Часть II
КОМАРОВЫ

Когда дул ветер, поле начинало дышать, как живое, поднимаясь и опадая разноцветными волнами васильков, иван-чая и желтого донника, чей запах до того переполнял воздух, что он казался густым и упругим, как парное молоко. Комарова приставила ко лбу раскрытую ладонь и сощурилась: солнце, краснея, медленно утекало за горизонт, и дневной жар уступал духоте июльской ночи. Вдалеке вспорхнула потревоженная чем-то птица: видно было, как она летает кругами над петляющей в траве дорогой, и, если прислушаться, можно было различить ее короткие жалобные вскрики.

– Чё это она мечется, как полоумная? – спросила Ленка.

– Гнездо сторожит, – ответила Комарова. – Это кулик.

– Откуда ты знаешь?

– Дядя Гена говорил. Он всех птиц знает, как какая называется, и по голосу их различает. Если летает кругами и пищит коротко – значит, кулик.

Ленка хмыкнула, раскусила семечку, сплюнула на землю шелуху и дернула головой в сторону дороги.

– Эт мне чё говорили… по этой дороге можно до самых Мин дойти.

– Мины в другой стороне.

Далеко за станцией и садоводствами тянулась широкая асфальтовая дорога. По ней ездили большие грузовики, и все почему-то называли ее Киевским шоссе, хотя школьная учительница говорила Комаровой, что это не может быть Киевское шоссе, шоссе проходит далеко от поселка, а это как раз дорога на Мины, но грузовики едут не в Мины, а дальше, в Тосно или в Шапки, потому что Тосно и Шапки – административные центры. Она даже расстилала перед Комаровой на парте большую карту области и водила по ней пальцем, и Комарова как зачарованная следила за тем, как учительницын некрашеный ноготь прочерчивает невидимые дорожки от одного названия к другому. Карта была потрепанная на сгибах и местами испорченная разноцветными пометками и подчеркиваниями, но Комаровой она все равно казалась огромным сокровищем, и когда она спросила, нельзя ли взять ее домой, учительница ответила, что, если Комарова будет хорошо учиться и окончит восемь классов, она получит такую же новую. «Ты, Катя, – прибавила учительница, – можешь, но не стараешься». Она бы с шестерыми младшими пожила и с комаровским батей, тогда бы пусть говорила. На той карте Мины точно были в другой стороне, но Ленке разве втолкуешь – она читает-то по слогам, куда ей разобраться в географии. Комарова искоса глянула на сестру, щурившую глаза то ли от заходящего солнца, то ли от дувшего в лицо ветра.

Ленка щелкнула еще несколько семечек.

– Не, в той. Точно в той. Туда вон, – она махнула рукой, – только лес до самой Луги. Там на прошлой неделе дачники заблудились, четыре дня плутали, их комары насмерть за- жрали.

– И чё?

– Ну, чё… были бы там Мины, они бы на Мины вышли, чё… А там лес только.

– Так, может, они просто кругами ходили, твои дачники.

– Кругами ходили, – передразнила Ленка. – Это наши пьяные в лес пойдут и будут там кругами ходить, а эти из города приехали.

– Хватит уже семки лузгать.

– А чё? – удивилась Ленка.

– Ничё. Зубов не будет.

Ленка поглядела на свернутый из газеты кулек, полный семечек, пошурудила в нем грязным пальцем.

– Да чё ты… все ж лузгают.

Комарова отвернулась. Ей хотелось сказать, что Ленка – дура и ничего не понимает в жизни, но вместо этого она поджала губы и промолчала: Ленке и так сегодня утром попало от матери за то, что она, вымыв пол, бросила грязную тряпку посреди коридора, и Анька со Светкой, играя, завернули в эту тряпку Саню. Дура Ленка. Она этих Мин в глаза не видела и вообще дальше магазина никуда не ходила, а туда же.

– А ты не лузгай, – все-таки сказала Комарова. – В город свой поедешь, там все сразу поймут, что ты из деревни.

– А у них там чё, в городе, семок нет?

– Нету, – отрезала Комарова.

Ленка помолчала немного, потом спросила:

– Как думаешь, наши спят уже?..

– Не знаю. Мелкие точно спят.

Комарова подумала про Саню – он из всех братьев и сестер был самый младший, самый слабый и у них с Ленкой – самый любимый, хотя Ленка, когда Саня поперхнулся гречкой с молоком и вареная гречка полетела вместе с соплями у него из носа, сильно смеялась и потом много раз ему вспоминала – мол, помнишь, Саня, как ты гречкой сморкался? А Саня не понимал и только хлопал глазами – ничего он не помнил, он и слова-то такого – «гречка» – еще произнести не мог, потому что плохо выговаривал букву «р».

– Влетит нам, – сказала Ленка.

– Ничё, не боись. Может, еще мимо пролетит.

– Пролетит, как же… мать такого звона даст… – грустно возразила Ленка.

Комарова не ответила и задумчиво почесала лоб шершавыми от постоянного грызения ногтями. Вдалеке из-за колышущихся трав показалась невысокая фигура в черной рясе. Полы рясы развевались на ветру. Одной рукой священник придерживал скуфью, хотя ветер был совсем не таким сильным, чтобы сорвать ее с головы, в другой нес платок, уголки которого были связаны: видимо, жители другой деревни не нашли подходящего пакета, чтобы сложить подарки для батюшки, и завернули все в большой женский платок, так что получился неудобный узел, путавшийся в складках одежды и мешавший священнику идти.

– Отец Сергий! – заорала Ленка, подпрыгнула и замахала рукой. – Отец Сергий! Дядя Сережа! Здра-а-сьте!

– Чё ты голосишь? Не слышит он тебя.

– Отец Серги-ий! – надрывалась Ленка. – Здра-а-сьте!

Священник отпустил скуфью и помахал в ответ; скуфья тут же слетела у него с головы: он наклонился, ища ее в траве, и на некоторое время пропал из виду.

– Дура, – сказала Комарова.

– Да я-то чё?

– Да ничё. Дура просто.

Сергий наконец нашел скуфью и выпрямился.

– Отец Сергий! – снова закричала Ленка. – Вы с Мин идете? С Мин?!

– Говорю же, не слышит он тебя. Подожди, пока ближе подойдет.

Ленка запустила руку в свой кулек и нетерпеливо залузгала семечки одну за другой, сплевывая на землю. Черные треугольнички шелухи то и дело прилипали к ее нижней губе, и она нетерпеливо смахивала их пальцами. Солнце скрылось уже на две трети, и краски в поле стали блекнуть, отступая перед сумерками. С обеих сторон вдоль поля, насколько хватало взгляда, тянулся лес, и казалось, будто он обнимает все поле кольцом: глупые городские думали, что до него можно легко дойти, не зная, что справа поле перерезано речкой, которая, несколько раз петляя, впадала где-то далеко среди полей в Оредеж, а слева – длинным и глубоким оврагом, – на дне его в дождливое время журчал ручей. Еще в овраге были непролазные заросли ольхи и, по слухам, водились змеи, так что поселковые туда не совались. Единственная дорога, петлявшая через поле, шла вдоль речки, то приближаясь к ней, то отдаляясь, и можно было дойти до второго плеса, где дно было усеяно мелким песком и перламутровыми осколками ракушек, которые дети собирали, хранили как сокровища и выменивали на их россыпи вкладыши от «Лав из» и наклейки с героями мультиков. Говорили, дальше есть еще третий плес, а за ним – черный и страшный второй омут, – в нем мужики ловили серебристого голавля с красными плавниками и длинных щук со злыми плоскими мордами, но Комаровы никогда дотуда не доходили, а если бы дошли и мать узнала – она бы их точно тогда прибила.

Старшая Комарова вздохнула. Ни фига эта Ленка не понимает, а еще сестра называется. Только семки лузгать и глупости болтать. Темнеющее поле колыхалось, и казалось, что если хорошенько разбежаться, взмахнуть руками и прыгнуть в него, то можно медленно поплыть над землей, покачиваясь на разноцветных травах. Однажды Комарова так и сделала: махнула с разбегу в поле, но мягкая овсяница и жесткая ежа не удержали ее, и она ударилась коленями о землю так сильно, что несколько дней после этого хромала, и Ленке приходилось одной таскать тяжелые ведра от колодца и мести пол. И теперь хотелось снова разбежаться и прыгнуть, хотя она и тогда знала: травы ее не выдержат и она обязательно расшибется, а все равно прыгнуть хотелось: прыгнуть и поплыть над землей, вдыхая запах донника и пачкая нос в липучей желтой пыльце, а еще лучше – лежа на спине, как она иногда плавала в речке, – просто плыть, не двигая руками и ногами, и смотреть на синее, как материна любимая эмалированная кастрюля, июльское небо.

– Чё он так медленно? – Ленка сощурилась – сумерки сгущались все быстрее – и щелкнула очередную семечку.

– Не всем же бегать, как ты.

– И ничё я не бегаю, – обиделась Ленка.

– Бегаешь. Завтра со мной на речку пойдешь полоскать.

– Ну, Ка-ать… – плаксивым голосом завела было Ленка.

– Пойдешь как миленькая, – отрезала Комарова.

– Чё все я-то?

– А кому еще?

– Да чё я-то все… то воду Ленка принеси, то на речку Ленка иди… то Ленка с мелкими сиди. Ленка все да Ленка, других будто нет. Вон, Аньку возьми, ей семь скоро, взрослая уже.

– Тебе скоро десять, а ты дура дурой. Только семки лузгать.

Ленка надулась и примолкла. Хорошо хоть не разревелась. Комарова достала из кармана спичечный коробок и самокрутку, помяла самокрутку в пальцах, подправила отошедший краешек, чиркнула спичкой и закурила. Курить они с Ленкой начали только прошлым летом: повелись на «слабо» бесстыжих сестер Каринки и Дашки, которые жили на другой стороне Оредежи, курили «Мальборо» и как-то со своего другого берега засмеяли Ленку, полоскавшую в реке белье. Ленка пришла домой хмурая и принялась зудеть Комаровой, что бесстыжие сестры, вон, курят «Мальборо», а они как дуры жуют тимофеевку, от которой только губы зеленые и во рту противно. Обозлившись, Комарова сказала, что Каринка с Дашкой дали ковбою за четыре рубля пятьдесят копеек, но потом смягчилась, собрала в огороде сухих листьев малины и скрутила себе и Ленке пару папиросок из газеты: папироски вышли кривоватые, и начинка из них немного высыпалась, но Ленка все равно разве что не запрыгала от радости и поскакала со своей самокруткой к мосткам. Бесстыжие сестры, на ее счастье, уже ушли, а то Ленка тогда ревела бы до утра. Теперь Комарова сворачивала самокрутки аккуратными и тонкими, и брала для них только чистый край газеты или оберточную бумагу, которую выпрашивала у Олеси Иванны, так что издали их было не отличить от настоящих папирос. Она с удовольствием вдохнула душистый дым и глянула на младшую сестру. Та, уставившись в землю, ковыряла носком сандалии куртинку подорожника. Комарова отпустила бы ее, и сама бы с удовольствием пробегала весь день по поселку с другими ребятами, но не Аньку же со Светкой оставить помогать матери: пол они еще кое-как протрут, но на речку им еще нельзя – мелкие, кувырнутся в воду и привет. Средняя Олька, хоть всего на год младше Ленки, дурочка: до сих пор научилась говорить только одно слово – «огурчики», а почему именно «огурчики», одному Богу известно. Сидит с утра до вечера, пальцами перебирает, будто крупу или горох, и все бубнит себе под нос: «огурчики, огурчики…» Когда батя, без причины на нее обозлившись, стал ее бить, бедная Олька, упав с кровати на пол, скорчилась, поджала колени под самый подбородок и продолжила шепотом твердить свое «огурчики». Анька со Светкой ее жалеют и не обижают, и притаскивают ей в июле огурцы с чужих огородов, но Олька их не ест и смотрит на них тупо, не понимая, что это такое. А Ваня – единственный кроме Сани их брат – бегает целыми днями по поселку, они его и дома-то не видят. Бабка Женя называет его «беспризорником» и говорит, что когда он подрастет, то будет хуже Антошки Босого. Комарова слишком глубоко затянулась и закашлялась.

– Раба Божия Екатерина, курить – грех.

Вынырнувший из поля отец Сергий дышал сбивчиво после долгой ходьбы и улыбался в короткую рыжеватую бороду. Увидев Комарову с самокруткой, он всегда говорил одно и то же, и Комарова всегда задавала ему один и тот же вопрос, чтобы услышать от Сергия очередное объяснение, которое он каждый раз придумывал заново.

– Почему это грех?

– Потому что курить людей научил черт, которого выгнали из преисподней за какую-то провинность – то ли упустил из своих когтистых лап христианскую душу, то ли не поздоровался при встрече со старшим из чертей. Ему было обидно, что на земле его сразу узнавали, потому что изо рта и из носа у него шел серный дым, вот он и придумал выращивать табак и набивать им папиросы, чтобы все вокруг дымили и никто его не узнавал.

Комарова еще раз затянулась, задержала дым во рту и выдохнула его двумя тонкими струйками через ноздри.

– Так он что, так теперь и бродит среди людей, черт ваш?

– Так и бродит, – кивнул священник. – Все же курят, никто его и не узнаёт.

– Отец Сергий, а семечки лузгать – не грех? – встряла Ленка.

Сергий задумался, и Ленка, не дожидаясь ответа, добавила:

– Вы с Мин идете?

– С Мин. Вот… – он приподнял повыше завязанный в узел платок. – Сметаны домашней и варенья возьмете?

– Да ну, дядя Сережа, вы чего… зачем это?.. – сказала было старшая Комарова, но Ленка, поднявшаяся на цыпочки и уже пытавшаяся заглянуть в узел, ее опередила:

– А варенье какое?

– Черная смородина вроде бы… – Сергий положил узел на траву и развязал.

Там оказались литровая банка варенья, маленькая банка меду, большая пластиковая бутылка со сметаной, завернутый в полиэтиленовый пакет заводской хлеб, несколько пучков зелени и еще один небольшой узел из старой ткани.

– Ну что, возьмете?

Комарова мялась. Ей было неудобно, что отец Сергий тащил все это от самых Мин, да и к тому же ушел-то он туда, наверное, еще до рассвета.

– Вы крестить в Мины ходили? – спросила она.

Сергий покачал головой и ответил коротко:

– Хоронили.

Потом подумал немного и добавил:

– В деревнях и рожать-то особенно некому. Одни старики.

