящая тишина.
Чей-то взгляд сверлит ему затылок, он резко оборачивается и… вздыхает с облегчением.
— Ты здесь! Я тебя потерял…
Как она оказалась у него за спиной?
Она недоуменно хмурится, глядя на него, выгнув бровь, отжимая руками волосы. На левом предплечье у неё — незнакомая татуировка в виде солнца с лучами из языков пламени.
— Когда ты успела её набить? — удивляется он вслух и протягивает к ней руку.
Она отшатывается в сторону.
— Что с тобой? — он делает шаг к ней и пытается приобнять.
Пощечина обжигает ему лицо. Он изумленно смотрит на неё, и видит холодную ярость в её глазах.
Он пытается что-то сказать, но словно проваливается куда-то; слова застревают в горле, в глазах начинает темнеть, и уже на краю сознания ему слышится чей-то мерзкий холодный смех.
* * *
— Кажись, очухивается! Эй, паря!
От тяжелой оплеухи зазвенело в ушах.
Ярослав открыл глаза и уставился на рыжебородую конопатую физиономию, расплывшуюся в довольной ухмылке.
— Оклемался? Добре! Давай-кось, подымайся!
— Что? — с трудом выдавил Ярослав, еле ворочая языком. Голова буквально раскалывалась.
Он лежал на холодном каменном полу, все тело болело, словно после многочасовой тренировки после длительного перерыва.
Приподнявшись на локтях, Ярослав очумело огляделся.
В пляшущем свете факелов виднелись угрюмые бородатые лица окруживших его стражников в красных кафтанах.
Стрельцы! Значит, он…
Сильные руки подхватили его за подмышки, рывком вздернули на ноги.
Рыжебородый, которому Ярослав был обязан пробуждением, сунул ему факел в лицо.
— Пахом! Глянь — точно он?
— Агась, вроде, — лаконично отозвался другой стрелец.
— Стало быть, возвращаемся! Локти вяжи ему.
— Куда возвращаемся? — Ярослав поморщился, когда ему скручивали руки за спиной. — За что меня арестовывают?
— Там узнаешь!
Его повели по каменным коридорам. Ярослав помнил это место — здесь они с Беззубцевым прятались от стрельцов. Кажется, за этим самым поворотом… Значит, ему все-таки удалось вернуться в семнадцатый век! Вот только почему он оказался лежащим на здесь на полу, а не в келье блаженного?
И почему Симеон решил арестовать его? Ладно, сейчас это было уже неважно, главное — теперь у него был шанс! Шанс всё изменить.
* * *
— Глашка! Неси сбитень, да смотри, чтоб не остыл!
Глава Сыскного приказа, Симеон Никитич Годунов, отодвинул судок со стерляжьей икрой и откинулся на подушки, переводя дух.
Глафира, статная белотелая девка, торопливо поставила перед ним дымящуюся корчагу, невзначай мазнув при этом крепкой наливной грудью по руке.
— Мёд подавать велишь, батюшка? — проворковала она.
Симеон поморщился. Третьего дня в одной из крынок обнаружили мыша, и теперь он брезговал медом даже на царском пиру.
— Лучше принеси изюму и орехов, — велел он.
Проводив взглядом колышащуюся юбку, он вернулся к своим мрачным думам.
Состояние Бориса, по словам лекаря из грядущих времен, было — как, бишь, тот его назвал? Стабильным! Жить, стало быть, будет. Правда, Симеона изрядно заботило то, что царь едва дышал и вообще, немногим отличался от покойника. А как знать — может, на самом деле, помер — кто их ворожбу знахарскую ведает, да еще из неведомых времен, прости Господи… Однако, Борис был нужен ему в прямом смысле до зарезу — хоть живым мертвяком, хоть оборотнем! От внимания Симеона не ускользнули многозначительные переглядывания бояр за столом во время той роковой трапезы.
О, он хорошо знал этих хищников, с лисьими повадками и волчьими нравами!
