1769 год отмечен в новейшей истории рождением многих замечательных личностей, между которыми достаточно указать на Наполеона, Веллингтона, Каннинга, Кювье, Вальтера Скотта, Шатобриана. В этом же году родился и Александр фон Гумбольдт, которого столетнюю годовщину рождения праздновала в истекшем году не только Германия, но и весь образованный мир помянул ученого, имя которого в течение более полувека наполняло собой вселенную славой мирных завоеваний, не требовавших принесения в жертву потоков человеческой крови, а путем исследования и наблюдения порабощавших строптивые силы природы для блага всего человечества. С именем Гумбольдта каждый современник его неразрывно связывал понятие о его господстве над целой областью человеческого ведения, господстве, не опозоренном однако 18-м брюмером , в котором нуждался его сверстник по летам, для установления своей власти. Господство Гумбольдта основывалось действительно на suffrage universel всего ученого мира, и эта общая подача голосов тоже совершенно отлична от громкой, но гораздо менее прочной, которая совершилась на нашей памяти. Но чему обязан Гумбольдт, что он пользовался в течение полустолетия таким громадным влиянием? Нельзя не согласиться с некоторыми биографами его, что он был одной из тех личностей, которые, по пущенному недавно в ход с высоты трона выражению, служат орудием Провидения. Сводя эту метафору в более скромные размеры, мы можем выразить ее так: человечество в своем развитии переживает различные фазисы. Исчерпав содержание последнего, массы остановились бы на этой ступени, если бы по временам не являлись личности, указующие им дальнейший путь, по которому они должны следовать. Личности эти, при всей кажущейся свободе действия, исполняют возложенную на них историческую задачу. Обозревая деятельность Гумбольдта, легко заметить, что он только при той громадной сумме знания и собранных данных мог совершить то, что он завещал науке; с меньшим умственным капиталом для него это было бы невозможно, равно если б он уклонился от того пути, который он прошел в своем развитии. Такая личность как Гумбольдт была необходима для текущего столетия; без нее оно не достигло бы того развития, на котором находится теперь. Большинство человечества живет, часто само того не сознавая, идеями, брошенными Гумбольдтом в обращение. Допустив даже, что не все они составляют его умственную собственность, что многие из них были найдены или высказаны, хотя и не в ясной форме, его предшественниками, тем не менее ему принадлежит заслуга сделать их общим достоянием. Вместе с тем он освободил науку и преобразил ее. До него отдельные отрасли ее уединялись до того, что между ними не оказывалось никакой связи; об отношении частей к целому тоже никто не заботился; из-за частностей не видели главного – природы! Гумбольдт же, напротив, по преувеличенному, конечно, замечанию, уничтожил все самостоятельные отрасли естествоведения как науки и низвел их на степень служительниц одной – исследования природы. Едва ли возможно указать еще ученого, который, подобно Гумбольдту, обнял бы все отрасли в смысле органов одного целого. Но и этим не ограничивается еще заслуга его: он впервые заговорил о предметах естественных наук общепонятным языком. До него проникали в святилище только посвященные – цеховые; Гумбольдт открыл двери этого капища настежь. Он впервые показал, что самые трудные вопросы науки можно популяризировать, не впадая в крайность опошления. Благодаря ему, в массе германского народа распространены теперь такие сведения, которые до Гумбольдта были известны только ученым по призванию.

Приступая к изложению научной деятельности Гумбольдта, мы, конечно, ограничимся только более выдающимися результатами ее, но для необходимого уяснения их значения будем представлять в виде краткого введения к каждому вопросу обзоры, знакомящие с положением его в ту эпоху, когда Гумбольдт приступал к его разработке. Такое отношение к его деятельности уяснит ее лучше и вместе с тем познакомит с ходом развития естественных наук за первую половину XIX в., так как почти не существует отрасли естествознания, в которой не встречалось бы имени Гумбольдта как деятеля или даже как основателя их. На чисто биографическую сторону будет при этом обращено внимание только в той степени, насколько она будет необходима для уяснения научной деятельности. Полная оценка его характера едва ли в настоящую минуту возможна. Хотя для нее существует уже довольно богатый материал в переписке его с самыми замечательными современниками, однако для вполне беспристрастного в этом отношении приговора, необходимо еще выждать более полного опубликования его переписки, которая была громадна и большая часть которой хранится еще в семейных архивах частных лиц, не решающихся нарушить волю Гумбольдта, положительно выраженную – не предавать ее гласности. Поэтому понятно, что на основании исключений нельзя создать пока ничего полного.

Род Гумбольдтов происходит из Померании, откуда члены его, с присоединением этой провинции к Пруссии, переселились в магдебургскую, занимая разные дипломатические и военные должности на службе маркграфов бранденбургских. Мы не станем подробно выводить родословной Гумбольдта, в которой он менее всего нуждается, так как значением своим он обязан отнюдь не древности своего рода или происхождению от какого-нибудь из своих высокородных предков, а напротив, предки его получают для биографа его некоторое только значение именно благодаря их потомку.

Отец Гумбольдта, Александр-Георг Гумбольдт , родившийся в 1720 г., служивший сперва в военной, потом в придворной службе, был женат на вдове барона фон Гольведе , урожденной фон Коломб . От брака этого он имел двух сыновей: старшего, Вильгельма (род. 22 июня 1767 г. в Потсдаме) и Александра, родившегося 14 сентября 1769 г. в Берлине.