Комаровы смотрели на Сергия, ожидая, что он пожалуется, мол, раньше эти старики почти все стояли за советскую власть и сами выгоняли и били священников и оборудовали церкви под склады, а теперь, когда советская власть давно кончилась и жизнь их стала клониться к закату, они вдруг вспомнили о Боге и, чуть только почувствуют приближение смерти, посылают кого-нибудь на станцию, где есть телефон, и вызывают из поселка священника, чтобы исповедаться, а на исповеди все равно половину врут, по старой привычке считая всех священников доносчиками. Он часто так спорил с комаровской бабкой Марьей, пока та была еще жива: когда он от нее допытывался, правда ли она считает, что он мог бы в худшие времена на кого-нибудь донести, Марья смотрела на него с веселым прищуром и иногда только говорила: «А кто тебя знает?..» Сергий на это очень обижался и отвечал, что все равно придет ее исповедать, когда она будет помирать, Марья в ответ вскидывалась, ругала Сергия дураком и говорила, что она, когда будет помирать, ни за что его не позовет и пусть он катится к черту вместе со своим Богом. Сергий молча смотрел на разложенные на платке банки и свертки.

– Ну что? Возьмете что-нибудь? Хоть вот варенья или меда.

– Да ну, как-то неловко… – протянула Комарова, но Ленка ее перебила:

– Да чё? У отца Сергия все равно детей нет, некому варенье есть. Правильно я говорю, батюшка? А нам…

Комарова протянула руку и больно ущипнула Ленку за плечо: та ойкнула, дернулась и просыпала на землю семечки.

– Ну, блин, Катя! Ты чё?!

– Язык свой дурацкий держи за зубами!

– Да чё я такого сказала?

– Да ничё!

Комарова попыталась схватить Ленку за волосы, но та ловко отскочила, крутанулась на одной ноге и высунула язык.

– Не поймаешь, руки коротки!

– Девочки, не ссорьтесь! – испугался Сергий. – Возьмите и варенье, и мед тоже – нам с Татьяной правда не съесть, у нас и свое есть, и люди приносят.

Комарова быстро наклонилась, притушила самокрутку о землю, сунула бычок в карман и нерешительно взяла банки.

– Спасибо вам, дядя Сережа.

– И сметану возьмите! – Сергий, видя, что у Комаровой руки уже заняты, отдал Ленке пластиковую бутылку со сметаной, потом взял маленький сверток и тоже отдал ей. Комарова открыла было рот, чтобы сказать, что это уже ни в какие ворота, но Ленка ухватила и бутылку, и сверток и прижала к груди так крепко, что в свертке что-то хрустнуло.

– Осторожнее, раба Божия Елена…

– Дядя Сережа, вам же ведь почти ничего не осталось…

– Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе, – серьезно ответил Сергий.

Ленка было фыркнула, но Комарова показала ей кулак, и она притихла.

– Спасибо вам большое, – повторила Комарова, – но все-таки неловко… ты-то хоть скажи спасибо, а…

– Спасибо вам большое, дядя Сережа! – послушно повторила Ленка.

– Не за что, – сказал священник, – вы только не ссорьтесь больше. Друзья любят во всякое время и являются на помощь во всяком несчастии. А братья и сестры должны любить друг друга, как Ионафан любил Давида, а не плеваться и таскать друг друга за волосы.

Комаровы согласно закивали. Сергий улыбнулся:

– Вот и хорошо.

Он завязал свой платок и зашагал по дороге в сторону поселка. Комарова несколько секунд посмотрела ему вслед, потом догнала:

– Мы вас проводим немного, дядя Сережа.

– Девочки, а вам не поздно? Наталья Николаевна ругаться не будет?

– Не будет, чё… – ответила подскочившая к ним Ленка, и Комарова услышала, как она на ходу сплюнула шелуху. – Чё ей?

Солнце уже и правда целиком уползло за горизонт, и поселок погрузился в темноту, прореженную светом окон и фонарей, горевших через один вдоль центральной дороги. В пятнах света вокруг фонарей мельтешили насекомые. Сергий шел быстро и против обыкновения молча, только время от времени чуть замедлял шаг и перекладывал сильно полегчавший узел из руки в руку. Его длинные рыжеватые волосы растрепались и липли к вспотевшему лбу, и про себя он радовался, что этого не видно в наступавшей ночи, потому что священнику до́лжно во всякое время выглядеть опрятно. Так, по крайней мере, часто говорил Сергию отец Александр, прибавляя к этому пожеланию какое-нибудь крепкое слово. Сергий остановился, чтобы перевести дух, и провел ладонью по влажному лбу. Уж кто-кто, а отец Александр опрятностью не отличался, и прихожане, когда он читал в церкви, вместо того чтобы слушать из книг житий святых, обыкновенно рассматривали сухие травинки, застрявшие в его нечесаной бороде. Царствие ему небесное.

– А вам самим не страшно в такую темень домой идти?

– А чё нам? – Ленка шмыгнула носом, и Комаровой снова захотелось пихнуть ее или дать подзатыльник. – Мы ж привыкшие… мы чуть не каждый день так ходим.

– Врет она все, – не выдержала Комарова. – Никуда мы по ночам не ходим.

– Служба начинается в девять утра, – невпопад ответил Сергий и снова замолчал.

Комаровы на утренней службе почти никогда не появлялись, только старшая иногда забегала по пути от Ирины Терентьевны, у которой Комаровы брали коровье молоко, потому что их две козы Нюша и Дашка (Нюша считалась материной, а за Дашкой смотрела Катя) давали слишком мало на семерых детей. Однажды Комарова поставила бидон с молоком у стены, и глупая церковная кошка Васька, почуяв запах, сдвинула с бидона крышку, сунула внутрь морду, застряла, перепугалась и опрокинула бидон, разлив все по полу. Вспомнив, как старшая Комарова ловила метавшуюся в церковном притворе кошку и как потом извинялась, угрюмо глядя в пол и краснея, Сергий улыбнулся.

– Ну вот, дядя Сережа… вам налево, а нам дальше прямо.

Сергий остановился и растерянно огляделся. Если бы не Комарова, он бы прошел в темноте свой поворот, еле видный в просвете между пушистыми ветками цветущей спиреи, и пришлось бы делать крюк и идти мимо церкви, которая к тому же еще и стоит на пригорке. А Татьяна его, наверное, и так уже заждалась: обещал быть к ужину, а тут… Сергий почувствовал укол горького и жалостливого стыда и с трудом подавил вздох. Сколько женщин, делясь с ним сокровенным, жаловались, что живут как брошенные, и он утешал их словами Писания, но Татьяна никогда не жаловалась, и утешить ее было нечем.

– Ну, тогда с Богом.

Он осторожно опустил узел с продуктами на землю, выпрямился и не спеша перекрестил сначала Ленку, затем Комарову и погладил ее ладонью по голове.

– Чего, сильно растрепалась? – спросила Комарова.

Сергий еще раз провел рукой по ее волосам.

– Вы все-таки приходите в церковь помолиться, девочки. Молитва – телу крепость и духу благоденствие, и всякому недугу исцеление.

Ленка тихонько хихикнула: ей всегда делалось смешно, когда Сергий начинал говорить так непонятно, – еще он при этом смотрел обычно куда-то вверх, и лицо его становилось задумчивым, как у школьника, который пытается решить трудный пример.

– Ну, до свидания, идите с Богом.

– До свидания, дядя Сережа, – почти хором сказали Комаровы. – Спасибо вам большое!

– Ты чё, Кать?

Комарова стояла, глядя вслед отцу Сергию, уже скрывшемуся за поворотом спускавшейся к реке боковой дороги.

– Да так, ничего. – Она пожала плечами, и банки у нее в руках тихо звякнули друг об друга. – Ничё.

В траве зашелестело, и Ленка ойкнула и шарахнулась в сторону, чуть не уронив свой сверток. Через дорогу, припадая к земле, быстро перебежала кошка. Ленка выдохнула и переступила с ноги на ногу.

– Не черная, не?

– Вроде не черная… в такой темноте не разберешь.

– Поздно уже… – Ленка шмыгнула носом, повернулась и побрела в сторону дома. – Мать нам точно теперь даст звону…

– Заладила со своим звоном. Может, обойдется…

– Не обойдется. Не обойдется, – заныла Ленка, как будто нарываясь. – Не обойдется…

Комарова шагала, крепко сжав губы. Изредка под ноги попадались небольшие камешки: она отбрасывала их, и камешки с тихим стуком откатывались к обочине. Несмотря на поздний час, было душно, и этот тихий стук и изредка – шуршание в траве были единственными звуками, раздававшимися в душной темноте. Даже поездов не было слышно, хотя они ходили и ночью – в основном товарняки, но проезжали и пустые электрички в обе стороны: в темноте можно было увидеть иногда силуэт одинокого пассажира в желтом прямоугольнике окна. Комаровой тоже хотелось бы так ехать – неизвестно куда, в пустой электричке, где для нее одной горит свет и для нее одной проходит по коридору между скамейками контролер в синей форме. Она прислушалась. Нет, на станции тихо. Вот ведь эта Ленка, сама шляется бог знает где допоздна, ищи-свищи ее по всему поселку, а потом – мать звону даст. Комарова не хуже ее знала, что даст, и ей достанется всяко больше, чем Ленке, потому что Комарова старшая. Она с силой пнула подвернувшийся камешек: он запрыгал по дороге и укатился в канаву.

– Ты чё, Кать?

– Ничего. Ты бы меньше по всему поселку болталась.

– Ну чё ты опять заладила… и совсем я не по всему поселку болтаюсь.

– Болтаешься, как беспризорная. – Комарова сплюнула. – Как будто дел у тебя нет.

– Отец Сергий сказал, чтобы мы не плевались.

– А ты не увиливай! – разозлилась Комарова.

– Ну, Ка-ать…

– Теперь вот – ну, Ка-ать… болтаешься… – она хотела сказать что-нибудь обидное, но ничего обидного в голову не приходило, и Комарова помолчала немного и добавила: – Через окно полезем.

– Прям с этим вот всем? – удивилась Ленка. – Да как?

– Уж как-нибудь.

– Да ладно, Кать… может, не надо, а?.. Ну Ка-ать… Ну пожа-алуйста…

Ленка боялась лазить через окно, потому что была слабее старшей сестры и ниже почти на голову, и когда прошлым летом они в первый раз решили лезть через окно, чтобы не попасться на глаза матери или бате, Ленка упала и разбила нос. Потом они пошли к колодцу, потихоньку, чтобы не звенеть цепью, подняли ведро воды и долго стояли, ежась от холода, и плескали ледяной водой Ленке на лицо, и Комарова осторожно ощупывала занемевшими пальцами ее нос; нос распух, и было непонятно, сломан он или нет, и только наутро выяснилось, что все-таки не сломан.

– Нет уж, надо, – твердо сказала Комарова и прибавила: – Ты не бойся, на этот раз не попадемся.

Ленка в ответ только цыкнула зубом: Комарова посмотрела на ее мелькавшие в темноте бледные ноги, на которых в свете фонарей становились видны свежие ссадины с запекшейся кровью. Что ей, правда, дома не сидится? Прошлым летом Ленка выпросила у дачницы Светки, приезжавшей каждый год к своей тетке и жившей через четыре дома от Комаровых, велосипед: за хорошие отметки в году родители купили Светке «Аиста» со светло-голубой рамой и ярко-оранжевыми катафотами на спицах. Как Ленке удалось уговорить Светку дать ей покататься, Комарова так и не поняла, но только Ленка, проехавшись по центральной дороге, свернула к реке и решила скатиться на велосипеде по уходящей вниз узкой тропинке, по которой обычно спускались к мосткам полоскать белье. Велосипед, разогнавшись на склоне, вылетел на длинные дощатые мостки, проехал по ним несколько метров и ухнул в воду вместе с Ленкой, отделавшейся испугом и разбитой о край мостков коленкой. Велосипед потом доставали поселковые мужики, но он как-то так неудачно застрял задним колесом под камнем, что мужики, дергая, переломали в колесе все спицы, и Светкина тетка бегала к комаровской матери и орала, чтобы Комаровы отдали за испорченный велосипед деньги, и что если не отдадут, то она заявит на них в милицию, но мать денег не отдала и пригрозила выцарапать Светкиной тетке глаза, если та снова явится со своим дурацким велосипедом. Ленке тогда от матери даже и не влетело: к ее разбитой ноге мать примотала бинтом капустный лист, чтобы не загноилось, и заставила несколько дней сидеть дома, а Ленка, когда нога только-только зажила, снова побежала искать на свою жопу приключений. Полезет теперь в окно как миленькая. Комарова снова сплюнула в темноту – больше не потому, что хотелось, а чтобы посильнее разозлиться на младшую сестру.

Днем она нашла Ленку в компании четверых ребят возле универмага рядом со станцией. Троих Комарова знала: это были Светка, Светкин парень Павлик, из поселковых, и Светкина подруга Лариска, которую Светка изредка ласково и красиво называла Ларой – длинная, нескладная, глупая и вся конопатая. Комаровы эту Лариску не любили и не задирали только потому, что она тоже была из местных, и ее злая крикливая мать могла, если что, поймать и отодрать за уши. Четвертый был незнакомый белобрысый мальчик чуть старше Комаровой – или он только казался старше из-за того, что был тощий и длинный, и одет был, несмотря на жару, в джинсы и рубашку с длинным рукавом. Все пятеро занимались рассматриванием вкладышей от жвачек и Комарову заметили не сразу.

– Ты чего тут забыла? – Комарова подошла к Ленке почти вплотную и дернула ее за рукав. – Опять от матери по жопе захотела? Утром тебе мало было?

– Да ладно, Кать… ты чё… – Ленка против обыкновения смутилась. – Нам Костик жувачек на всех взял.

Комарова хмуро поглядела на высокого мальчика.

– А тебя кто просил?

Костик растерянно развел руками.

– Да я так… а что тут такого-то?

– А ничего тут такого-то! Тоже мне, миллионер нашелся!

– Да ладно, Комарица, что ты сегодня такая злая? – встряла Светка. – У тебя что, месячные, что ли?

– Я те сейчас в нос дам, будут тебе месячные! – Комарова, краснея от обиды, показала кулак.

– Да ладно, ну не злись ты, я же так, пошутила, – сразу же пошла на попятный Светка. – Хочешь тоже жвачку?

Она протянула Комаровой пригоршню фантиков и вкладышей, среди которых лежали два кубика «Лав из» и синий прямоугольник «Турбо» с клетчатым гоночным флажком.

– На вот.

Комарова отпихнула Светкину руку и повернулась к Ленке:

– Быстро им всё отдала.