Чего стоит один Шуйский…
Старому хорьку сегодня повезло — на его складах пораженного порчей зерна не нашли, а сам он, конечно же, будет клясться и божиться, что ни сном ни духом не ведает, как попал царю на стол отравленный хлеб. А то и так повернет, что это его, Симеона, вина, как первейшего блюстителя царевой безопасности. Волхва того, Ярослава, тоже в хоромах его не нашли, а уж лукавого Мухи и подавно. По всему выходило, что не за что зацепиться. Будь, конечно, его, Годунова, воля — уже сейчас бы лукавый Васька на дыбе показания давал, но без доказательств веских никак невозможно сие было! Бояре только и ждут повода, чтобы начать мутить люд — тот же Мстиславский первый голос поднимет, а остальные в одни гусли с ним играть станут.
Даже Басманов, обласканный Борисом — и тот, пёс, в любую минуту вцепится клыками в десницу, которая его кормила…
Да что там, если уж черная измена свила гнездо в самом сердце Кремля, на дворе Романовых!
Ему тогда удалось убедить Бориса в существовании заговора, хоть и не было прямых улик. Федор Никитич — прожженный лис, но в этот раз он его переиграл, вот только не слишком ли поздно. Слухи доходили, что уж очень был весел инок Филарет последнее время в своей далекой обители. Сказывали, прочил перемены скорые и для гонителей его зело неприятные. В аккурат, значит, с появлением Самозванца. Ладно, инок, будет тебе еще повод повеселиться. Русь большая, обителей в ней много, найдется местечко где-нибудь… поуютней.
Сейчас надо со Лжедмитрием решать. Чутьё редко подводило Симеона Никитича, и теперь подсказывало, что не будет земле русской покоя, пока самозванца в неё не положат. А лучше — из пушки прахом выстрелят.
Появление сотника вывело его из размышлений.
— Ну? — бросил он ему вместо приветствия. — Сыскали кого?
— Точно так, Симеон Никитич, боярин, — почтительно ответствовал сотник. — Лазутчика взяли!
Симеон нахмурил брови. — Кто таков?
— Беззубцев Юшка, боярский сын. Перебежчик и слуга самозванцев — Фаддей с Мироном узнали его! Велишь привести?
— Нет, — помедлив, решил Симеон. — Пусть покуда в карцере посидит, позже решу, что с ним делать. Муху нашли?
— Ищут! — отрапортовал сотник, вытягиваясь в струнку. — Не сумлевайся, боярин — никуда не денется, поганец!
Годунов скривился. — Никуда не денется! — передразнил он. — Муха, хоть и поганец, а свое дело добре знает. А ты, Нечай, токмо щи трескать горазд, да баб по сеням тискать! Ну, что еще?
— Так блаженный тот пропавший нашелся, боярин-батюшка! — с некоторой обидой доложил сотник.
— Неужто? — Симеон резко подался вперед, от его вальяжного недовольства не осталось и следа. — Живой?
— Обижаешь, Симеон Никитич! Живехонек!
— Ну, так доставить его сюда ко мне сей же час! — Годунов хищно осклабился и потер руки. — Будет о чем поговорить!
Когда за сотником закрылась дверь, Симеон Никитич обратил взгляд к образам, висевшим в красном углу и истово перекрестился. Господь явно помогал ему!
* * *
Прокопий Ляпунов, царский воевода, единым глотком опорожнил чарку и отер пышные усы.
— Принеси еще, чтоль, Мефодий, — не глядя на старосту буркнул он. — Что-то хмель не берет меня…
Мефодий лукаво сощурился.
— Отчего не принести, Прокопий Петрович, — покладисто согласился он. — Токмо, зрю, тот пожар твой, что брагой затушить пытаешься, от неё не утихнет…
— Какой еще пожар? — вскинулся воевода. — Чего мелешь-то, татарская твоя рожа?
Мефодий беззлобно рассмеялся. — Да ты не кипятись, воевода, — примирительно заметил он. — То дело житейское, у всех случается.
— У всех, да не со всеми, — в сердцах бросил Ляпунов и тут же нахмурился. — Ты на что намекаешь?!
— Да чего ж тут намекать, — покачал головой Мефодий, и, посерьёзнев, добавил: — Выбрось ты её из головы, Прокопий. Не твоего полета птица!
