В Окна Первого северо-восточного Зала били столпы Света. В одном из них спиной ко мне кто-то стоял. Совершенно неподвижно. И смотрел на Стену Статуй.

Это был не Другой. Кто-то ниже ростом, более худой.

16!

Я наткнулся на него внезапно. Вошел через одну из западных Дверей – а он тут.

Он обернулся ко мне. Но не двинулся с места. И ничего не сказал.

Я не убежал. Наоборот, пошел к нему. (Возможно, я поступил неправильно, но прятаться было поздно, поздно выполнять обещание, которое я дал Другому.)

Я медленно обошел его и внимательно разглядел. Он был старый: кожа пергаментная, тонкая, вены на руках толстые и бугристые. Глаза темные, влажные, с тяжелыми веками, брови дугой. Рот – красный, подвижный и странно мокрый. Наверное, старик так исхудал уже давно, потому что костюм в виндзорскую клетку, хоть и сильно заношенный, сидел на нем идеально – то есть обвис и морщился потому, что ткань обветшала, а не из-за плохого кроя.

Странным образом увиденное меня разочаровало. Я думал, 16 будет молодым, как и я.

– Привет, – сказал я. Мне было интересно, какой у него голос.

– Добрый вечер, – ответил старик. – Если здесь уже вечер. Я вечно не знаю.

Говорил он надменно, с тягучим старомодным выговором.

– Ты – номер шестнадцать, – сказал я. – Ты Шестнадцатое Лицо.

– Не понимаю, молодой человек.

– В Мире есть лишь двое Живых, тринадцать Мертвых, а теперь еще ты, – сказал я.

– Тринадцать мертвых! Как интересно! Никто мне еще не говорил, что тут есть человеческие останки. Интересно, кто это?

Я описал Человека с Коробкой из-под Печенья, Человека с Рыбьей Кожей, Завалившегося Человека, Обитателей Ниши и Скорченное Дитя.

– Поразительно, – проговорил он. – А я ведь помню коробку из-под печенья. Она стояла рядом с чашками в углу моего университетского кабинета. Интересно, как она сюда попала? Но вот что я могу сказать. Один из твоих тринадцати мертвых – это почти наверняка смазливый молодой итальянец, которым так увлекался Стэн Овенден. Как его звали? – Старик на мгновение отвел взгляд, затем пожал плечами. – Вылетело из головы. А другой, полагаю, сам Овенден. Он все время ходил сюда, к итальянцу. Я ему говорил, что это чревато, но он не слушал. Ну, чувство вины и все такое. И я не удивлюсь, если кто-то из них – Сильвия Д’Агостино. Я ничего о ней не слышал с начала девяностых. Что до меня, молодой человек, я понимаю, как ты мог прийти к заключению, будто я – номер шестнадцать. Однако это не так. Здесь, конечно, очень мило… – он огляделся, – но я ненадолго. Просто заглянул. Мне сказали, ты здесь. Нет… – запнулся он. – Не совсем так. Мне сказали, что́ с тобой могло произойти, а я уже сам заключил, что ты здесь. И мне показали твою фотографию, а ты на ней такой милашка, и я решил на тебя посмотреть. И не жалею. Ты ведь, как я понимаю, был очень симпатичный… до того как все приключилось. Эх! Со мной приключилась старость. А с тобой это. И где мы теперь? Но давай вернемся к нашим баранам. Ты упомянул двух живых. Второй, насколько я могу судить, Кеттерли?

– Кеттерли?

– Вэл Кеттерли. Выше тебя. Брюнет, глаза черные. Бородка. Смуглый. У него мать была испанка, знаешь ли.

– Ты про Другого? – спросил я.

– Другого кого?

– Другого. Не-меня.

– Ха! Да! Понимаю, о чем ты. Какое меткое определение! Другой! Что бы ни происходило, он всегда будет «другим». Кто-то всегда первый, а он – на вторых ролях. И он это знает. И терзается. Он ведь был моим учеником, представляешь? Да. Абсолютный шарлатан, разумеется. Сколько бы он ни корчил из себя интеллектуала, у него нет ни одной оригинальной идеи. Все заимствованные. – Старик помолчал и добавил: – Вообще-то, все его идеи – мои. Я был величайшим ученым в своем поколении. А может, и в любом поколении. Я теоретически вывел, что это… – он раскинул руки, словно желая охватить Зал, Дом, Всё… – существует. Так и оказалось. Я теоретически вывел, что сюда можно попасть. Так и оказалось. Я приходил сюда и отправлял сюда других. Хранил все в тайне. И с других брал слово молчать. Меня никогда особо не волновало то, что принято называть моралью, и все же довести цивилизацию до коллапса мне совесть не позволила. Возможно, зря. Не знаю. У меня всегда была эта сентиментальная жилка.

Он зыркнул на меня недобрым старческим глазом:

– В конце концов мы все жестоко поплатились. Я – тем, что оказался в тюрьме. Тебя, вероятно, ужаснули эти слова. Хотел бы я сказать, что произошло недоразумение, однако я и впрямь совершил то, в чем меня обвиняли. Если честно, я совершил гораздо больше, просто об этом никто не знает. Хотя – поверишь? – в тюрьме было совсем неплохо. Я познакомился с интересными людьми. – Он помолчал. – Кеттерли тебе рассказывал, как появился этот мир?