– Ну Ка-ать, – заканючила было по привычке Ленка, но, встретившись с сестрой взглядом, быстро замолчала и протянула свои несколько фантиков растерявшейся Светке. Та забрала их и сунула в карман сарафана.

– Всё у тебя?

– Всё. – Ленка шмыгнула носом. – Жувачку тоже выплюнуть?

– Чего уж… жуй уже.

Светка и Павлик молчали, опустив глаза. Светка ковыряла носком босоножки землю, и Павлик, глядя на нее, неловко шаркнул подошвой, подняв облачко пыли. Комарова сердито подумала, что даже в этом дурак Павлик обезьянничает со своей городской девчонки, которой не жалко своих новеньких босоножек, а вот Комаровых мать ругала, если они пинали камешки или лезли в канавы и приходили с промокшими ногами. Она глянула исподлобья на Костика: тот глаз не опускал и землю не ковырял, только стоял молча и смотрел на Комарову то ли испуганно, то ли удивленно, и уши у него были красные, как будто он натер их вареной свеклой.

– Ладно уж, чего, не обижайся… – буркнула Комарова. – Не надо нам жувачек ваших, мы сами можем себе купить, не бедные.

– Понятно, что можете, – с готовностью ответил Костик. – Я же так только.

– Ну и хорошо, что так. Давайте, пора нам, у нас дел полно. – Комарова оглядела еще раз всю компанию, повернулась и быстро зашагала прочь. Ленка, махнув на прощание рукой, побежала за ней.

– А завтра придете? – крикнула им вслед Лариска. – Мы на плотину собираемся! За станцию!

Комарова на это только передернула плечами, а когда Ленка попыталась что-то прокричать в ответ, дернула ее за рукав и потащила за собой. Дома Ленка подмела крыльцо и двор, больше, правда, напылив, чем наведя чистоты, потом они отнесли Ирине Терентьевне пустой бидон под молоко, а на обратном пути Ленка заныла, что Комарова не дала ей даже чуть-чуть погулять и отобрала все вкладыши от жувачек, и они зашли в магазин к Олесе Иванне, взяли кулек семечек и дошли до самого поля. По-хорошему, Комарова сама была виновата – нечего было слушать мелкую, взяли бы семечек и пошли бы домой, пусть бы она их у себя в кровати под одеялом лузгала.

– Ну и как полезем? – Ленка стояла на цыпочках на влажной траве и изо всех сил вытягивала шею, пытаясь заглянуть в окно их комнаты.

– Вот так и полезем. Ведра давай тащи и не болтай лишнего.

Ленка тихо присвистнула, сложила на землю подарки отца Сергия и пропала в темноте. Лорд заворочался в своей конуре и зазвенел цепью. Комарова прижалась спиной к стене дома и прошептала: «Тихо, Лорд, свои, тихо». Сердце у нее колотилось так громко, что она испугалась, что его могут услышать в доме. Или Лорд вдруг забрешет. Зря она все-таки это придумала – через окно лезть. Ленка возникла перед ней с двумя жестяными ведрами – одним большим, пятнадцатилитровым, и другим поменьше, которыми они таскали воду из колодца.

– Ну чё?

– Чё-чё! Одно теперь на другое ставь.

– Да ты чё?..

Было тихо, только в каком-то из соседних домов бубнил из раскрытого окна телевизор. Комарова едва различала в темноте Ленкино лицо, но по голосу было слышно, что она боится. Над крыльцом у них горела желтым лампочка, но из-за того, что комната сестер выходила окнами на лес, отсюда ее света не было видно. Комарова не любила эту лампочку, вокруг которой ночью кружились и бились о горячее стекло маленькие насекомые, но сейчас ей хотелось, чтобы над их окном тоже была лампочка, пусть бы даже и с мельтешащими вокруг нее полупрозрачными комариками и ночными мотыльками. А что, если они правда упадут в этой темноте… может, и правда лучше, чтобы мать дала им звону, не впервой. Она сжала кулаки. Все из-за дуры Ленки. Полезет теперь. Полезет как миленькая.

– Кать, ты точно уверена? – сделала последнюю попытку Ленка. – Ведра-то…

– Ставь давай. Только тихо.

Ленка осторожно поставила ведра друг на друга и покачала: вышло не очень устойчиво.

– Ну, чё?

– Пойдет.

Ленка стояла, склонив голову набок, и выражение лица у нее было такое, как будто она вот-вот расплачется.

– Да пойдет, нормально… – повторила Комарова уверенно и, глядя пристально на составленные ведра, трижды сказала про себя: «Только не упадите, только не упадите, только не упадите». По-хорошему, это нужно было произнести вслух, и лучше всего – держась при этом за ведра рукой, тогда бы точно сработало, но вслух она этого говорить не хотела, чтобы не пугать Ленку.

– Ну, давай уже… хорош стоять столбом.

– Как думаешь, а дядя Сережа тетю Таню любит? – спросила вдруг Ленка.

– Он же священник, – Комарова осторожно встала на ведра, балансируя руками. – Он Бога любит. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, ну и так далее.

– А чего это было за слово? – не поняла Ленка.

– Бог, говорю же тебе. Бога он любит.

– А чего, если Бога любит, то тетю Таню ему любить нельзя?

– Помолчи уже, что ты заладила…

– Ну Ка-ать…

Комарова зло цыкнула на сестру, приподнялась на цыпочки, ухватилась за подоконник, подтянулась и толкнула раскрытой ладонью шершавую оконную раму. Окно легко открылось, и Комарова, цепляясь за подоконник и косяк, как кошка вскарабкалась в комнату.

– Бог – это одно, – громким шепотом бубнила внизу Ленка. – А тетя Таня – это другое. Они уже сколько? Десять лет живут? Это ж ровно моя жизнь! – она тоже осторожно забралась на ведра и протянула Комаровой один за другим подарки отца Сергия.

– Вон, наши-то родители…

– Далось тебе это все! – рассердилась Комарова. – Тебе какая разница, как другие люди живут?

– Так интересно!

– Нет тут ничего интересного. Лезь уже давай…

Ленка ухватилась обеими руками за подоконник и попыталась подтянуться, но у нее никак не получалось. Комарова высунулась в окно и, придерживаясь одной рукой за косяк, другой схватила Ленку за плечо и потянула изо всей силы вверх. Ленка поставила правую ногу на круглое бревно стены и оттолкнулась левой, но тут ведра наконец потеряли равновесие и, лязгнув одно об другое, откатились в сторону. Ленка, испуганно ойкнув, соскользнула вниз. Через мгновение Комарова услышала ее тихие всхлипывания.

Мать поймала их в коридоре: Комарова тащила за собой Ленку, окончательно разнюнившуюся и твердившую, что у нее, наверное, сломана рука. Наталья Николаевна, как звал ее в поселке только отец Сергий (остальные называли коротко и неприязненно Натальей), стояла в проходе под тускло светившей лампочкой, уперев руки в боки, так что не было никакой возможности мимо нее проскочить, и молча смотрела на них, поджав и без того тонкие губы. В поселке говорили, что в свои семнадцать, когда она только переехала к комаровскому бате из города, она была очень красивой, но частые роды, тяжелая работа по дому и запойное пьянство мужа (да и сама Наталья со временем привыкла выпивать: сначала потихоньку, а потом как все) сделали свое дело: из веселой молодой женщины Наталья уже в тридцать превратилась в измученную, сварливую, злую бабу, от которой шарахались даже поселковые.

– Так… – сказала наконец Наталья, теребя пальцами длинную обтрепанную юбку.

– Мам, да мы… – пробормотала Комарова, пятясь к двери. Ленка вдруг выпрямилась и сжала ее запястье якобы сломанной рукой. – Мам, мы не виноваты, мы время не заметили…

– Так! – повторила мать тише, но голос ее дрожал от сдерживаемой злости. – Где шлялись?

– Мам, да мы не шлялись, мы к отцу Сергию ходили, ему помочь надо было, – пролепетала Ленка. – Он нам подарки за это дал.

Комарова про себя удивилась, как это Ленке всегда удается так с ходу врать. Сколько она помнила, младшая сестра, набедокурив, всегда выворачивалась до последнего, как рыба, которую пытаешься ухватить голыми руками на мелководье.

– А мне, значит, помогать не нужно! Не нужно, по-твоему?!

Комарова сжалась: теперь мать их точно прибьет.

– Мне помогать не нужно, это всему поселку нужно помогать, а мне вот – не нужно! Вы идите, еще кому-нибудь помогите, до родной матери вам дела нет, шляются до ночи! Стирай, убирай для них! Корми их! Сволочи!

Не удалось, значит, Ленке с ее враньем на этот раз проскочить… хотя по большей части никогда не получалось, но Ленка все равно врала: на авось, оглашенно, только бы не получить лишний раз по жопе, но иногда, пойманная на своем вранье, получала и лишний раз, и еще сверх того, и все равно ничему не училась.

Лицо Натальи покривилось, из глаз брызнули слезы. Зачем, зачем только она их столько нарожала, зачем когда-то связалась с пропойцей Мишкой, который был много лет назад первым парнем на деревне, таким высоким, красивым, всегда с улыбкой на лице: Ленка, когда улыбалась, была на него очень похожа, и каждый раз Наталье вспоминалось, как Мишка стоял на бетонной платформе, дожидаясь ее электрички, а увидев ее в мутном окошке, махал ей рукой и вот точно так же улыбался. И она ради этой его улыбки бросила все: и дом, и второй курс института, где училась на искусствоведа, и уехала жить в поселок, чтобы устроиться здесь швеей третьего разряда и изо дня в день прострачивать наволочки, пододеяльники и простыни на швейной машинке фирмы «Зульцер». Вокруг менялось время, деньги обрастали бесконечными нолями и теряли ценность, в новостях твердили про дефолт, закрылся, не выдержав кризиса, завод металлоизделий, открывались и тотчас закрывались новые магазинчики и киоски, а постельному белью ничего не делалось, как будто именно на него люди тратили свои последние рубли. Километры ткани, проходившие через Натальины руки, были расписаны затейливыми разноцветными узорами вроде тех, которые на досуге местный священник малевал на наличниках дверей и окон в своем доме, и Наталья, делая очередную ровную строчку, тоскливо думала, что могла бы сама покупать в городе эти наволочки, пододеяльники и простыни и застилать ими собственную чистенькую постель в светлой и просторной городской квартире. Еще она думала о том, что все эти листики и завитушки, отпечатанные на большом заводском шаблоне, не идут ни в какое сравнение с вышивками, которые делает попадья Татьяна, и что ее, Натальина, жизнь безнадежно испорчена, как кусок ткани, попавший под сломанную швейную иглу.

– Так где шлялись до темени, я вас спрашиваю? – повторила Наталья.

Комарова подумала, что, если быстро добежать до двери и выскочить во двор, мать, может быть, их и правда не поймает, но убежать казалось почему-то страшнее, чем остаться. Олеся Иванна как-то попеняла Наталье на то, что та лупит почем зря своих детей, а когда Наталья огрызнулась, обозвав Олесю раскрашенной бэ, к которой таскаются все мужики в поселке, и ее Мишка бы таскался, если бы всё на свете не пропил, Олеся бросила ей в лицо «ведьму», и они чуть не подрались, но люди их разняли и увели плачущую Наталью на улицу. Сейчас мать и правда была похожа на ведьму: худющая, растрепанная, в старом замызганном сарафане, стоящая, растопырив руки и сотрясаясь в рыданиях, посреди захламленного коридора.

– Сволочи! Им на родную мать плевать, им чужие люди дороже родной матери! Ну, что вы молчите обе?! Отвечайте!

– Мам, только не бей… – шепотом сказала Комарова. – Не бей, пожалуйста…

Наталья подскочила к ней и с размаху больно хлестнула по лицу ладонью. Ленка отпрянула в сторону, прижалась к стене и попыталась закрыться руками, но мать вцепилась ей и Комаровой в волосы и принялась таскать их по всей прихожей, ругая сволочами и проститутками.

– Мама, не бей! – Ленка пыталась вырваться и забиться в угол, где кучей была свалена старая обувь и газеты. – Мама, больно!

Была бы жива бабка, она бы их защитила: она всегда их защищала, а потом еще утешала мать, – изругав детей, та всегда бежала на кухню, садилась за стол, подперев лоб ладонями, так что видны были только спутанные светлые волосы, из-под которых раздавались прерывистые глухие всхлипы. Бабка пододвигала стул, подсаживалась рядом, гладила мать по вздрагивавшей от рыданий худой спине и монотонно повторяла: «Ничего, доча, все пройдет, ты поплачь, поплачь, все, доча, проходит, это ничего, ты терпи, ты плачь, слезы лечат, все проходит, и это пройдет». Мать молча всхлипывала, трясла головой, иногда только начинала выговаривать бабке, что та ничего не понимает, что в городе у нее могло быть все, карьера могла быть, нормальная семья, а здесь ничего никогда не будет.

– Ты поплачь и забудь, доча, – твердила свое бабка. – Посмотри, какие у тебя дети, а что Мишка дурак – наплюй, главное, дети, у них вся жизнь впереди, тебе нужно о них думать, поплачь и забудь…

Устав, мать наконец отпустила их, отвернулась и пошла, сгорбившись и чуть пошатываясь, в дом. Комарова сидела на полу, глядя ей вслед; когда мать скрылась в комнате и звякнула дверным крючком, провела рукой по голове и почувствовала под пальцами липкую влагу. Отдернув руку, она поплевала на пальцы и потерла.

– Ка-ать… – позвала из своего угла Ленка. – Сильно больно?..

– Да так… – Комарова еще раз осторожно потрогала голову. – К доске какой-то приложилась.

Ленка выбралась из угла и подошла к сестре.

– Кать, ты прости меня, а…

– Да ладно, чего теперь. Помнишь, бабка говорила: «чему быть – того не миновать».

– Ага. – Ленка присела рядом на корточки. – Это она про своего первого мужа так говорила.

Бабкин первый муж после войны работал на станции грузчиком, был, как рассказывала бабка, хороший и красивый мужик (в ее понимании это значило «высокий»), но много пил, и люди не раз говорили ему, что рано или поздно он заснет на путях и попадет под поезд, а он только смеялся и отмахивался. Под поезд он действительно не попал, только поехал однажды по какому-то делу в город, и там его задавило трамваем (бабка говорила «транваем» и очень обижалась, когда старшая Комарова ее поправляла). Она часто повторяла, что под трамвай он попал трезвый, потому что в поездках как раз никогда не пил. Второй бабкин муж, от которого у нее родился комаровский отец и которого Комаровы тоже не знали, с войны возвратился без правой руки, но и одной левой ему хватало, чтобы таскать жену за волосы по всему двору и бить о стену дома: бабка как-то раз показала Комаровой темное пятно на одном из бревен и сказала, что это след от ее разбитой головы. Комарова ответила, что лучше бы это его задавило в городе трамваем, и бабка заплакала.