— Ах ты ж щучий потрох, собачий сын! — взвился воевода, вскакивая на ноги и хватаясь за рукоять сабли. — Я тебе твой язык поганый сейчас вырежу и твоим же свиньям скормлю!
— Господь с тобой, воевода, — вздохнул Мефодий, не обращая внимания на воинственный выпад, — какие у нас тут свиньи — последнего хряка еще по осени на мясо забили…
Ляпунов, еще немного постоял, возвышаясь над ним, и слегка пошатываясь, потом разом как-то обмяк и рухнул на лавку.
— Что, так видать? — упавшим голосом спросил он.
Мефодий кивнул, и глаза его снова превратились в щёлки.
— Ты ж с неё, почитай, все время глаз не сводил! Я уж думал — вот-вот дырку просмотришь!
Ляпунов застонал и уткнулся лицом в широкие ладони.
— И как на Басманова зыркал, когда он ее в карету повёл — почитай, вся околица видела, — безжалостно продолжал Мефодий. — Ежели б из того взгляда саблю выковать — всадника бы от шлема до сбруи рассечь можно было.
— С Басмановым у меня свои счеты, давние, — буркнул Ляпунов, наливаясь краской и темнея лицом; на скулах заходили желваки.
— Эх, Прокопий, — снова сокрушенно вздохнул Мефодий. — Тебе бы жениться…
— Мефодя, — задушевным голосом сказал Ляпунов, сгребая старосту за грудки, — сходи принеси браги — как православного прошу. Не дай грех на душу взять…
Когда за Мефодием закрылась дверь, он обхватил голову руками.
Стоило закрыть глаза, как перед ними вставал девичий образ — неземной, ангельской красоты.
Эти соболиные брови вразлёт, алые губы, и очи, черные, бездонные, словно озёра, в которых он, Прокопий Ляпунов, кажется, утонул.
Ладони до сих пор помнили тепло ее тела, когда он поддерживал ее под руку в лесу.
Именно тогда, на заснеженной поляне, когда опустился перед ней на колени, а она удивленно смотрела на него сверху вниз, он вдруг осознал, что…
Ляпунов с досадой хватил по столу кулаком так, что подпрыгнула чарка.
Хватит! Она — царевна! А он — худородный боярский сын, служивый человек. Проще добыть звезду с неба!
Скрипнула дверь и в горницу осторожно просунулась голова десятника.
— Воевода!
— Чего тебе? — прорычал Ляпунов, посасывая костяшки пальцев.
Десятник бочком просочился внутрь.
— Тут эта, тогось, воевода, — зашептал он с таинственным придыханием, распространяя вокруг себя запах сивухи, — слухи из Москвы, воевода!
— Ну, говори, — поморщился Ляпунов.
— Государь, воевода! — вращая глазами выдохнул десятник.
— Что — государь?! Да говори ты толком!
— Болен государь! Говорят даже — при смерти! Сказывают, отравить его хотели, но яд не взял, так потом родная дочь едва не прирезала!
— Что?! — взревел Ляпунов, мигом трезвея. — Да что ты несешь, пустобрёх!
Десятник побледнел, и мелко и часто перекрестился.
— Да чтоб не сойти мне с энтого места! Вот ей-ей, христом-богом! Обоз из Москвы прибыл надысь, торговый люд сказывает — вся Москва об этом ужо говорит! Что ж теперь будет-то, а воевода? Борис-то, царь-батюшка, значит, того! Господь ить не тимошка — видит немножко! Знать, и в самом деле царевичу Димитрию помогает, потому как он законный правитель, а не Борис!
— Побойся Бога! — воевода набычился. — Мы Борису присягали! А ежели чего и впрямь с ним случилось, так будем служить сыну его, Федору! И царевне…
Он оборвался.
— Царевне… — проговорил он, и лицо его сделалось тревожным.
Неожиданно, он сорвался с места и ринулся во двор.
— Прокопий, куда? — окликнул его Мефодий со жбаном в руках.
— Недосуг! — крикнул Ляпунов птицей взлетая в седло. — После потолкуем!
— Ох, Прокопий, — пробормотал староста, глядя, как воевода мчится по тракту во весь опор.
Покачав головой, он поднес жбан к губам и сделал большой глоток.