– Нет, сэр.

– А хочешь услышать?

– Да, сэр. Очень.

Ему понравился мой интерес.

– Тогда я тебе расскажу. Так вот, это началось в моей молодости. Я всегда был несравненно талантливее коллег. Первое мое озарение случилось, когда я понял, сколько всего люди потеряли. Раньше они умели превращаться в орлов и летать на огромные расстояния. Разговаривали с реками и горами, вбирали их мудрость. Ощущали в своем сознании круговращение звезд. Мои современники этого не понимали. Они увлеклись идеей прогресса и считали, будто новое непременно лучше старого. Как будто благо – функция хронологии! Однако мне думалось, что мудрость древних утрачена не до конца. Ничто не исчезает полностью. Такое просто невозможно. Я представил ее как своего рода энергию, утекающую из мира, и подумал, что она должна скапливаться где-то еще. Тогда-то я и понял, что должны быть иные места, иные миры. И поставил себе задачу их отыскать.

– И вам удалось найти хоть один, сэр?

– Да. Я нашел этот мир. Его я называю Распределительным – он создан идеями, которые вытекают из другого мира. Этот мир не мог бы существовать, если бы прежде не существовал другой. Зависит ли он от первого до сих пор, не знаю. Все это есть в моей книге. Ты ведь ее не читал?

– Нет, сэр.

– Жаль. Книга замечательная. Тебе бы понравилась.

Все время, пока старик говорил, я слушал его очень внимательно и старался понять услышанное. Он сказал, что он не 16, однако я не так наивен, чтобы поверить ему без всяких доказательств. Другой сказал, что 16 – очень плохой человек, а значит, 16 мог бы соврать о себе. Однако чем дальше, тем больше я уверялся, что старик говорит правду. Он не 16. Я рассуждал так: по словам Другого, 16 – враг Разума и Научных Открытий. К старику такое описание не подходило. Он знал, как появился Мир, и хотел делиться со мной этим знанием.

– Скажи мне, – продолжал он, – Кеттерли по-прежнему думает, будто тут сохраняется мудрость древних?

– Вы имеете в виду Великое Тайное Знание, сэр?

– Именно.

– Да.

– И Кеттерли по-прежнему его ищет?

– Да.

– Смешно. Он никогда его не найдет. Оно не здесь. Его вообще нет.

– У меня уже закрадывалась такая мысль.

– Значит, ты намного умнее его. Идея, что оно сокрыто здесь… боюсь, ее он тоже почерпнул у меня. Пока я не увидел этот мир, я думал, что создавшее его знание по-прежнему здесь – бери и пользуйся. Конечно, попав сюда, я понял всю нелепость такого предположения. Представь текущую под землей воду. Она год за год сочится через одни и те же трещины и размывает камень. Через тысячелетие на этом месте возникает система пещер. Однако воды, изначально ее создавшей, там уже нет. Она давно утекла. Впиталась в землю. То же и здесь. Но только Кеттерли эгоист. Он интересуется лишь практической пользой и убежден: если что-то существует, то не иначе как для его выгоды.

– Оттого-то здесь и Статуи? – спросил я.

– От чего «оттого»?

– Статуи существуют оттого, что воплощают Идеи и Знание, текущие из другого Мира в этот?

– Хм! Никогда не задумывался, – довольно ответил он. – Очень разумное замечание. Да, да! Думаю, весьма правдоподобно! Возможно, в эту самую минуту в каких-то дальних областях лабиринта возникают статуи вышедших из употребления компьютеров! – Он помолчал. – Я не могу долго тут оставаться. Я слишком хорошо знаю, чем чревато долгое пребывание в этом месте: амнезией, полной утратой рассудка, и так далее, и так далее. Впрочем, должен сказать, ты говоришь на удивление толково. Бедный Джеймс Риттер под конец едва мог связать несколько слов, а он пробыл здесь в два раза меньше тебя. Нет, на самом деле я пришел рассказать тебе вот что.

Он холодной старческой рукой сцапал мою ладонь, а потом вдруг резко дернул меня к себе. От него пахло бумагой и чернилами, идеальным сочетанием аниса и фиалки, а за всем этим улавливалась какая-то нехорошая, почти фекальная вонь.

– Тебя кое-кто ищет, – сказал он.

– Номер шестнадцать? – спросил я.

– Напомни, кого ты так называешь.

– Шестнадцатое Лицо.

Старик задумчиво склонил голову набок.

– Да-а-а… Да. Почему нет? Скажем так, это действительно номер шестнадцать.

– Но я думал, номер шестнадцать ищет Другого, – возразил я. – Номер шестнадцать враг Другого. Так сказал Другой.