– Слушай, Кать… Хорошо было бы, если бы бабка жива была, да?

– Чего ты мелешь? Хорошо бы, не хорошо бы! Бы да кабы, да во рту росли б грибы… и был бы тогда не рот, а целый огород… Померла бабка… и спать пора, завтра с утра полоскать пойдем на речку.

– Да знаю я, но все-таки… хорошо бы, если бы жива была, – грустно сказала Ленка и замолчала.

– Ладно, не куксись, – застыдившись, пробормотала Комарова и погладила сестру по плечу. – Померла, что теперь… Все помирают, отец Сергий вон говорит, что нельзя долго плакать по покойнику, потому что он уходит в жизнь вечную, где ему лучше, чем на грешной земле…

– Как думаешь, правда это, Кать? – всхлипнула Ленка.

– Отец Сергий врать не будет, если говорит, значит, так оно на самом деле и есть.

На улице начинал накрапывать дождь: по крыше застучало, и Комарова тоскливо подумала, что если будет ливень, то придется лезть на чердак, расставлять там миски и ведра, а потом несколько раз за ночь проверять, не переполнились ли. Батя давно грозился починить крышу, но все так и не чинил, а когда мать ему напомнила, махнул рукой и сказал, что там уже так все прогнило и провалилось, что проще заменить все разом, а лучше вообще снести весь дом и отстроить заново, а не ставить латки, от которых никакого толка, одна только морока. И теперь, когда начинался дождь, капли глухо падали в сосновые опилки, которыми было посыпано на чердаке – бабка почему-то считала, что мыши не любят сосновых опилок и не станут жить там, где ими посыпано. В сильный ливень вода просачивалась в комнаты, и на стенах образовывались длинные рыжие потеки и пятна, в которых Комаровы рассматривали по вечерам человеческие лица и всяких чудны́х животных. Иногда, лежа перед сном в своих кроватях, они вслушивались в шорох капель на чердаке и загадывали, какое животное это может быть.

– Это крот, – говорила Комарова. – Он роет в опилках нору и хочет устроить там дом для своих кротят.

– Нет, это змея, – выдавала в ответ Ленка. – Слышишь ее: топ-топ-топ…

– Змея ползет, а не топает.

– У моей змеи есть ноги.

– Не бывает змей с ногами! – немного сердилась Комарова и приподнималась на локте, чтобы строго посмотреть сквозь темноту на Ленку.

– Бывают такие змеи! – обижалась Ленка. – Змея-медянка, мне дядя Гена говорил, у нее есть ноги, шесть ног, он сам видел! Она во мхе под старыми деревьями живет!

– Дядя Гена ее с пьяных глаз видел, – говорила Комарова, и ей становилось немного стыдно перед дядей Геной, потому что он, когда пил, делался добрым и разговорчивым, а не как их батя. Но все равно ей было обидно, что Ленка, придумывая своих ненастоящих зверей, всегда отвечает, что это дядя Гена ей сказал, что такие звери есть на самом деле и что он даже не раз их видел в лесу. – Спьяну можно что угодно увидеть, хоть с десятью ногами змею.

– У змеи-медянки шесть ног, шесть!

– Сто шесть! – передразнивала Комарова. – Двести шесть!

– Моя змея съест твоего крота! – в Ленкином голосе задрожали плаксивые нотки. – Моя змея съест твоего крота и его кротят и будет жить в его норке в опилках!

– Ее дождем зальет, – продолжала сочинять Комарова, понимая, что еще слово – и Ленка, скорее всего, разревется, но не желая так просто сдаваться. – Слышишь, как льет? Зальет твою змею, и привет.

– А она спустится в комнату и тебя съест! Одним махом тебя проглотит! – сдавленным плаксивым шепотом спорила Ленка.

– Если меня, то и тебя съест, дура.

– Это моя змея, моя змея меня не съест!

– Съест! Проглотит и не заметит, она такая же дура, как ты!

Ленка начинала реветь, и иногда Комарова слезала с кровати, подходила к ней, присаживалась рядом и успокаивала, говоря, что все это глупости, что все равно нет никакой змеи на чердаке и ничего там нет, только дождевая вода просачивается через крышу и капает в опилки, так что и спорить тут не о чем, и Ленка понемногу затихала. В другой раз, обозлившись на Ленкину дурость, Комарова, наоборот, лежала молча и не отвечала, даже если Ленка ее звала, и та тоже понемногу сама успокаивалась и обиженная засыпала, но наутро ничего не помнила.

Она сбросила одеяло – в комнате было еще жарче, чем на улице, – и отвернулась лицом к стене. Было тихо, только в доме все время поскрипывало и потрескивало, и один раз что-то едва слышно прошуршало по коридору: это кошка Дина вернулась с вечерней охоты и потащила к родительской комнате задушенную мышь, чтобы похвастаться перед матерью. Поначалу мать за это Дину шугала, даже веник поставила в углу возле двери, но кошка упрямо продолжала приносить мышей, а иногда и крыс, и к утру их иной раз находилось под дверью не меньше десятка. В конце концов ее взяла, и мать стала выставлять ей за крыс блюдце молока или творога, но, когда попыталась осторожно почесать за ухом, Дина сперва зашипела и цапнула ее за палец. «Что ж ты за кошка такая? – вздохнула мать. – Не погладишь тебя…» Потом она стала хвалить ее каждое утро, и Комарова думала, что, может, если они с Ленкой и мелкими тоже начнут ловить мышей и крыс, мать перестанет их наказывать и будет говорить с ними ласково, «ты моя умница, ты моя хорошая, ты моя помощница…» Дина слушала, вылизывая свое блюдце, пошевеливала порванными на кончиках ушами, постепенно почти приручилась и иногда давала матери провести ладонью по своей камышовой спине, а когда мать плакала после ссор с батей, могла иной раз прийти, сесть рядом и прижаться к материной ноге теплым боком. Комарова прислушалась. Если это и была Дина, то вернулась она совсем бесшумно, и Комаровой вдруг тоже захотелось пробежать по коридору до входной двери и пропасть вслед за ней в жаркой и дождливой ночной темени.

– Кать, ты спишь? – шепотом спросила Ленка.

– Ага, сплю.

– Ну неправда, не спишь же!

Комарова вздохнула и села на кровати, вглядываясь в темноту. Ленкина кровать стояла у противоположной стены и не была видна, но Комарова и так знала, что Ленка тоже сидит, поджав под себя ноги, и пытается разглядеть в темноте сестру.

– Чего тебе?

– Да ничё, я так…

Комарова помолчала.

– Если ничё, то спи уже. Завтра с утра на речку пойдем.

Она снова легла и закрыла глаза, но минут через пять Ленка снова ее окликнула.

– Ка-ать…

– Ну, чего опять?

– Пойдем лучше завтра на плотину со всеми, а?

– Чего там делать? Ты что, плотины этой никогда не видела?

Ленка помялась немного, потом всё-таки сказала:

– Там Костик будет…

– Этот, что ли, твой миллионер?

– Ну чё ты, Кать… он просто жувачки нам взял, чё ты сразу…

– Ничё. Спи давай.

Ленка обиженно шмыгнула носом.

– И никакой он не миллионер. Он из города только вчера приехал. Они дачу снимают за магазином.

– Это у Березиных, что ли?

– Ну да, у Березиных. Он там с матерью живет, а в поселке еще никого не знает.

– Ничего, скоро узнает, – Комарова перевернулась на другой бок, устраиваясь поудобнее. – Босого Антошку и его компанию. Дадут ему по носу пару раз, мало не покажется.

– Злая ты, Катька.

– Чего это я злая? Что жердь твою белобрысую обидела?

– Никакая он не жердь не белобрысая! – Ленкин голос задрожал – то ли от злости, то ли от обиды. – И никакая он не моя!

Комарова перевернулась и уткнулась лицом в подушку. От подушки шел кисловатый запах давно не стиранной прелой ткани. Вспомнилось, как матушка Татьяна, жена отца Сергия, тетя Таня, угощала ее на чистенькой кухне чаем с творожными булочками и вареньем. Разговаривая, Татьяна между делом зашивала прореху на белоснежной наволочке. Комарова вздохнула и поелозила головой о подушку, но Татьяна не исчезала: ее длинные пальцы ловко клали стежок за стежком и затягивали узелки, и Комаровой вспомнилось, что покойная бабка Марья говорила, будто бы все ведьмы умеют шить, и если баба хорошо шьет, нужно держаться от нее подальше, потому что такая и память может зашить, и счастье, и что если видишь, как ведьма шьет, то надо крепко закусить язык, тогда она тебе ничего не сделает. «А я-то, Мария Федоровна, – иногда спрашивала мать, когда была в хорошем настроении. – Я-то как же? Я же швеей работаю на фабрике». – «Ты третьего разряду», – резонно возражала бабка. Сама бабка шить не умела, и мать без злости смеялась над ней, говоря, что, когда Мария Федоровна пришивает к халату пуговицу, она весь халат вокруг этой пуговицы собирает в сборку, а если дать ей драповое пальто – она и пальто все к одной пуговице стянет, если хватит силы. А бабка отвечала на это, что с того, кто умеет, больше и спрос, потому придется тебе, Наташа, самой ставить латки и пришивать пуговицы на всю семью, потому что от нее, от старой, все равно никакого толка. Зато бабка умела чуть не лучше всех в поселке вязать, и в холодное время Комаровы до сих пор носили связанные ею пестрые шерстяные носки и плотные, как будто машинной вязки серые жилетки с обвязанными зеленой ниткой краями, проймами и воротом и разными пуговицами, которые пришивала к жилеткам мать.

– Я в восемнадцать замуж вышла, – тихо говорила Татьяна. – Рано, наверное, как наши говорят, не нагулялась еще.

– Это с парнями не нагулялись, что ли? – промямлила Комарова с набитым ртом.

Татьяна, перестав шить, уставилась на нее растерянно, потом осторожно положила иголку на край стола и медленно перекрестилась.

– Вот ведь грех! – она смущенно улыбнулась. – Вот, Катя, грех! Сдуру такое при ребенке ляпнула!

– Какой еще грех, тетя Таня? Все же гуляют, а потом женятся, когда нагуляются.

– Ну что ты такое говоришь, Катя? – как будто не понимала Татьяна. – Откуда ты такое взяла?

– Так все так говорят, – пожала плечами Комарова, – я-то что… а вы – грех, грех…

– Не говори, Катя! – Татьяна бросила наволочку и всплеснула руками. – Еще какой грех! Муж и жена друг другу Богом даются!

Комарова перестала смеяться, пожала плечами и угрюмо уставилась в свою чашку. Творожная булочка вдруг показалась ей невкусной.

Она перевернулась на спину, чтобы не чувствовать прелого запаха, шедшего от подушки. Было почему-то стыдно перед тетей Таней, хотя за что именно – Комарова взять в толк не могла, и что плохого в том, что девчонки гуляют с парнями, тоже не понимала, обычное же дело, все гуляют, и говорят все, и тоже ничего. Ленка тихо посапывала в своей постели. В дверь поскреблась Дина: видя, что ей не открывают, тоскливо мяукнула. В мае она принесла четырех котят, которых мать утопила в ведре и выплеснула за огородом. Ленка недовольно застонала и заворочалась во сне.

– Динка, уходи… – шепнула Комарова. – Иди в подвал мышей ловить.

Дина ненадолго затихла, потом поскреблась еще, наконец дверь скрипнула и приоткрылась. Кошка проскользнула в комнату, вспрыгнула на кровать и ткнулась влажным носом в лицо Комаровой.

– Ну, чего ты? Чего приперлась? – Комарова осторожно почесала ее за ухом. – Ты ноги-то вытирала?

Дина глухо замурчала и улеглась рядом. Комарова осторожно провела несколько раз ладонью по ее влажной шерсти, пахнувшей землей и хвоей, закрыла глаза и вскоре уснула. Во сне она вместе с Ленкой пробиралась куда-то через лес: еловые ветки хлестали их по лицам, а ноги вязли в хлюпкой болотистой почве, и Комаровой все время хотелось заплакать, но слезы никак не могли вылиться из глаз и скапливались в горле противным липким комом.

Ленка перегнулась через низкую, облупившуюся от времени ограду, и Комарова, испуганно подавшись вперед, поймала ее за запястье.

– Кувырнуться захотела?

– Да я ничего, Кать… Я же осторожно!

– Знаю я твое «осторожно»! Лучше стой спокойно!

– Ну Ка-ать… – завела было свое Ленка, но вдруг послушно примолкла и искоса глянула на стоявшего рядом долговязого Костика. Тот как приклеенный смотрел вниз; на нем были вчерашние джинсы и рубашка с длинными рукавами, его светлые, до белизны выгоревшие на солнце волосы намокли от пота, и под мышками были темные пятна. Дурак городской. Сопляк. Хоть и старше, а все равно сопляк. Комарова потерла грязным пальцем свежую царапку на щеке и обернулась на остальных: Светка с Павликом с утра купили одну на двоих бутылку «девятки», стояли в обнимочку и пили по очереди – смотреть противно. Лариска крутилась рядом с ними – думала, наверное, что они ее угостят, или просто не знала, куда себя деть. Комаровой, глядя на Лариску, хотелось сжать ее длинный веснушчатый нос костяшками пальцев и сделать «сливу», чтобы распухло и еще дня два потом не сходила краснота и Лариска боялась, что так навсегда и останется. Дура. Корова пятнистая, – будто ее носу может что-нибудь повре- дить.

– Ну дай хоть глотнуть-то… – наконец не выдержала Лариска и потянулась к Светкиной бутылке. Светка отвела руку в сторону.

– Пусть тебе твой покупает.

Лариска обиженно оттопырила губу и притихла. «Своего» у нее не было: как-то раз Комарова видела, как вечером Лариска на своем крыльце обжималась с каким-то парнем, чьего лица было не разглядеть в сумерках, но этим, похоже, все и кончилось, и теперь она только и была занята тем, что таскалась за Светкой и Павликом. Корова. И глаза коровьи. И жопа коровья – на такой, поди, на досках сидеть неудобно. Жалко ее все-таки.

– Да ладно тебе, Лар… – Комаровой захотелось сказать Лариске что-нибудь ободряющее, но красивое «Лара» так и не выговорилось, потому что Ларой должны были звать какую-нибудь смуглую женщину с пышными волосами, а не костлявую и неуклюжую Светкину подругу, – дрянь эта «девятка», даже мой батя ее не берет.