– Другой?.. Ах да, Кеттерли! Нет, нет! Номер шестнадцать ищет не Кеттерли. Теперь понимаешь, что я имел в виду, когда назвал его эгоистом? Он считает, будто все крутится вокруг него. Нет, номер шестнадцать ищет тебя. Выспрашивает, как тебя найти. У меня нет особого желания помогать номеру шестнадцать – да и кому-либо вообще, – но мне будет приятно досадить Кеттерли. Я его ненавижу. Уже четверть века он поливает меня грязью перед всяким, кто согласится слушать. Так что я дам номеру шестнадцать детальные указания, как сюда добраться. Подробнейшие инструкции.

– Сэр, пожалуйста, не надо, – взмолился я. – Другой говорит, что номер шестнадцать – человек зловредный.

– Зловредный? Я бы так не сказал. Не зловреднее большинства. Нет, извини, но я просто обязан объяснить номеру шестнадцать дорогу. Хочу запустить лису в курятник, и лучший способ – отправить сюда номер шестнадцать. Разумеется, есть вероятность – и даже очень большая, – что номер шестнадцать сюда не доберется. Очень немногие могут попасть сюда без провожатых. Собственно, кроме меня, это удалось только Сильвии Д’Агостино. У нее был талант проскальзывать в щелку, если ты меня понимаешь. Кеттерли так толком и не научился, даже после того, как я много раз брал его с собой. Он не может сюда попасть без реквизита – стоек, изображающих дверь, свечей, ритуалов и прочей чепухи. Ты, наверное, сам это все видел, когда он тебя сюда отправлял. А вот Сильвия могла проделать это в любое мгновение. Вот она перед тобой. Вот ее уже нет. Некоторые животные обладают такой способностью. Кошки. Птицы. А в начале девяностых у меня была обезьяна-капуцин, которая могла сюда проникнуть, когда захочет. Я объясню путь, а дальше все будет зависеть от таланта номера шестнадцать. Главное, помни, что Кеттерли номера шестнадцать боится. Чем ближе номер шестнадцать, тем опаснее будет Кеттерли. Вообще-то, вполне допускаю, что он прибегнет к насильственным действиям. Тебе стоит подстраховаться – убить его или что-нибудь в таком роде.

Старик улыбнулся.

– Ладно, я пошел, – сказал он. – Мы больше не встретимся.

– Да будут безопасны ваши Пути, сэр, – сказал я. – Пусть Плиты у вас под ногами будут целыми, и пусть Дом наполнит своей Красотой ваши глаза.

Мгновение он молчал и задумчиво меня разглядывал, как будто ему пришла в голову новая мысль.

– Знаешь, – сказал он наконец, – я не жалею, что отказался тебя принять, когда ты просил о встрече. Твое письмо… Мне показалось, что писал наглый сопляк. Наверное, ты таким и был. А теперь… Прелестно. Просто прелестно.

Он нагнулся за плащом, грудой лежавшим на Плитах, и неспешной походкой двинулся к Проему во Второй восточный Зал.

Естественно, неожиданная встреча чрезвычайно меня взволновала. Я тут же вытащил Дневник и все в него занес. Я озаглавил запись «Пророк», поскольку он наверняка Пророк. Он объяснил Сотворение Мира и рассказал мне еще много такого, что может знать только Пророк.

Я тщательно изучил его слова. Многое в них для меня непонятно, однако, полагаю, для пророков это обычное дело: их разум не чета обычному, а мысли движутся странными путями.

Отсюда я вывел, что он живет в Далеких Залах и намерен сразу туда вернуться.

Я уже решил, что утверждение правдиво. Возможно (теоретизировал я), Пророк считает, что пятнадцать обитателей моих Залов следует считать одной Общностью, а в Далеких Залах живет другая Общность со своей отдельной нумерацией. Возможно, в собственном Народе он Третье лицо или Десятое. Возможно даже, у него какой-нибудь головокружительно большой номер, например Семьдесят пятый!

Однако я увлекся фантазиями.

Может ли так быть, что Пророк отправил в эти Залы кого-то из моих собственных Мертвых? Человека с Рыбьей Кожей или Скорченное Дитя? Разумеется, я лишь строил беспочвенные догадки. Как и многие другие утверждения Пророка, это пока оставалось загадочным.

Тут я совсем ничего не понял.

Пророк упомянул четыре имени. Или, точнее, три имени и одно описание («смазливый молодой итальянец»). Это значительно расширило мои познания о Мире. Даже если бы Пророк ничего больше не сообщил, его слова все равно были бы бесценны. Он указал, что три имени принадлежат мертвым (Стэн Овенден, Сильвия Д’Агостино и «смазливый молодой итальянец»). Статус «бедного Джеймса Риттера» был мне пока не ясен. Следовало ли понять Пророка в том смысле, что «бедного Джеймса Риттера» надо тоже относить к Мертвым? Или он соотечественник Пророка из Дальних Залов? Этого я сказать не мог.

Столько вопросов! Я жалел, что не задал их Пророку, но не корил себя. Он появился так внезапно. Я был совершенно не готов. Лишь сейчас, в одиночестве и спокойствии, я переварил полученные сведения.

Кеттерли по-прежнему думает, будто тут сохраняется мудрость древних?.. Он никогда его [Великое Тайное Знание] не найдет. Оно не здесь. Его вообще нет.

Я был счастлив, что моя правота подтвердилась. Быть может, даже немножко чересчур гордился собой, но не мог совладать с этим чувством. Как слова Пророка повлияют на мою дальнейшую работу и сотрудничество с Другим, я пока не решил.

Из разных слов, сказанных Пророком, следовало, что они с Другим были когда-то знакомы. Пророк называл Другого «Кеттерли» и сказал, что тот был его учеником. Однако Другой никогда не упоминал Пророка. Я несколько раз говорил с ним о пятнадцати людях в Мире, и он ни разу меня не поправил: «Пятнадцать – неверное число! Я знаю еще одного!» И это странно (особенно если вспомнить, как он любит возражать мне по любому поводу). Однако Другой никогда не стремился узнать, сколько людей когда-либо жило в Мире. Это область, в которой наши научные интересы расходятся.

Я никогда не замечал за Другим ни малейшей склонности к насилию.

А вот Пророк определенно человек жестокий.

Из всего сказанного Пророком эти слова были самыми непонятными. Я никогда не писал ему писем. Да и как я мог ему написать, если только вчера узнал о его существовании? Возможно, ему писал кто-то из Мертвых – Стэн Овенден или бедный Джеймс Риттер, – а Пророк меня с ним спутал. Либо пророки воспринимают время иначе, чем остальные люди. Быть может, я напишу ему письмо в будущем.

Естественно, мне не терпелось рассказать Другому о встрече с Пророком. Надо известить его, что Пророк намерен указать 16 путь в наши Залы. Между пятницей (когда я встретил Пророка) и сегодняшним днем (когда должен встретиться с Другим) я искал Другого повсюду, но нигде его не нашел.

Сегодня утром я вошел во Второй юго-западный Зал. Другой был уже там, и я сразу увидел, что он чем-то сильно взволнован. Лицо его потемнело от гнева, и он, засунув руки в карманы, нервно расхаживал взад-вперед.

– Я должен рассказать тебе нечто важное, – начал я.

Он только отмахнулся.

– Это подождет. Мне надо с тобой поговорить. Я должен кое-что сообщить тебе про номер двадцать два.

– Про кого?

– Про моего врага, – ответил Другой. – Того, кто сюда идет.

– Ты про номер шестнадцать?

Пауза.

– Ах да. Конечно. Номер шестнадцать. Я не могу упомнить, что ты как называешь. Так вот, я кое-чего тебе не сказал. На самом деле номер шестнадцать интересуется тобой.

– Да! – воскликнул я. – По удивительному совпадению мне это уже известно. Понимаешь…

Однако Другой перебил:

– Если номер шестнадцать придет – а я начинаю подозревать, что такое вполне возможно, – то искать он будет тебя.

– Да, знаю. Но…

Другой затряс головой:

– Пиранези! Слушай меня! Номер шестнадцать попытается с тобой заговорить. Сказать тебе такое, чего ты не поймешь, но, если ты это допустишь, если позволишь номеру шестнадцать к тебе обратиться, последствия будут чудовищные. Если ты выслушаешь то, что хочет сказать тебе номер шестнадцать, тебя ждет страшное. Безумие. Ужас. Я уже видел, как это бывает. Номер шестнадцать может сгубить твой рассудок тем, что просто с тобой заговорит. Сделать так, что ты усомнишься в свидетельстве собственных глаз. Усомнишься во мне.

Я был потрясен. Мне и в голову не приходило, что возможна такая гнусность. Это приводило в трепет.

– Как мне себя защитить? – спросил я.

– Делай, как я сказал. Прячься. Не позволяй номеру шестнадцать тебя увидеть. А главное, не слушай, что говорит номер шестнадцать. Это вопрос жизни и смерти. Пойми, ты особенно уязвим для… для влияния, которым обладает номер шестнадцать, поскольку и без того психически неуравновешен.

– Психически неуравновешен? – спросил я. – О чем ты?

По лицу Другого прошла тень раздражения.

– Я уже тебе говорил. Ты забываешь. Повторяешься. Мы об этом беседовали неделю назад. Только не говори мне, что уже забыл.

– Нет, нет. Не забыл, – ответил я, а про себя подумал, не изложить ли теорию, что память подводит его, а вовсе не меня. Однако я чувствовал, что сейчас не время заводить этот разговор.

– Так вот. – Другой вздохнул. – Это не все. Я кое-что еще должен тебе сказать. Пойми, пожалуйста, что для меня это так же тягостно, как и для тебя. Если я обнаружу, что ты говорил с номером шестнадцать и отравлен безумием, то сам окажусь в опасности. Ты ведь понимаешь? Это будет значить, что ты можешь на меня напасть. И даже почти наверняка нападешь. Номер шестнадцать будет подстрекать тебя к тому, чтобы мне навредить.

– Навредить тебе?

– Да.

– Какой ужас!

– Еще бы. И к тому же остается вопрос твоего человеческого достоинства. Ты обезумеешь, впадешь в жалкое состояние, а это унизительно. Ведь ты же не хочешь таким стать?