– Конечно, твой батя только водку пьет. – Светка хихикнула и покачала в воздухе полупустой бутылкой. – Вы с мелкой тоже только водку пьете?

Раньше на плотине много купались, но кто-то из дачников додумался на спор прыгнуть с моста с той стороны, где водопад густо-ржавого цвета, зажатый между двумя бетонными блоками, с шумом обрушивался вниз, на поросшие склизкими водорослями камни. Горе-спорщик покалечился, и с тех пор плотина считалась у местных нехорошим местом и пришла в запустение: старые кирпичные опоры моста частично раскрошились, из трещин торчали пучки осоки и несколько кустиков рябины и безвкусной дикой смородины с прозрачными розоватыми ягодами, которую все почему-то называли «альпийской». Сам мост тоже по большей части сгнил; некоторые доски провалились, и видны были ржавые металлические конструкции и под ними – набирающий силу поток, как будто Оредеж злилась, что кто-то решил задержать ее течение и превратил часть русла в полузаболоченный пруд, на поверхности которого мягко покачивались равнодушные кувшинки.

– У! Как ревет! – Ленка плюнула вниз и присвистнула. – Высоко тут!

– Метра два, не больше, – пожал плечами Костик.

– Да ты чё, какие два?

– Ну, может быть, два с половиной…

– Да какие два с половиной! Тут несколько лет назад один дачник насмерть расшибся!

– И с двух метров можно насмерть расшибиться, – резонно возразил Костик и вдруг ухватил Ленку за подмышки своими костлявыми руками – Комарова заметила, что тыльные стороны ладоней у него красные и как будто ободранные, – и с усилием поднял, так что она коснулась коленями края ограды. Ленка восторженно взвизгнула, но глаза у нее стали круглые и удивленные, как у кошки Дины, когда мать швыряла в нее газетой. Светка с Павликом глупо захихикали.

– Эй! Ты чё творишь?! – Комарова сжала кулаки. – А ну, пусти ее!

– Да ладно, что тут такого-то? Я ж ей ничего не сделаю… – Костик улыбался: зубы у него были неровные и все в щербинах, как будто он только и делал, что грыз семечки. Комаровой стало противно оттого, что он как будто гордился, что смог поднять на руки мелкую девчонку.

– Ты глухой, что ли? Я тебе сказала, пусти ее, а то получишь, понял?!

Он перестал улыбаться и медленно опустил раскрасневшуюся Ленку.

– Да я же в шутку…

Комарова смотрела на Костика исподлобья.

– За такие шутки в зубах бывают промежутки, понял?

– Да что такого-то?

– Ты понял, не?

– Да понял я, понял… сдаюсь. – Он шутливо поднял руки вверх. – Мир?

– Мы с тобой не ссорились.

– Ну Кать… – Ленка потянула старшую за рукав. – Ну чего ты?

– Комарица у нас такая, – Светка залпом допила пиво и выбросила пустую бутылку в шумевший под плотиной водопад. – Ты ее лучше не зли – укусит, будешь потом уколы делать от бешенства. Сорок уколов в живот, слышал? Моей матери делали, когда ее бесхозная собака укусила.

Комарова хмуро поглядела на Светку, но отвечать не стала: со Светкой спорить было бесполезно, ты ей одно слово – она тебе в ответ десять, да таких, что еще неделю будешь вспоминать. Бабка про нее бы сказала: язык как помело.

– Ладно, нам идти пора. У нас дел полно по хозяйству, в отличие от некоторых…

– Да побыли бы еще… что, не подождут ваши дела?

Костик смотрел примирительно и даже как будто заискивающе, и Комарова, смутившись, повертела головой и наконец сделала вид, что рассматривает что-то в прибрежных зарослях. Погода была тихая, и ветер едва шевелил листья кустов и приглаживал траву, как человек приглаживает ладонью волосы. Утром мать сама пошла полоскать на речку и отпустила их с Ленкой на плотину, да еще дала Комаровой пять рублей на мороженое, чтобы перед чужими людьми стыдно не было. Теперь Комарова размышляла, что можно купить на эти пять рублей три вафельных стаканчика и еще даже останется пятьдесят копеек, и они могут съесть с Ленкой по полтора стаканчика или лучше угостить одним кого-нибудь из мелких, только чтобы другие не видели. А можно купить два фруктовых льда по два пятьдесят. Ленка любит фруктовый лед, хотя на взгляд Комаровой он так себе, она как-то перетерла с сахаром малину и смороду, как учила бабка, и сунула все в морозилку – получилось не хуже, но Анька со Светкой сначала даже есть отказались – им надо, чтобы в фантике и на палке. Комаровой вспомнилось, как мать в первый раз дала ей денег за то, что она несла за ней к речке таз с бельем, и она купила на них вафельный стаканчик и принесла Ленке: пока несла его от магазина до дома, он подтаял и стал совсем мягкий. Ленка его взяла и ускакала во двор, а когда Комарова пошла ее искать, то нашла сидящей возле будки Лорда. В руках у Ленки был развернутый вафельный стаканчик: Ленка запускала в него палец, подцепляла немного белой сладкой жижи и совала под нос Лорду, и он с громким чавканьем ее слизывал, потом Ленка снова подцепляла этим же пальцем растаявшее мороженое и совала уже себе в рот, а потом отщипывала немного вафли и протягивала Лорду, а потом снова ела сама. Комарова сунула руку в карман и дотронулась до бумажки с новгородским кремлем (где он, интересно, этот Новгород? На учительницыной карте его не было или Комарова просто не запомнила). Бумажка была такая истертая, что на ощупь больше походила на тряпочку. Комаровой подумалось, что мать, наверное, копила деньги и прятала от бати, перекладывая из одного места в другое, оттого бумажка так замусолилась.

– Не подождут нас дела. Давайте, что ли… – Комарова помялась немного. – Спасибо за компанию.

– Ну, давайте тогда. – Костик с улыбкой протянул ей руку и пожал, как парню. Ладонь у него была сухая и горячая, и Комарова подумала, что красные пятна на ней – это, наверное, ожоги. Она сама как-то так обожгла руку, когда они с Ленкой и мелкими пекли картошку, и она подумала, что большая гладкая картофелина, утащенная с бабки-Женькиного огорода, уже достаточно остыла, и схватила ее всей ладонью. Рука потом долго саднила, и ручку ведра, которым носили воду от колодца, приходилось обматывать тряпочкой.

– Дорогу-то обратную найдете? – спросил Костик.

Светка снова хихикнула, но Комарова вместо того, чтобы огрызнуться, ответила просто: «Не боись, не заблудимся». Костик улыбнулся – как ей показалось, снова заискивающе, будто ему хотелось с ней подружиться.

– Ну ладно, в общем… – опустив глаза, буркнула Комарова. – Увидимся еще, будь здоров…

– И тебе не болеть.

«Тьфу ты, вот же дурак какой. Дурак и есть. Жердь белобрысая».

Ленка шла насупившись и сунув сжатые в кулаки руки в карманы.

– И ничего он такого не сделал… чё вот ты сразу?

– Ну, извини, что твою жердь обидела.

Ленка хотела что-то ответить, но передумала и промолчала. От станции к плотине вели две дороги: одна шла через поселок и была когда-то заасфальтирована, а теперь мелкие прыгали с одного островка асфальта на другой, представляя, что между островками не песок, а огонь; вторая, по которой Комаровы решили вернуться, петляла через лес и была почти заброшена. Лес здесь был темный и влажный, и в него не ходили: грибов и ягод в нем было немного, зато было полно бурелома и глубоких ям, в дождливое время заполненных водой. Бабка говорила, что эти ямы – воронки от упавших во время войны бомб и что некоторые бомбы не разорвались и так и лежат в земле под мхом и пушицей, ждут своего часа.

– Ка-ать…

– Чего тебе?

Ленка остановилась, обхватила себя руками за плечи и поежилась, хотя было почти так же жарко, как вчера.

– Ты чего на Костика злишься? Он же не сделал ничего.

– Да ничего я не злюсь… – Комарова подумала немного и решила спросить прямо. – Он что, тебе нравится?

– Да ничё он мне не нравится. – Ленка покраснела. – Ты чё такое выдумала?

– Нравится. Я же вижу, что нравится. Я тебя что, не знаю?

– Ничё он мне не нравится! – Ленка дернула сестру за рукав, а потом изо всей силы ударила кулаком в плечо. Вскрикнув от неожиданной боли, Комарова развернулась и обеими руками толкнула Ленку в грудь: та не удержалась на ногах и, покачнувшись, плашмя упала в пыль: было ясно, что она не ушиблась, но в глазах у нее стояли злые слезы, которые через мгновение потекли по щекам.

– Ничё он мне не нравится! – заорала Ленка, сидя в пыли. – Дура ты! Дура! Собака паршивая!

– Сама ты дура и собака! – огрызнулась Комарова и наклонилась, чтобы помочь Ленке подняться, но та оттолкнула ее руки.

– Дура! Собака! Вот тебе, вот, поняла! Вот тебе! – Ленка от обиды несколько раз ударила ладонями по пыльной земле и разревелась уже в полную силу – с соплями и судорожными всхлипываниями.

– Ну и сиди тут! Пусть тебя твой Костик поднимает!

Комарова развернулась и быстро зашагала по дороге. Через некоторое время Ленка ее догнала: она уже не ревела, только громко шмыгала носом и утиралась кулаком.

– Ну чё ты сразу, Кать? А? Чё вот ты сразу?

Комарова уставилась себе под ноги и не стала отвечать. Девять месяцев в году поселок был точно вымерший, но летом приезжало много дачников: большей частью уже знакомых, хотя случались и новые, как вот этот долговязый Костик, которому лет двенадцать, как Комаровой, или даже тринадцать, и непонятно, зачем он водится со всякой мелюзгой. Хотя вон Ленке всего девять, а вертлявости хватит на все четырнадцать. Бабка Женька говорила про нее: «Молодая да ранняя». Комарова сплюнула. Хотелось курить, но самокрутки все закончились, а сделать новые она с утра поленилась. В поселке болтали, что сестры Каринка и Дашка, жившие на той стороне Оредежи, путались со своими дачниками и что Каринка даже была однажды беременна и ездила в город делать аборт. Сестер за это называли бесстыжими, но, скорее всего, ничего такого не было, а было то, что Каринка с Дашкой смотрели фильмы после полуночи и носили чулки, которые каким-то хитрым образом подвязывали к трусам, чтобы не сползали, и красились дешевой вонючей помадой, которая продавалась в ларьке возле станции и от которой у Комаровой, когда она попробовала накрасить ею губы, пошла сыпь по всему лицу. И еще однажды они оторвали от выходных туфель своей матери два кожаных цветочка с голубыми бусинами в центре – по цветочку с каждой туфли, прицепили эти цветочки к волосам и прогуливались целый день по поселку, а вечером мать их поймала и отлупила так, что слышно было по обе стороны реки.

– Говорят, прошлой осенью в этом лесу мужик на мине подорвался… – начала Ленка. – Хотел подосиновик сорвать и на мине подорвался, потом его руки нашли на одной сосне, а голову – на другой, а все остальное вообще не нашли.

– Нет в этом лесу подосиновиков. Опенок можно найти или оленьи рожки.

– Да есть же, я сама видела…

– Чего ты там видела, подосиновики?

– И белые видела.

– Все ты врешь.

– И ничего я не вру.

– Он пьяный был.

– Трезвый он был! – разобиделась Ленка. – Чё сразу пьяный? Чё уже, только пьяный может в лес за грибами пойти?

– Да ты сама все время говоришь, что наши пьяные, а вот твои городские…

– Ничего он не пьяный был, – уперлась Ленка. – И ничего я такого сама не говорю.

Комарова пожала плечами. Спорь не спорь, а поселковые мужики действительно ходили в лес в основном пьяные и возвращались обычно без грибов, но с битыми мордами. Отца Сергия, который настаивал на том, что пьянство – такой же грех, как курение, даже хуже, никто не слушал, а некоторые возражали, что его предшественник, отец Александр, сам был не дурак выпить, – правда, Александр и умер от пьянства, полезши после двух стаканов водки чинить что-то на крыше, упав и сломав себе позвоночник. После этого он еще много дней лежал и мучился, а когда помер и его хоронили, Сергий не сумел прочитать ни «Последование по исходе души», ни «Трисвятое»: только стоял, закрыв лицо руками, и плакал, пока Татьяна не увела его домой.

– А даже если и нравится мне Костик, чё с того? Тебе жалко, что ли? – завела вдруг Ленка.

– Там, в лесу, – Комарова махнула рукой в сторону обочины, – в земле полно бомб лежит. Может, тот мужик на одной из них подорвался. Бабка говорила, тут тяжелые бои в войну шли.

Ленка недоверчиво фыркнула.

– Немцы, когда отступали, все за собой жгли, – продолжала Комарова. – Они и церковь хотели взорвать, потому что у наших там был склад боеприпасов.

– А священник тогда где был?

Комарова промолчала: ей не хотелось рассказывать, что священника, отца Алексия, большевики сами же и расстреляли вместе с его семьей в тридцать седьмом году. Попадья, которую тоже звали Татьяной, как жену отца Сергия, когда пришли ранним утром и вывели на улицу одиннадцать ее детей, выскочила из дома в одном исподнем и, крича, бросалась от одного своего ребенка к другому, пытаясь закрыть их своим широким телом. Потом их всех вместе свалили в большую яму и кое-как засыпали землей. Бабка, когда про это рассказывала, сама чуть не плакала, но крепилась, поджимала губы и говорила, чтобы Комарова ни в коем случае не передавала младшим.

– Если бы их тут не остановили, никакого города твоего, может, сейчас бы вообще не было.

Ленка в ответ буркнула что-то себе под нос, Комарова не разобрала, что именно, но догадалась, что города, по Ленкиному мнению, не быть не могло и что все это Комарова выдумывает. Лес закончился, и они вышли к новой части поселка: маленькие разноцветные домики, похожие на кукольные, окруженные каждый шестью сотками земли, лепились друг к другу, разделенные узкими тропинками. Местные здесь вообще не жили, только городские приезжали на лето: только им, по мнению Комаровой, могло прийти в голову понаставить разноцветных курятников и называть их домами. Домá, как же: на них дунешь, они и развалятся. Она раздраженно передернула плечами. На дорогу из чьей-то калитки выкатилась белая растрепанная собачонка величиной с кошку и, увидев Комаровых, захлебнулась визгливым лаем. Ленка встрепенулась, подскочила к собачонке и дала ей пинка. Собачонка от удивления замолчала.