– Не хочу, – ответил я.

– Так вот. – Он набрал в грудь воздуха. – Если я увижу, что ты сошел с ума, то почту своим долгом тебя убить. Ради нас обоих.

– Ой! – вырвалось у меня. Такого я не ожидал.

Наступило короткое молчание.

– Но может быть, если мне помочь, я со временем выздоровею?

– Маловероятно, – ответил Другой. – И в любом случае я не хочу рисковать.

– Ох, – сказал я.

Вновь наступило молчание, на сей раз более долгое.

– Как ты меня убьешь? – спросил я.

– Тебе это знать незачем.

– Да. Наверное.

– Не думай об этом, Пиранези. Делай то, что я сказал. Избегай номера шестнадцать любой ценой, и все обойдется благополучно.

– А ты почему не сошел с ума? – спросил я.

– Что?

– Ты говорил с номером шестнадцать. Почему ты не сошел с ума?

– Я тебе уже говорил. У меня есть способы уберечься. К тому же, – он горестно скривил рот, – даже я не полностью защищен. Бог свидетель, из-за всего этого я и сам чуть не рехнулся.

Мы вновь умолкли. Думаю, мы оба были потрясены. Затем Другой чуть натужно улыбнулся и постарался сделать обычное лицо. Ему пришла в голову некая мысль.

– А откуда ты знаешь? – спросил он.

– Что?

– Ты вроде бы говорил… Я сказал, что номер шестнадцать ищет именно тебя, а ты ответил, что уже знаешь. Но откуда? Как ты мог это узнать?

Я видел по его лицу, что он силится найти объяснение.

Сейчас было самое время рассказать ему о Пророке. Я уже почти начал говорить, но передумал и сказал другое:

– Мне открыл это Дом. Ты же знаешь про мои Откровения?

– А. Ясно. Вот как, значит. А что ты хотел мне сообщить? Ты сказал, у тебя для меня что-то важное.

Я помолчал и ответил:

– Я видел осьминога в Нижних Залах, куда можно попасть через Восемнадцатый Вестибюль.

– Вот как? Правда? – сказал Другой. – Замечательно.

– Замечательно, – согласился я.

Другой набрал в грудь воздуха:

– Итак! Держись подальше от номера шестнадцать! И не сходи с ума! – Он улыбнулся мне.

– Я точно буду держаться подальше от номера шестнадцать. И не сойду с ума.

Другой похлопал меня по плечу.

– Отлично, – сказал он.

Я чудом избежал опасности! Я едва не рассказал Другому о Пророке! И тогда он (Другой) сказал бы: «Ты зачем разговаривал с Незнакомым Человеком, хотя обещал мне этого не делать? Ты не подумал, что это может быть 16?»

И что бы я ответил? Ведь я правда думал, что это 16, когда с ним заговорил. Я нарушил обещание. Это непростительно. Благодарение Дому, что я ничего Другому не сказал. В лучшем случае он бы решил, что на меня нельзя полагаться. А в худшем – еще больше укрепился бы в намерении меня убить.

И все же я невольно думаю, что, будь все наоборот, угрожай 16 рассудку Другого, а не моему, я бы не обратился к убийству как к первому средству. Если честно, вряд ли я бы захотел его убить – мне отвратительна сама эта мысль. Безусловно, я прежде испробовал бы другие средства, например исцелить его безумие. Однако Другому свойственна определенная негибкость. Не стану называть это изъяном его характера, но черта такая в нем безусловно присутствует.

Сейчас я тренируюсь прятаться от 16.

Представь (говорю я себе), что ты увидел кого-то – 16! – в Двадцать третьем юго-восточном Зале. Прячься!

Затем я быстро и бесшумно бегу к Стене и прыгаю в просвет между двумя Статуями. Я вжимаюсь в него и замираю. Вчера, когда я прятался, в Зал влетел сарыч, ища себе добычу – маленьких птичек. Он облетел Зал и сел на Статую Мужчины и Мальчика, составляющих Звездную Карту. Там он просидел с полчаса, но меня не заметил.

Одежда у меня такая, что помогает прятаться. Когда я был моложе, рубашки и брюки у меня были разных цветов: голубые, черные, белые, серые, хаки. Одна рубашка была очень красивого вишневого цвета. Но они все вылиняли и стали одинаково неразличимо серыми, так что полностью сливаются с серовато-белым мрамором Статуй.

Волосы – другое дело. За годы они отросли длинными, и я вплел в них разные красивые вещицы, которые нашел или сделал сам: раковины, коралловые бусины, жемчужины, камушки и причудливые рыбьи кости. Многие из этих украшений яркие, блестящие, заметных цветов. Когда я иду или бегу, они позвякивают. Так что на прошлой неделе я целый вечер вытаскивал их из волос, что было нелегко и по временам больно. Я сложил свои украшения в красивую коробку с осьминогом, где прежде лежали мои ботинки. Когда 16 вернется в свои Залы, я снова надену украшения – без них я чувствую себя голым.

Обыкновенно я дополняю Указатель к Дневникам примерно раз в две недели. Это лучше, чем дополнять его сразу. По прошествии времени легче отличить существенное от мимолетного.

Сегодня утром я взял Дневник, Указатель и сел, скрестив ноги, на Плитах Второго северного Зала. Очень много всего произошло с тех пор, как я последний раз этим занимался. Я добавил рубрику:

Потом я добавил рубрику:

Затем я прочел, что Пророк сообщил о личности Мертвых, и добавил рубрику:

Я начал вносить отдельные имена. Под буквой «И» я написал:

Я наполовину вписал имя Стэна Овендена (на букву О), когда внезапно заметил рубрику выше:

Я был ошеломлен. Вот он. Стэнли Овенден. Уже в Указателе. Однако имя, когда Пророк его произнес, не показалось мне знакомым.

Я перечитал рубрику.

И замер. Я понимал, что вижу нечто очень странное. Однако странное было настолько странным, настолько не укладывалось в голове, что я не мог это осмыслить. Я видел странность, но не мог о ней думать.

Дневник № 21. Почему я так написал? Чего ради? Это полнейшая бессмыслица. Сейчас я пишу в Дневнике № 10 (как уже упоминал). Нет никакого Дневника № 21. Возможно, и не будет. Что это может означать?

Я проглядел остальную страницу. Почти все рубрики относились к Обитателю Дома Другому. Их было очень много, что неудивительно, поскольку он единственный человек, кроме меня – а также, разумеется, Пророка и 16, но о них мне почти ничего не известно. Посмотрел я и более старые рубрики. Они были такие же странные, как та, что относилась к Стэнли Овендену. Пытаясь в них вчитаться, я ощутил то же нежелание воспринимать увиденное глазами; однако я принудил себя думать о том, что вижу перед собой.

Особый путь в математике: д. 21, с. 40–44; см. также Сриниваса Рамануджан

Здесь тоже упоминались несуществующие Дневники! Номера 11, 17, 18 и 20. Дневники 3 и 5, разумеется, существовали, так что с этими рубриками все было в порядке. Только… только… Чем больше я на них смотрел, тем больше подозревал, что они относятся не к моим Дневникам 3 и 5, а к каким-то другим. Рубрики были написаны незнакомой мне ручкой – с более жидкой пастой и более тонким кончиком, чем у моих. Да и почерк, хотя безусловно мой, слегка отличался от нынешнего. Он был круглее, размашистей – почерк более молодого человека.

Я пошел в северо-восточный угол и вскарабкался на Статую Ангела, застрявшего в Розовом Кусте. Достал коричневую кожаную сумку. Вытащил все мои Дневники. Их было девять. Всего девять. Я не обнаружил еще двадцать Дневников, про которые отчего-то начисто позабыл.

Я дотошно осмотрел Дневники, обращая особое внимание на обложки и нумерацию. Дневники у меня черные, я нумерую их белой гелевой ручкой в нижней части корешка. К своему изумлению, я обнаружил, что у первых трех Дневников номера раньше были другие. На их корешках стояло 21, 22 и 23, потом кто-то соскоблил начальную двойку, так что получилось 1, 2, 3. Отскрести ее до конца не удалось (гелевая паста плохо стирается), так что угадывались призрачные очертания цифры.

Некоторое время я сидел, пытаясь это осмыслить, но так ни до чего и не додумался.

Если Дневник № 1 (мой Дневник № 1) был изначально Дневником № 21, то в нем должны быть две записи о Стэнли Овендене. Я взял Дневник и открыл на странице 154. Тут и впрямь была запись, датированная 22 января 2012 г. и озаглавленная: «Биография Стэнли Овендена».

Здесь запись заканчивалась, так что я открыл страницу 186. Запись на ней была озаглавлена: «Исчезновение Маурицио Джуссани».

Вечером 26 июля Арн-Сейлс пригласил Джуссани и его невесту, Елену Мариетти, на обед в «Казале дель Пино». За обедом Арн-Сейлс говорил про иной мир (место, где архитектура и океаны соединены нераздельно) и про то, что туда можно попасть. Елена Мариетти думала, что Арн-Сейлс выражается метафорически либо пересказывает какой-то хакслианский психоделический опыт.

Я бросил читать и встал. Дыхание участилось. Больше всего мне хотелось отшвырнуть Дневник. Слова на странице (написанные моей рукой!) выглядели словами и в то же время были полнейшей бессмыслицей. Абракадаброй! Что могли означать такие слова, как «Бирмингем» или «Перуджа»? Ничего. Ничто в Мире им не соответствовало.

Другой все-таки оказался прав. Я столько всего забыл! Хуже того: как раз когда он сказал, что убьет меня, если я помешаюсь, выясняется, что я уже помешался! Или, если в своем уме сейчас, определенно был безумен в прошлом. Только безумец мог оставить эти записи!

Я не отшвырнул Дневник – просто уронил на Плиты и ушел. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этих свидетельств моего умопомешательства. Бессмысленные слова – «Перуджа», «Бирмингем», «университет» – эхом отдавались в голове. Ее распирало, как будто множество полуоформленных идей сейчас ворвется в мозг, неся с собой новое безумие или новое знание.