– Люся, домой! – позвал из-за забора женский голос. – Домой, Люся!

Собачонка отряхнулась, напоследок злобно тявкнула на Комаровых и потрусила обратно за калитку. Пока они шли, навстречу им несколько раз попадались дети из городских, иногда сами по себе, иногда со взрослыми. Дети бросали на Комаровых любопытные взгляды, а взрослые их совсем не замечали, как если бы Комаровы были правда чем-то вроде комаров – хотя настоящих комаров люди все-таки замечают хотя бы потому, что надо от них отмахнуться. Старшей Комаровой вдруг сделалось невыносимо тошно от того, что кто-то может вот так приезжать в поселок только на лето и держать маленьких собачонок для развлечения, а не для охраны. Их Лорд был большой, черный, лохматый, с изорванными в драках с другими псами ушами, и никому бы не пришло в голову взять его на руки или хотя бы даже пустить в дом. Летом и зимой он сидел в своей конуре на цепи и лаял низким грубым голосом, когда кто-нибудь проходил мимо их дома. Комарова вытянула перед собой руки с растопыренными пальцами и внимательно на них посмотрела. Руки были такие грязные, что, казалось, грязь намертво въелась в каждую пору и каждую трещинку на коже, так что теперь для того, чтобы их отмыть, пришлось бы часа два тереть их куском хозяйственного мыла. Ногти были обгрызены, как говорила бабка, «до самого мяса»: она их с Ленкой за грызение ногтей ругала и даже мазала им пальцы горчицей, но Комаровы грызли и с горчицей. Мать как-то сказала им, что кусочки ногтей, попав в желудок, могут там укорениться, как рассада в грядке, и прорасти все тело насквозь, но и это не помогло, только по вечерам они с Ленкой иногда лежали вместе на кровати и, замирая, прислушивались к собственным ощущениям, и каждый слабый спазм или притупленная боль, ни с того ни с сего вдруг возникавшие где-то внутри, казались им признаками того, что ногти прорастают в желудке и скоро прорастут их насквозь. Иногда Ленка начинала тихо всхлипывать или спрашивала старшую сестру, что ведь это все неправда, все же ногти грызут и ничего, некоторые умудряются и на ногах, и тоже ничего, никто еще от этого не помер, и Комарова в ответ цыкала на нее и говорила, чтобы не болтала глупостей, что, конечно, все это чушь собачья, ничего, кроме поноса, от этого случиться не может, и то – если изворачиваться и с ног грызть, как вот Анька со Светкой, а руки ничего, только если не сильно грязные. И никуда они не прорастают, это мать просто так сказала, чтобы напугать. Ленка соглашалась, и было понятно, что она все равно не до конца верит, и Комарова сама тоже не до конца себе верила и, сама того не замечая, тянула ко рту руку и кусала ноготь большого пальца.

– Ты чё задумалась, Кать?

– Да так, ничего.

– Злишься, что ли?

– Чего это я злюсь?

– Ну ладно тогда…

Ленка примолкла. Дорога под ногами пылила, и белая глиняная пудра покрывала ноги выше колен. Из-за жары и быстрой ходьбы по спинам лился пот, и Комарова с сожалением подумала, что опять придется вечером мыться: она как старшая мылась последней, когда вода в тазу становилась уже чуть теплой и мутной от грязи, – к тому же Анька и Светка, мывшиеся перед Ленкой, расплескивали половину таза, и пол вокруг него становился мокрым и скользким. Комарова снова почувствовала в горле липкий ком, который появился еще ночью и, казалось, весь день никуда не исчезал, просто спустился куда-то вниз, чтобы теперь снова подняться и застрять под подбородком. Она с силой сжала зубы, так, что они тихо скрипнули друг об друга.

– Слушай, Ленка…

– Ась?

– Надо бы к отцу Сергию зайти.

– А чё?

– Ну, спасибо ему сказать за гостинцы. Наши, наверное, все подъели уже.

– А чё, надо бы! – обрадовалась Ленка, которой было все равно куда идти, лишь бы попозже вернуться домой и попробовать на этот раз проскочить мимо матери.

По пути они завернули в магазин и попросили у Олеси Иванны в долг полкило самого вкусного печенья – курабье, похожего на цветки ромашки с красной желейной серединкой.

– В долг, как же! – Олеся Иванна наклонилась над прилавком, глядя на сестер большими, густо подведенными зеленоватыми глазами. На ее ресницах, и без того длинных, виднелись комочки туши, так что казалось, что ресницы у нее присыпаны сажей. – Мишка у меня еще на прошлой неделе бутылку водки взял в долг и пачку «Беломора» – и где теперь?.. Ищи-свищи его…

– Так то ж батя… – возразила Комарова.

– Ну, Олеся Иванна… – жалостно протянула Ленка. – Ну, пожалуйста… мы ж печенье только…

Комарова легонько ткнула Ленку в бок и шикнула. Олеся Иванна усмехнулась ярко накрашенными губами. Из-за того, что она стояла внаклонку, ее грудь едва не касалась усыпанного крошками прилавка и видна была тонкая серебряная цепочка, терявшаяся в ложбинке выреза.

– Козел ваш батя. Как только Наталья от него до сих пор не сбежала? – Олеся Иванна снова усмехнулась. – Правильно говорят: охота пуще неволи.

– Олеська! Ну ты там идешь или нет?! – позвал мужской голос из-за двери, зажатой между полками с хлебом, крупами и консервами. Там находилась небольшая комната, которую Олеся Иванна называла «складом» и где в основном хранились спиртное и непортящиеся продукты, а еще стояли стол, пара стульев и старый диван в истрепанной зеленой обивке. – Долго тебя ждать еще?! Что ты там возишься?

– Да иду я, Яков Романыч, иду уже! – Олеся Иванна раздраженно отбросила упавший на лоб завитой темный локон. – Покупатели у меня! – и добавила тише, как бы про себя: – Вот ведь козел-то безрогий…

– Какие там у тебя покупатели в два часа дня?!

На этот раз Олеся Иванна не стала даже отвечать, только покачала головой.

– Вот ведь тоска, сил нет… уехать бы вам отсюда, девочки.

– Зачем уезжать? – поспешно спросила Комарова, испугавшись, что Ленка ответит первой и скажет какую-нибудь глупость. – Тут вон речка…

– Речек на свете много есть, – вздохнула Олеся Иванна, потом почти не глядя насыпала в небольшой полиэтиленовый мешок курабье и поставила на весы. Красная стрелка покачалась немного и показала восемьсот пятьдесят граммов. Олеся Иванна протянула пакет Комаровой.

– Может, вам еще «Юбилейного» насыпать? «Юбилейное» свежее, сегодня утром только привезли.

– Не, Олесь Иванна, – Комарова помотала головой. – Курабье только.

– Ну, как скажете. – Олеся Иванна сняла пакет с весов и протянула Комаровой. – А то смотрите, «Юбилейное» возьмите, разберут всё. Его быстро разбирают.

По правде сказать, и «Юбилейное», и курабье, и серое овсяное, которое очень не любила Ленка, и рассыпавшаяся в руках «мелочь слоеная» у Олеси Иванны были всегда, и было совершенно невозможно понять, что из всего этого действительно свежее, потому что Олеся Иванна на все говорила «только сегодня утром привезли» или в крайнем случае «вчера днем». Если уж покупатель попадался совсем несговорчивый и настаивал, что печенье несвежее, она могла согласиться, что конкретно вот это привезено, может быть, и позавчера или даже на прошлой неделе, но никак не раньше, и она может скинуть пятьдесят копеек с килограмма, потому что у нее приличный магазин, а не универмаг у станции, где пользуются тем, что люди бегут с электрички или, наоборот, на электричку, и могут запросто подсунуть им лежалый товар.

– Мы через неделю отдадим, Олесь Иванна! – Комарова прижала пакет к груди. – В крайнем случае через две.

– Да берите так, ладно уж. – Олеся Иванна пожала полными плечами и посмотрела куда-то вбок, где ничего не было, только маленькая полосатая кошка со странным именем Алёшка, которую продавщица держала от мышей, вылизывала давно уже пустой стаканчик из-под сметаны и тихо постукивала им по полу. Комарова, вдруг вспомнив про материну пятерку, сунула руку в карман и дотронулась до нее.

– Олесь Иванна…

– Ну, что тебе еще? – спросила Олеся Иванна с напускной строгостью.

– Да вот… – Комарова вытащила из кармана смятую бумажку. – Нам мать утром на мороженое дала. Возьмите за печенье. Как раз кило по шесть рублей, то на то и выйдет.

– Если за восемьсот пятьдесят, ты мне еще десять копеек будешь должна, – усмехнулась Олеся Иванна, беря пятерку, и, увидев, что Комарова смутилась, добавила уже с улыбкой: – Да шучу я, бог с твоими десятью копейками. Погоди-ка. – Она сдвинула прозрачную крышку холодильника и достала оттуда пару вафельных стаканчиков. – Возьмите вот.

– Да ну, Олесь Иванна, вы чего… мы ж за печенье…

– За печенье, а это в подарок от фирмы.

– Олеся, ну идешь ты там уже или нет?! – повторил из-за двери мужской голос.

– Да иду я, иду… вот дурак какой нетерпеливый. Что ты задумалась, Катя? Влюбилась в кого, что ли?

– Да я так, ничего! – встрепенулась Комарова. – Спасибо вам большое, Олеся Ивановна!

– Было бы за что, – ответила Олеся Иванна. – Мороженое ешьте аккуратно, у меня холодильник морозит будь здоров. Гланды не застуди́те.

Выйдя из магазина, Комаровы развернули свои вафельные стаканчики, но они и вправду были сильно замерзшие, поэтому, чтобы чуть переждать, они достали из пакета и сгрызли по печенью: печенье действительно оказалось свежим, и желейная серединка его была мягкой и тянучей, как слегка подсохшее варенье.

– Бабка Женя говорит, Олеся Иванна – ведьма. – Ленка потянулась за вторым печеньем, но передумала и отряхнула руку о подол. – У тети Тани лучше, с чаем, а сейчас мороженым перебьемся.

Комарова укусила свой вафельный стаканчик, и зубы свело от холода, но мороженое тоже было свежее и вскоре растеклось во рту густым сливочным кремом.

– Бабка Женя на всех так говорит. Даже на тетю Таню.

– Это ты знаешь, что за такой Яков Романыч? – продолжала Ленка. – Это Володин, который тети Маши Володиной муж.

– Какой такой тети Маши?

Комарова осторожно откусила еще от своего мороженого.

– Ну, той тети Маши, ну соседки тети Оксаны, которая жена дяди Пети, который продукты в магазин возит на «Газели», – затараторила Ленка. – Этой тети Маши.

– А, этой… вот кто ведьма так ведьма, – буркнула Комарова.

Ленка в ответ только хмыкнула, соглашаясь. Позапрошлым летом Комаровы вместе с шестилетним Ваней залезли к тете Маше на огород и утащили несколько свекол – свеклы были мелкие, кривенькие и поеденные земляным жучком, но тетя Маша, обнаружив пропажу, сразу подумала на Комаровых и пришла жаловаться. Мать, не разбираясь, исколотила всех, а тетя Маша поймала пытавшуюся прошмыгнуть мимо нее Ленку. Когда Ленка заорала, что это была не свекла, а самая настоящая дрянь, тетя Маша совершенно озверела и, наверное, прибила бы ее, если бы мать вдруг не подскочила к ней, не вырвала Ленку у нее из рук и не сказала ей выметаться из дома и подавиться своей поганой свеклой и всем, что там еще растет на ее поганом огороде.

– Так ей и надо! – Ленка шмыгнула носом, видимо, вспомнив красную физиономию тети Маши, когда та драла ее за волосы, приговаривая: «Будешь знать, как брать чужое! Воровка маленькая! У, колония по тебе плачет!» – Вот пусть теперь от нее еёный Яков Романыч к Олесе Иванне уйдет. Сама будет знать.

– Не уйдет он.

– Это чё это не уйдет?

– К ней так только ходят. – Комарова не удержалась, взяла из пакета печенье и, откусив большой кусок, стала тщательно его пережевывать.

– И потом, – добавила она с набитым ртом, – он для Олеси Иванны старый. Она вон какая красивая, как кинозвезда, а у него уже плешь на всю голову.

Ленка захихикала. Яков Романыч правда был лысый, а те волосы, что у него оставались, он не стриг и приглаживал по утрам мокрой ладонью, так что они не закрывали его лысины, а лежали на ней, как высохшие водоросли на берегу Оредежи. Вместе их с Олесей Иванной Комаровы никогда не видели, но Комаровой подумалось, что, наверное, рядом с продавщицей Яков Романыч выглядит еще более старым и некрасивым и стесняется своей лысой головы, поэтому и прячется от всех на «складе» и ругает Олесю Иванну, чтобы она его боялась и не бросила.

– Пусть лучше тогда к ней дядя Петя уйдет, – сказала Ленка, откусив от своего мороженого и поморщившись. – Дядя Петя хоть красивый.

– И тетя Оксана его – еще хуже тети Маши. – Комарова, шаркнув по дороге, подняла небольшое облачко пыли. – Если бы мы у нее свеклу потаскали, она бы нас точно убила бы.

Ленка фыркнула и пожала плечами. Вообще-то тетя Маша и тетя Оксана жили как кошка с собакой и друг друга стоили: в поселке близкие соседи редко дружили, но только тетя Маша додумалась понаставить между своим и Оксаниным огородами бетонных столбиков, натянуть по верху колючей проволоки и наклонить столбики в сторону Оксаниного огорода, чтобы у той по факту было чуть не на метр меньше земли. Оксана взбеленилась и стала на Машу орать, а та не растерялась, повернулась к Оксане задом и задрала юбку, под которой совсем не оказалось нижнего белья. После этого случая Оксана рассказывала всему поселку, что стерва Машка показала ей голую жопу и у этой жопы был хвост. Ленка тогда притащила эту историю матери и спросила, как мать думает, а хвост у тети Маши был голый, как у крысы, или покрытый шерстью, как у их собаки Лорда, и едва увернулась от материной оплеухи.

– А Олеся Иванна – хорошая, – вдруг сказала Ленка, покосившись на свое мороженое и откусив от него еще кусочек.

– Хорошая, – согласилась Комарова. – Я к ней думаю следующим летом на работу попроситься.