Я быстро прошел через несколько Залов, не зная и не думая, куда иду, как вдруг оказался перед Статуей Фавна, той самой, которую люблю больше других. Вот его безмятежное лицо с чуть уловимой улыбкой, вот мягко прижатый к губам палец. Раньше мне казалось, он хочет меня предостеречь: «Осторожнее!» Однако теперь мне думалось, что он говорит нечто иное: «Ш-ш-ш! Успокойся!» Я взобрался на Пьедестал и бросился на Грудь Фавну, обвил руками его Шею, сплел мои пальцы с его Пальцами. Здесь, в его надежных Объятиях, я заплакал об утраченном Рассудке. Громкие, тяжелые рыдания мучительно рвались у меня из груди.

«Ш-ш-ш! – говорил он мне. – Успокойся!»

Я оторвался от Статуи Фавна и некоторое время в отчаянии бродил по Залам, думая, что я сумасшедший, или был сумасшедшим, или схожу с ума. Все это было в равной мере ужасно.

Через какое-то время я решил, что так не годится.

Я принудил себя вернуться в Третий северный Зал. Там я съел немного рыбы и выпил воды. Затем навестил все мои любимые Статуи: Гориллу, Мальчика, бьющего в Кимвалы, Женщину с Ульем, Слона, несущего Башню, Фавна, Двух Королей, играющих в Шахматы. Их Красота утешила меня и отвлекла от собственных переживаний; благородные выражения их Лиц напомнили мне, сколько есть в Мире хорошего.

Сегодня утром я могу спокойнее размышлять о случившемся.

Наверняка я был болен, когда делал эти записи в Дневнике, иначе не пересыпал бы их такими несуразными словами, как «Бирмингем» или «Перуджа». (Даже сейчас, когда я вывожу их на бумаге, на меня вновь накатывает тревога. В голове теснятся образы – необычные, кошмарные, но в то же время странно знакомые. Например, слово «Бирмингем» тянет за собой грохот, мелькание цветных огней, призрачные силуэты башен и шпилей на фоне свинцового неба. Я пытаюсь удержать эти образы, изучить их внимательнее, но они мгновенно тают.)

И тем не менее я думаю, что поспешил отбросить эти две записи как полную чушь. Некоторые слова, например «университет», вроде бы имеют какой-то смысл. Мне представляется, что если я сосредоточусь, то сумею написать четкое определение «университета». Чем это можно объяснить? Мне понятно, что такое «ученый», поскольку в Доме есть Статуи Ученых с книгами и бумагами в Руках. Быть может, из них я и вывел идею «университета» (места, где собираются ученые)? Гипотеза не слишком убедительная, однако ничего лучше я пока не придумал.

Кроме того, в записях есть имена людей, чье существование подтверждено другими источниками. Пророк говорил о Стэнли Овендене, так что это определенно реальное лицо. Пророк также пытался, но не сумел вспомнить имя смазливого молодого итальянца. Возможно, это был Маурицио Джуссани. И наконец, в обеих записях упоминается некий «Лоренс Арн-Сейлс», а я нашел в Первом Вестибюле письмо от «Лоренса».

Иначе говоря, вперемежку с бессмыслицей в этих записях присутствуют и подлинные сведения. Поскольку я хочу узнать как можно больше о всех когда-либо живших людях, мне не следует пренебрегать столь важным источником.

Ясно, что я многое забыл и – лучше честно смотреть правде в глаза – в прошлом у меня были периоды тяжелого умопомешательства, чему я только что получил неопровержимые свидетельства. Теперь моя первая и самая важная задача – скрыть эти свидетельства от Другого. (Вряд ли он меня из-за них убьет, однако точно станет относиться ко мне с еще большим подозрением.) Почти так же важно уберечь себя от возвращения болезни. Нельзя так увлекаться научной работой, чтобы забывать о ловле рыбы и оставаться без еды. (Дом щедро дает пищу тому, где деятелен и трудолюбив. Голодать непростительно!) Нужно усердней чинить одежду и позаботиться, чтобы ноги меньше мерзли. (Вопрос: можно ли связать носки из водорослей? Сомневаюсь.)

Я обдумал, кто мог изменить нумерацию моих Дневников, и пришел к выводу, что наверняка сделал это сам. А значит, двадцать Дневников (двадцать!) исчезли – мысль крайне неприятная. И все же в существовании исчезнувших Дневников есть логика. Мне (как я уже упоминал) примерно тридцать пять лет. Десять Дневников, которыми я владею, охватывают пятилетний промежуток. Где мои Дневники за предшествующую жизнь? И что я делал в те годы?

Вчера я думал, что никогда больше не захочу читать записи в своих Дневниках. Я воображал, как бросаю все десять Дневников и Указатель в бушующий Прилив. Воображал, насколько легче мне от этого станет. Сегодня я понимаю, что есть смысл внимательно изучить мои Дневники – даже безумные записи. Может быть, их особенно. Во-первых, я всегда хотел больше знать о людях в Мире, и Дневники, при всей своей невразумительности, могут содержать подлинные сведения о них, пусть даже изложенные очень странно. Во-вторых, мне нужно больше узнать о моем безумии, понять, что его вызывает и как уберечься от него в будущем.