Ленка пробормотала в ответ что-то неопределенное, но спорить не стала. Она шла, то высоко задирая ноги, то шаркая и поднимая с дороги белые облачка пыли, и Комаровой хотелось сказать ей, чтобы шла спокойно и не пылила, но вместо этого она отвернулась и стала рассматривать попадавшихся навстречу людей, машинально срывая круглые бомбошки репейника, росшего вдоль дороги: несмотря на то, что каждое лето его выкашивали, он упорно лез снова, и, как бы в насмешку над всеми усилиями, листья его год от года становились только гуще и крупнее. Дачников в этой части поселка было немного, все в основном из тех, которые приезжали на лето к родственникам, то есть почти что местные. Комарова, собрав большой ком репьев, помяла его немного в ладонях и, не целясь, швырнула в проходившую мимо незнакомую девчонку. Девчонка запищала и завертелась на месте, пытаясь вытащить репьи из волос, перехваченных большим синим бантом, но волосы только еще сильнее запутывались, и голова ее быстро стала похожа на птичье гнездо. Какая-то женщина – видимо, ее мать, шедшая в отдалении, – с криком бросилась к Комаровым. Те, не дожидаясь, пока она подбежит ближе, перепрыгнули через канаву, тянувшуюся вдоль обочины, и помчались что было сил по тропинке.

– Где вы живете?! Подождите, я узнаю! Я узнаю! Я вашим родителям пожалуюсь! – кричала им вдогонку незнакомая женщина. – Да замолчи ты! Что ты орешь?!

Судя по тому, что девчонка коротко взвизгнула, мать ей хорошенько поддала. Ленка фыркнула, давясь смехом, и чуть не споткнулась.

– Не навернись! – на бегу крикнула Комарова. – Нос расшибешь!

Ей тоже было весело и хотелось смеяться, и она с трудом удержалась от того, чтобы не остановиться и не посмотреть, как тетка-дачница будет вытаскивать из волос девчонки репьи. Они свернули с центральной дороги, добежали до моста через Оредеж и только там остановились, тяжело дыша и вытирая пот, лившийся ручьями по запыленным лицам. Потом, окончательно убедившись, что за ними никто не бежит, они доели свои подтаявшие вафельные стаканчики, на которых тоже осело сверху немного пыли, и теперь она чуть поскрипывала на зубах.

– Ну ты даешь, Катька, – наконец выговорила Ленка, скомкав обертку от стаканчика и сунув ее в карман. – Чего ты в нее репьями-то?

– А потому что нечего… – сказала Комарова, тоже смяла обертку и сунула в карман. – Фифа, тоже мне… ты бант ее видела?

– Ну?..

– А нечего, – повторила Комарова, не решив, что такого действительно плохого в банте, и подумав, что, если бы Ленка нацепила такой, она бы тоже накидала ей в волосы репьев. Просто чтоб знала.

Река в этом месте была широкой и текла медленно, лениво перекатываясь через огромные валуны, лежавшие на дне. Когда Комарова спросила у отца Сергия, откуда взялись эти валуны, он сказал, что камни остались еще со времен Всемирного потопа, когда Бог разгневался на людей и обрушил на землю дождь, из-за чего все реки вышли из берегов и превратились в бурные потоки, которые тащили камни и вырванные с корнями деревья. Комарова взялась за прутья перил и посмотрела вниз: из-за долгой жары воды в реке было немного, и обнажившиеся серо-зеленые валуны были похожи на небольшие островки. Здесь редко купались, потому что, несмотря на тихое течение, считалось, что где-то в этом месте у реки есть второе дно, хотя про второе дно начинали говорить всякий раз, когда кто-нибудь по пьяни лез в Оредеж купаться, тонул и его потом не находили. Кусты, росшие вдоль пологих берегов, тихонько шелестели, и река казалась безмятежной. Толстая водяная крыса высунулась из зарослей камыша, огляделась, бесшумно скользнула в воду и поплыла к противоположному берегу. Комарова некоторое время смотрела, как зверек борется со сносящим его течением, потом запустила руку в пакет с печеньем и бросила одно вниз. Печенье упало прямо рядом с крысой, и та, испугавшись, нырнула на глубину, но через какое-то мгновение вынырнула, схватила подачку длинными желтыми зубами, подплыла к ближайшему камню, вылезла на него, отряхнулась и стала есть.

– На бабку старую похожа, – хихикнула Ленка. – У, горбатая!

Шерсть водяной крысы, коричневая и растрепанная, слегка поблескивала на солнце, толстый хвост, покрытый короткой щетинистой шерстью, лежал неподвижно, и кончик его полоскался в воде. Бабка говорила, что такая крыса называется ондатрой и что после войны их совсем не было – всех перебили. Один раз батя поймал такую, ободрал с нее шкуру, и мать приготовила жаркое, но Комарова так и не решилась его попробовать, а Ленка вообще разревелась, и мать заставила ее несколько часов простоять коленями на гречке. Съев печенье, ондатра аккуратно собрала все крошки, потом понюхала еще на всякий случай камень и, усевшись поудобнее, стала передними лапами расчесывать мех.

– Хоть бы спасибо сказала, дура! – крикнула Комарова.

Крыса вздрогнула, глянула на них черными бусинками глаз, неуклюже нырнула и, сколько Комаровы ее ни высматривали, больше не показывалась. Ленка разочарованно сплюнула в воду. На Комарову вдруг ни с того ни с сего накатила такая тоска, что она с силой сжала прутья решетки и тихонько скрипнула зубами, чтобы не завыть. Воздух над крышами домов слегка колыхался, и небо было таким чистым, что казалось, будто кто-то растянул над поселком только что выстиранное и выглаженное огромное синее покрывало. Вокруг не было ни души, как будто все попрятались от жары или ушли купаться ниже по реке, где было несколько пляжей, покрытых мелким красноватым песком, сильно липшим к мокрым ногам. Когда бабка была жива, она не разрешала Комаровым купаться, почему-то уверенная, что они утонут, и Комаровы, ходя полоскать белье, залезали прямо в одежде в воду, а потом врали бабке, что одна, полоща наволочку, упала с мостков, а другая полезла ее вытаскивать. Бабка каждый раз хваталась за сердце, хотя, наверное, понимала, что Комаровы ее дурят, а однажды сама пришла на речку, увидела, как сестры возятся в реке, спустилась к мосткам и закричала, чтобы они немедленно вылезали. Перепугавшись, они, как были, в платьях переплыли на другой берег и убежали, а когда все-таки решили вернуться домой, уже готовые к тому, что их накажут, их никто не наказал, потому что бабке стало плохо с сердцем, и мать сидела у нее в комнате, а в доме стоял запах корвалола, от которого было щекотно в носу.

– Кать… – Ленка осторожно тронула ее за плечо. – Слышь, Кать…

– Чего тебе?

Вместо ответа Ленка протянула сестре немного помятую самокрутку и коробок спичек.

– Я пару дней назад припасла, так и не скурила.

– Угу. – Комарова зажала самокрутку губами и зачиркала спичкой.

– Ты чё, Кать?

– Ничё. Идти надо, а то опять будет, как вчера.

Они постояли на мосту еще немного, пока Комарова докурила и бросила бычок в медленно текущую внизу воду.

Домой Комаровы вернулись все равно только под вечер, потому что Татьяна долго их не отпускала и надавала в дорогу пирожков с капустой, которые они с трудом донесли до дома, где раздали мелким: получилось по два пирожка на нос. Анька со Светкой пытались ухватить по три, почему-то вообразив, что, раз они близнецы, им полагается больше, и когда Ленка ущипнула Светку за щеку, та разревелась, а Анька, в каждой руке державшая по пирожку, попыталась укусить Ленку за плечо. На их возню в коридор высунулась мать, но ругаться не стала, только сказала Комаровой к ней зайти, и что-то в ее голосе было такое, что Комаровой почти захотелось, чтобы мать на нее лучше накричала или ударила.

Два года назад мать зашла рано утром в их с Ленкой комнату, разбудила старшую Комарову и сказала таким же точно голосом: «Катя, одевайтесь с Леной скорее и идите к бабушке». Стояла середина осени, ночи были холодные и дождливые, и Комаровы одевались медленно, потому что у них все никак не получалось проснуться, и сквозь сонную пелену Катя чувствовала впервые в жизни какой-то новый противный страх, совсем не похожий на страх перед материной или батиной руганью или перед злой соседской собакой, – то были все детские, привычные страхи, и где-то в глубине души в общем-то было понятно, что они ненастоящие, а этот, новый страх был взрослый, и Комарова, через голову натягивая вязанную бабкой серую с зеленым жилетку, думала, боится ли Ленка так же, и понимала, что Ленка тоже боится. Из коридора до них донесся материн голос:

– Ну что… что, с утра уже пьяный… иди давай за священником.

Батя против обыкновения не возражал, и слышно было, как он что-то роняет с вешалки, одеваясь.

– Давай, давай, Миша… – поторапливала мать раздраженно и одновременно – почти ласково. – Раз в жизни сделай хоть что-нибудь по-человечески! – она, наверное, сейчас наклонялась, поднимала с полу упавшие вещи и подавала ему. – Давай, Миша, иди уже…

– Да иду я, иду! – наконец огрызнулся батя. – Уже вышел!

Хлопнула входная дверь, и в доме стало тихо-тихо. Комарова, прислонившись плечом к дверному косяку, замерла и закрыла глаза от накатившего снова противного взрослого страха двухлетней давности, потом встряхнула головой, открыла глаза, толкнула ладонью дверь и шагнула внутрь.

В материной комнате было прохладнее, чем на улице, но стоял душный кисловатый запах, который бывает в старых и плохо проветриваемых деревянных домах. Теперь, правда, окно комнаты было открыто, но неподвижный уличный воздух как будто даже не проникал внутрь. Мать сидела возле кровати; на кровати, укрытый до самого носа одеялом, лежал четырехлетний Саня.

– Ну что, нагулялись? – голос у Натальи, когда она говорила спокойно, все равно был хрипловатый и как будто готовый в любую минуту сорваться на крик. У ее ног терлась, выгибая хвост, Дина: она коротко взглянула на Комарову злыми желтыми глазами, и Комаровой показалось, что ее мать и вправду – ведьма, которая их всех украла у настоящих родителей и теперь держит у себя только для того, чтобы мучить и бить, когда они приходят домой не вовремя. Вспомнилось почему-то, как тетя Маша, когда Комаровы шли мимо ее дома после того, как потаскали у нее свеклу, приоткрыв калитку и высунувшись на улицу, кричала им, что она видела, как их мать бегала по всему поселку в ватнике на голое тело. Это и правда было год или полтора назад, когда батя сильно напился, избил мать и содрал с нее ее ношеный-переношеный халат, и Наталья, схватив с вешалки ватник, выскочила в обнимку с этим ватником голая на улицу и побежала, а вернулась только под утро следующего дня, замерзшая чуть не насмерть – на дворе был октябрь месяц, и деревья стояли желтые и уже наполовину облетели. Ленка тогда наклонилась, сгребла с дороги свежую коровью лепешку, подскочила к тете Маше и швырнула ей в лицо, но тетя Маша успела захлопнуть калитку, и лепешка повисла коричневыми комьями на недавно крашенных зеленых досках. Комарова осторожно переступила с ноги на ногу.

– Мы к тете Тане ходили, спасибо ей сказать.

– А твой отец с самого утра пьяный валяется, – равнодушно отозвалась мать.

– Ага, – только и нашлась что ответить Комарова, и в комнате повисло тягостное, как спертый воздух, молчание. Наконец Наталья молча встала.

– С братом посиди. Только и умеете, что по всему поселку шляться. Не знаешь, которая из вас первой в подоле принесет.

– Ну мам…

– Поговори еще…

Комарова втянула голову в плечи, когда мать прошла мимо. От нее пахло «Беломором» и еще чем-то влажным и кислым, вроде перепревшего сена. Комарова подумала, что мать копалась на огороде или делала что-то в сарае, где прежние хозяева держали овец и коз, а теперь были свалены всякие инструменты и было темно, потому что с начала весны батя так и не заменил перегоревшую лампочку. Обе комаровские козы жили в маленькой пристройке, – сарай был для них слишком большим. Старенькая Нюша, у которой уже почти нет молока, скорее всего, дремлет как обычно, привалившись боком к стене, а Дашка, наверное, грустит и ждет, когда мать или старшая Комарова придет ее доить. Комаровой хотелось пойти теперь туда и, сидя на корточках, сжимать пальцами гладкие и теплые Дашкины соски́, а не торчать в душной комнате и маяться от скуки. Но только она собралась открыть рот и попросить мать отпустить ее доить Дашку, как та добавила:

– И чтоб дома сидела. Увижу, что опять куда-нибудь потащились… – Она остановилась, как будто раздумывая: вернуться и дать дочери подзатыльник, чтобы поняла уже наверняка, или уйти так. – Так ты все поняла?

– Да, мам, поняла.

Дверь за Натальей закрылась, и Комарова прерывисто выдохнула. Стало слышно, как в кровати посапывает Саня: Комарова подошла к нему и положила руку ему на лоб. Лоб у Сани был сухой и горячий, и на лбу и на щеках была красная сыпь.

– Что, Санечка, простудился?

Она погладила Саню по голове, потом осторожно присела на край кровати. За окном послышалось звяканье колокольчика и низко, протяжно замычала корова, то ли жалуясь на жару и укусы насекомых, то ли на свое переполненное вымя, то ли просто так. Дина, мывшаяся под столом, вытянула шею и злобно сверкнула желтыми глазами. Под столом у стены стояла ополовиненная бутылка водки.

«Спи, моя радость, усни! – затянула шепотом Комарова. – В доме погасли огни… Месяц в окошко глядит, в доме все стихло давно… В погребе, в кухне темно…» Саня тихо застонал и пошевелился, и она, замолчав, потрогала красные пятна у него на лбу и слегка надавила на самое крупное. Пятно у нее под пальцем стало как будто бледнее, но через некоторое время проступило еще ярче, похожее на ожог от крапивы или борщевика, из которого Комаровы как-то пытались сделать дудку, и потом с ладоней у них пооблезала кожа.

– Что, Санечка, ты на речку ходил? Купался? – рассеянно спросила Комарова, зная, что Саня уж точно никуда не ходил: из всех братьев и сестер он был самый тихий и во всем слушался матери, а отца просто боялся и старался не попадаться ему на глаза. Ленка Саню очень любила и говорила, что, когда он вырастет, он обязательно уедет учиться в город и станет там профессором.

Дверь скрипнула, и в щель просунулась чья-то голова.

– Чего там с Санькой? Заболел, да?

– Анька, что ли? – Комарова поискала глазами, чем можно запустить в сестру, но ничего подходящего под рукой не оказалось.

– Светка я, – хихикнула одна из близнецов. – Ну, чего с Санькой-то?

– Ничего. Заболел.