Быть может, изучая прошлое на страницах Дневника, я сумею во всем этом разобраться. Пока же важно иметь в виду, что чтение Дневника само по себе выводит меня из душевного равновесия, вызывает мучительные чувства и жуткие мысли. Надо проявлять осторожность и читать маленькими порциями.

И Пророк, и Другой утверждали, что сам Дом вызывает безумие и забывчивость. Оба они – ученые и люди острого ума. Если два непререкаемых авторитета говорят одно, мне следует согласиться с их выводами. Дом – причина того, что я так много всего забыл.

Веришь ли ты Дому? – спросил я себя.

Да, ответил я себе.

И я утешился.

Мне очень интересно узнать о людях, которых упомянул Пророк, так что я решил начать свои изыскания с Сильвии Д’Агостино и бедного Джеймса Риттера. Однако я не стал сразу искать их в Дневнике. В соответствии с моим планом лучше заботиться о себе, я отложил чтение Дневника на полторы недели. Это время я провел за обычными, успокаивающими занятиями: ловил рыбу, готовил суп, стирал одежду, сочинял музыку для флейты, которую сделал из лебединой кости. Наконец сегодня утром я принес Дневники и Указатель в Пятый северный Зал. Здесь стоит Статуя Гориллы, и я надеюсь, что она придаст мне сил.

Я сел, скрестив ноги, на Плиты напротив Гориллы. Открыл букву «Д» в указателе. И действительно нашел рубрику:

Я открыл страницу 6 Дневника № 22 (моего Дневника № 2).

В Дневнике № 21 две записи о Джеймсе Риттере: на странице 46 и на странице 122. Первая озаглавлена: «Позор Лоренса Арн-Сейлса».

Запись меня разочаровала: в ней не говорилось, кто такой Джеймс Риттер. Я долистал до второй записи. Она выглядела более многообещающей.

Последняя запись о бедном Джеймсе Риттере меня чрезвычайно заинтересовала. Бессмысленных слов там было не меньше, чем в других, однако то, что говорилось о Минотаврах, явно указывало на Первый Вестибюль. Узнал я и описание просвечивающей белой пещеры под Лестницей. В Первом Вестибюле есть такое пространство, оно и впрямь похоже на пещеру. Именно там я нашел бо́льшую часть раздражавшего меня мусора. Очевидно, именно Джеймс Риттер ел в Первом Вестибюле чипсы и рыбные палочки. (Уже ради одного этого открытия стоило читать Дневники!)

Запись о Сильвии Д’Агостино менее содержательна, однако, судя по описанию ее фильма «Замок», она тоже бывала в этих Залах.

Слово «университет» встречается трижды в записи о Сильвии Д’Агостино и трижды в записях о Стэнли Овендене. Две недели назад я предположил, что сумел приписать значение этому бессмысленному по виду слову, поскольку видел в Доме Статуи Ученых. Тогда гипотеза показалась мне неубедительной, и я был склонен ее отбросить, но теперь вижу, что она подтверждается. Многие другие идеи я понимаю, хотя в Мире ничего такого нет. Например, я знаю, что сад – это место, где любуются цветами и деревьями. Однако в Мире не существует садов и нет Статуй, изображающих это конкретное понятие. (Я даже затрудняюсь представить, как выглядела бы Статуя сада.) Однако по всему Дому встречаются Статуи людей, богов и животных в окружении Роз или Плюща либо под Сенью Деревьев. В Девятом Вестибюле есть Статуя копающего Садовника, а в Девятнадцатом юго-восточном Зале – Статуя другого Садовника; он обрезает Розовый Куст. Из этого всего я вывожу идею «сада». Не думаю, что такое происходит случайно. Именно так, мягко и постепенно, Дом вкладывает идеи в человеческий Мозг. Так Дом расширяет мое понимание.

Догадка чрезвычайно меня ободрила. Я уже не так пугаюсь, когда бессмысленное слово в Дневнике вызывает необъяснимый для меня образ. Не тревожься, говорю я себе. Это Дом. Он расширяет твое понимание.

Во всех дневниковых записях есть имена. Я составил список тех, которые нашел на сегодняшний день. Их пятнадцать. Если считать, что имя Кеттерли принадлежит Другому и еще одно имя принадлежит Пророку, остается тринадцать. Точное число Мертвых в моих Залах. Совпадение? Тщательно это обдумав, я склонен предположить, что, возможно, совпадение. Хотя пятнадцать человек названы по имени, из текста вроде бы следует, что есть и другие: подруга Д’Агостино, которой та сказала, что хочет изучать «смерть, звезды и математику», «полицейские» (они упоминаются по всему тексту), женщина, убиравшая дом Лоренса Арн-Сейлса, и молодые люди, которых он снимал на ночь субботними вечерами. На данном этапе невозможно определить их общее число.