– А-а… понятно… – Светке явно не хотелось уходить. – И чего теперь?

Комарова промолчала.

– У Мироновых мелкий помер год назад. – Светка шмыгнула носом. Говорила она равнодушно, как будто о погоде или о расписании электричек. – Фельшерица сказала, что в город надо было везти, потому что тут нет этих… ну, этих… антибиотиков. – Последнее слово Светка произнесла со значением. – А если наш Саня тоже помрет?

– Заткнись лучше.

– Да чего вот ты сразу? – Светка вытянула шею, пытаясь рассмотреть сыпь на лице Сани, но в комнату зайти не решалась.

– Иди отсюда, а то тоже заболеешь и помрешь.

– Да ну тебя! – Светка фыркнула. – Много о себе воображаешь!

Не дожидаясь ответа, она прикрыла дверь. Татьяна уговаривала их с Ленкой остаться на ночь и даже обещала, что поговорит с Натальей Николаевной. Мать, конечно, Татьяну недолюбливала, но, наверное, переночевать бы все-таки разрешила. Комарова вздохнула. Она была такая добрая, Татьяна, и в доме у нее всегда было чисто и пахло ладаном и воском, как в церкви. И кошка у Татьяны была совсем не такая, как у Комаровых, а толстая, трехцветная и ласковая – правда, мышей и тем более крыс не ловила, так была, для красоты и ласки. Комарова посмотрела на спавшую под столом Дину: та, почувствовав на себе ее взгляд, приоткрыла один глаз. Комарова осторожно сползла с кровати, влезла на четвереньках под стол и протянула руку к бутылке. Дина открыла глаз шире: в поблескивающей желтым прорези дернулся черный кругляшок зрачка. Бабка говорила, что Дина – не обычная кошка, а лесная, поэтому ей положено жить не в доме, а в лесу, но Ленка, притащившая Дину с овощебазы, закатила скандал, и Дину оставили.

– Ну, чего ты… ты ж не пьешь… – примирительно прошептала Комарова и, схватив бутылку, шарахнулась в сторону, прежде чем Дина успела вцепиться ей в руку. – Вот так тебе, дура… будешь знать.

Дина злобно на нее посмотрела, поскребла когтями деревянный пол, сдирая с него облупившуюся краску, и снова улеглась, подобрав под себя лапы. Мать это называла – «лежать утюгом».

– Дура, – повторила Комарова и, пятясь, вылезла из-под стола.

Усевшись на кровати, она еще раз осторожно заглянула под стол: Дина так и лежала утюгом, сощурив желтые глаза. Комаровой хотелось подразнить ее, но она подумала, что кошка, чего доброго, поймет, что ее дразнят, выскочит из своего укрытия и набросится, поэтому решила промолчать и устроилась поудобнее на краю Саниной кровати. Матрац под ней тихо скрипнул.

Бабка в свое время учила их, что от жара и простуды нужно растирать грудь и спину водкой с уксусом. Однажды, когда батя сильно простудился и лежал в бреду, она извела на это дело целую бутылку: очнувшись, батя схватил бабку за горло и, если бы вовремя не подоспела мать, наверное, так и задушил бы. Комарова представила себе лицо бати и подумала, что зря бабка его растирала, может, если бы не растирала, он бы тогда помер. Она порылась в материном шкафу: на одной из полок лежали всякая ветошь и мелкие тряпочки, которыми мать иногда протирала пыль, но в основном просто хранила их на всякий случай. Взяв несколько тряпочек, Комарова осторожно прикрыла дверцу шкафа и вернулась к Сане.

Татьяна им рассказывала, как Сергия в позапрошлом году позвали в Еглизи крестить ребенка, и он поехал по самой весенней распутице. Когда приехал, выяснилось, что ребенок не один, а целая тройня, и как раз посреди таинства, когда Сергий мазал миром ручки второго ребеночка, мать, бывшая в комнате, вдруг завыла: за что Господь наказал ее тройней, она и одного-то не знает куда девать, ну ладно бы еще два, но тройня! Надо было, мол, написать от них отказ в больнице в Тосно и дело с концом, но она была после родов такая ошалевшая, что не догадалась, а после – пожалела, но не понесешь же троих детей назад, как-никак не кутята.

– Так бы вот всю рожу ей и расцарапала! – сказала Татьяна, положила на тарелку булку, густо намазанную малиновым вареньем, и сделала рукой такое движение, как будто сейчас была готова вцепиться в лицо бабе из Еглизи.

– Ну вы даете, тетя Таня! – уважительно протянула Ленка.

Татьяна в ответ, уже взяв себя в руки, вздохнула и перекрестилась.

– Сережа говорит, роптать грех. И Писание учит нас, что нужно быть благодарными за каждый наш прожитый день.

Комарова плеснула на тряпочку водки и аккуратно обтерла Сане грудь и плечи. Он пошевелился и приоткрыл глаза.

– Катька…

– Ты молчи лучше, Санечка, тебе разговаривать нельзя. – Комарова намочила еще одну тряпочку, положила Сане на лоб, потом, зажмурившись, отхлебнула из бутылки. Горло обожгло, как крапивой.

– Катька, а мама где?

– Ушла, Санечка.

– Куда ушла? – выдохнул Саня. – Ну, куда ушла, Катька?

– Не знаю, Санечка. На кухню пошла или в огород, скоро, может, вернется.

От водки стало тепло по всему телу, и в коленях как будто покалывало иголками. Комарова сделала еще один глоток, поморщилась и поставила бутылку на стол. В лесу хрипло заорала какая-то птица, потом раздался треск, будто рухнуло старое дерево.

– Это птица с дерева навернулась. – Комарова через силу хихикнула. – Сидела на ветке, червяков из-под коры таскала, таскала, потом стала толстая, как наша бабка Женька, ветка под ней подломилась, и она прямо вниз навернулась. Жалко, ты не видел, Санечка, как она в болото бухнулась. Теперь ее друзья вокруг летают и думают, как ее оттудова доставать. Хочешь посмотреть на птицу?

Она сложила ладони лодочкой, растопырила пальцы, чтобы получились как бы птичьи крылья, поднесла к Саниному лицу и изобразила, как птица летит.

– Жарко, Катька… сними одеяло.

– Нельзя, Санечка.

– Ну сними…

Саня снова закрыл глаза и задышал мелкими частыми вдохами, как будто ему не хватало воздуха. Сыпь на его лице проступила еще ярче.

– Ты бы лучше поспал, Санечка.

– Не могу спать. Мне пауки снятся. – Саня покривил рот, собираясь заплакать.

Комарова подумала немного, взяла бутылку и еще из нее отхлебнула.

– Не бойся, Санечка, если к тебе хоть один паук сунется, я так дам ему по морде, что он у меня до самого Сусанина побежит.

Саня раздумал плакать и слабо улыбнулся.

– Смелая ты, Катька.

– До самого города у меня побежит. – Комарова взяла со стола бутылку и сделала еще один глоток. – Сволочь такая.

– Ты смелая, Катька… ты меня от быка спасала… помнишь, Катька? Как ты его…

Весной на Саню действительно пошел бычок: маленький, едва ли двухмесячный, этой зимы. Пастух то ли недоглядел за ним, то ли и вовсе о нем забыл, и бычок, отставши от стада, зашел в приоткрытую калитку комаровского двора, увидел сидевшего на молодой весенней траве Саню и пошел к нему – скорее всего, из простого любопытства. Ноги у бычка были длинные, покрытые чистенькой рыжей шерстью, и еще немного дрожали, поэтому бычок переставлял их осторожно и при каждом шаге немного покачивался и наклонял голову, чтобы удержать равновесие. Саня перепугался насмерть и заорал, и Комарова, подметавшая прихожую, как была – с подоткнутым на взрослый манер за пояс подолом и с веником в руках, выскочила во двор и, напустившись на бедного бычка, принялась стегать его веником по морде. Бычок удивленно мыкнул и заковылял к калитке, возле нее замешкался, и Комарова, бросив веник, наподдала ему по тощему заду босой ногой.

– Помню, Санечка, еще как помню…

Саня полежал еще немного, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, потом с усилием отвернулся к стене и, кажется, уснул. Комарова отпила еще из бутылки, потом, увидев, что осталось совсем на донышке, осторожно поставила бутылку на пол. В горле першило, но на душе стало немного легче. Она погладила Саню через одеяло.

– Спи, Санечка, спи… поправляйся. А если паук придет, я его… мы на него Лорда натравим, и Лорд его загрызет… – Она попыталась погрозить кулаком, но пальцы были как деревянные и никак не хотели сжиматься.

Отец Сергий говорил, что когда-то давно люди совсем не болели, жили очень долго и все как один веровали в Бога, но черту стало завидно, что люди так долго живут и славят Бога, потому что очень мало их попадало к нему в преисподнюю. Черт обратился с жалобой к самому Господу и долго плакал и выл, но Господь не хотел его слушать, и тогда черт сказал, что если бы люди болели, то многие из них отвернулись бы от Бога. После этого Господь позволил черту наслать на людей болезни и немощи, и черт семь дней и семь ночей сидел у себя в преисподней, выдумывая для людей разные напасти, а когда он наслал их на людей, то многие действительно стали роптать и отвернулись от Бога.

В комнату заглянула Ленка, на цыпочках подошла к Комаровой и протянула ей что-то в чашке.

– На вот… наши тебе оставили.

Комарова вынула из чашки гнутую чайную ложку и попробовала: это оказалась сметана пополам с вареньем из черной смородины.

– Ну как? Вкусно?

– Нормально, – сказала Комарова, съела еще пару ложек и отдала Ленке. Ленка тут же сунула в рот полную ложку и с интересом посмотрела на неподвижного Саню.

– Ну чё, болеет наш Санька?

– А то ты не видишь.

– Может, его к фельшерице надо? – Ленка, подумав, нехотя отдала сметану с вареньем обратно сестре.

– А чего твоя фельшерица сделает?

– Ну, не знаю… посмотрит там, пропишет чего-нибудь…

– Да чё она посмотрит-то? – удивилась Комарова.

Фельдшерица Александра Михайловна, которая работала со вторника по пятницу с десяти до четырнадцати, была известная всему поселку дура и от всего подряд лечила парацетамолом, активированным углем и клизмой, а если парацетамол и клизма не помогали, то говорила, что с этим нужно ехать в город. В основном, конечно, никто никуда не ехал: ждали, пока само пройдет, а сама фельдшерица уже давно была по закону пенсионерка и со дня на день ждала, что ее заменят «молодой» и даже писала по этому поводу куда-то письма, но «молодую» все никак не назначали, и Александра Михайловна грозилась, что плюнет и уйдет так, и останется поселок без фельдшера – там, наверху, будут знать. Комарова поморщилась и выбрала из чашки остатки сметаны.

– Простудился он. Поболеет, и само пройдет.

– Где это он простудился? – Ленка фыркнула. – Кто же это в июле простужается?

Комарова не ответила. Ленка постояла еще возле кровати, потом молча присела рядом с сестрой и прижалась к ней плечом. За окном стояли мутные сумерки, и было непонятно, который сейчас час, и было слышно тревожное дыхание Сани, как будто он тонул и пытался ухватить слабеющими губами немного воздуха. От выпитой водки, духоты и усталости тянуло в сон, и Комарова сама не заметила, как задремала, и сквозь дрему слышала, как Ленка ушла, осторожно ступая на скрипящие половицы, и как мать за что-то ругает Светку, а та отвечает ей противным плаксивым голосом, что чего-то она там не брала и чего-то там не делала. Хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, хоть бы у Татьяны на ее чистенькой кухоньке с красной геранью на подоконниках и дымящимся на конфорке блестящим чайником с цветочком. Этот чайник, закипая, издавал такой пронзительный визг, что Дружок во дворе просыпался и отвечал ему тоскливым воем. Хотелось Татьяниных пирожков с творогом или с капустой, чтобы они с Ленкой их ели, а Татьяна рассказывала им что-нибудь про своего Сергия, как он уехал на попутной машине куда-нибудь, куда не ходят электрички, чтобы встретить в Божьем мире чьего-нибудь ребеночка или проводить в жизнь вечную какую-нибудь столетнюю бабку. «Поболеет, и само пройдет, – пробормотала Комарова себе под нос. – В июле не простужаются».

В лесу снова что-то затрещало. Комарова представила, как большая лупоглазая птица села на верхушку елки, та под ней накренилась и закачалась, и птица стала смешно вертеть головой во все стороны и хлопать крыльями. Комарова зажала рот рукой и хихикнула, но птица в ее воображении почему-то все росла и росла: вот она стала больше собаки, а теперь – размером с корову, и все продолжала расти, хлопая большими крыльями и разевая громадный клюв, в котором виден был красный язык, похожий на огонь в печке, и была она уже совсем не смешная, а страшная. Елка под ней гнулась и трещала, и наконец птица сильно забила крыльями, поднялась и полетела прямо к их дому, светя огромными глазами, похожими на круглые фары поезда дальнего следования. Комарова встряхнула головой, вскочила и с силой захлопнула окно, так что зазвенели стекла, и она испугалась, что если мать дома, то она услышит и придет ругаться. Саня тихо застонал, но не проснулся. Комарова перевела дух, снова села рядом с ним и погладила через одеяло.

– Спи, Санечка, спи, не бойся. Мы тебя никому не отдадим. Слышишь, Сань?

Она покосилась в сторону окна, но там уже совсем стемнело и ничего не было видно. Захотелось взять сейчас Саню, завернуть его в одеяло, позвать Ленку и вместе пройти по темным улицам поселка на станцию, дождаться какой-нибудь поздней электрички, забраться втроем в тамбур и ехать, ехать куда-нибудь, потом сойти на конечной, в большом областном центре, и там как-нибудь устроиться. Комарова закрыла глаза и замечталась. От водки даже с закрытыми глазами кружилась голова и казалось, что все получится, что нет во всем этом ничего сложного, и было легко и спокойно. Скажут, что потерялись, или что сироты, а лучше правду скажут – что дома батя бьет, что жизни нет никакой, их и не вернут. Бабка говорила, мир не без добрых людей. Они с Ленкой все по дому умеют, возьмет их кто-нибудь к себе, или так, сами проживут, работать устроятся, за Санечкой будут ухаживать. Все получится, начать только стоит, завтра же Ленке сказать… а Ленка небось сразу в город предложит бежать. Комарова фыркнула от сдерживаемого смеха. Может, в город и лучше – в городе их никто не найдет, город большой, людей в нем много. На станции застучала электричка, с тихим свистком остановилась, потом снова застучала. «На Лугу пошла или на Тосно, – подумала, проваливаясь в дрему, Комарова, – или на Москву».