Первые годы жизни оба брата провели в замке Тегеле, между Берлином и Шпандау, три часа езды к северо-западу от Берлина. Расположенный у Хафеля, который здесь расширяется в так называемое Тегельское озеро, окруженный прекрасным лесом, превращенным трудом человека в настоящий парк, старинный замок, теперь замененный новым, был местом, в котором оба брата росли под впечатлениями прекрасной природы, так редко услаждающей взор жителя бранденбургской провинции. Гостеприимство хозяина и прежнее его положение в свете привлекали туда избранное общество Берлина. Мы узнаем, что в числе посетителей Тегеля в 1778 г. был Гёте, сам вероятно не подозревая того, в какое близкое отношение он вступит впоследствии с обоими мальчиками, которых он тогда здесь встретил, в особенности со старшим, Вильгельмом.

Какое решительное влияние оказывает на развитие человека среда, посреди которой он получает свои первые впечатления, известно каждому, кто не лишен способности наблюдать. Факт этот лишний раз оправдывается и на братьях Гумбольдтах.

Реакция против механического, убивающего дух, воспитания, состоявшего главным образом в развитии только памяти (процветающего еще у нас под характеристическим и метким названием долбёжки), заявила себя в Германии впервые в 80-х гг. истекшего столетия. Новые методы воспитания, заявленные Руссо, нашли в Пруссии горячих приверженцев: в Рохоу , Гедике , в особенности же в Иоахиме Генрихе Кампе , священнике какого-то прусского полка, стоявшего в Потсдаме. Базедоу приготовлял в своем Филантропине в Дессау учителей по системе Руссо.

Свежее педагогическое влияние стало проникать даже в высшие круги, большей частью недоступные и враждебно настроенные против всего, что не согласуется с их кастовыми предрассудками. И майор Гумбольдт не устоял против общего настроения, охватившего педагогический мир Пруссии, старавшийся соединить занятия классическими языками с действительно полезным и практическим. В 1775 г. он приглашает к себе домашним учителем Кампе, который сознавал, что он носит в себе гораздо более данных, чтобы быть прекрасным педагогом, чем полковым богословом, и потому охотно переменил свою деятельность.

Преимущественно филологическое направление Кампе, хотя и оставило следы на новых его питомцах, не было, однако, исключительным. Что он, враг всякой механической дрессировки умственных способностей, крайне вредного развития памяти на счет способности мышления, не видел единственного спасения в исключительно классическом образовании, это уже явствует из того, что он был издателем «Робинзона». Можно ли это объяснить иначе как сознанием необходимости пробудить в юных душах впечатлительность к созерцанию внешнего мира, чужой природы, народов, к наблюдению их обычаев? Не бросил ли Кампе в ребенка Гумбольдта первых семян ни перед какими препятствиями не останавливавшегося стремления к путешествиям и открытиям?

Кампе пробыл, однако, в доме Гумбольдта недолго. Слава его как педагога доставила ему более обширное поле деятельности, сперва в Дессау, в Филантропине, на место Базедоу, а потом в Гамбурге, где заведение его пользовалось европейской известностью.

Преемником его, не только в хронологическом порядке, но и в направлении педагогической деятельности в доме Гумбольдта, был молодой К. Кунт , конечно, не имевший известности своего предместника, но проникнутый одинаковыми идеями. Пользуясь всеми средствами, какие только представлял Берлин и его окрестности, для развития и образования своих питомцев, он старался, насколько возможно, соединить врожденное в них стремление к универсальности знания с основательностью. Впрочем, он не мог вскоре не заметить, что оба брата имеют противоположные стремления, хотя они и сходились у общего источника. Старший предавался с особенной любовью изучению внутреннего человека, мира духа, и особенного его проявления – языка; между тем как младший, Александр, интересовался более всего внешним природы и человека во всех видах их проявления. Так, любимыми предметами занятий Вильгельма были изучение классической древности, искусства, философия, языкознание; Александр по преимуществу изучал естественные науки во всех их отраслях. Нет надобности прибавлять, что как ни различны были эти занятия, источник их был общий – изучение природы и человека; поэтому понятно, что на обоих братьев указывали впоследствии как на двух представителей, совмещающих в себе все сокровища знаний эпохи, в которую они жили, как некогда Лейбниц считался полигистором своего времени .

Вероятно, болезнь майора Гумбольдта (и вскоре последовавшая смерть в 1779 г.) сблизила семейство его с местным врачом, тогда неизвестным, впоследствии пользовавшимся большой славой – Хаймом . Во время частых посещений замка Тегеля Хайм познакомил на прогулках обоих мальчиков с начальными основаниями ботаники и линнеевской классификацией царства растительного. Странно сохранившееся замечание Хайма, что старший брат научился ботанике как бы шутя, усваивая себе все технические названия немедленно, между тем как младший, Александр, тогда уже 11 лет, отличался непонятливостью. То же наблюдение делали неоднократно мать и Кунт, так что они были убеждены, что Александр не будет в состоянии избрать научной деятельности.

В 1783 г. оба брата переезжают вместе с Кунтом в Берлин, чтобы под руководством избранных им учителей продолжать свои научные занятия. И в это время Александр отставал от своего брата, что отчасти объясняется и болезненностью его.

Здесь преподавали им: Лёффлер , впоследствии Ример – греческий язык, Вильденов – ботанику, Энгель , Клейн, Дом – философию, законоведение и государственные науки. В особенности с последними Дом познакомил их очень основательно. Министр Шуленбург просил последнего прочитать курс статистико-политических лекций молодому графу Арниму; в слушании этого курса принимали участие, по желанию матери, и молодые Гумбольдты, с осени 1785 до июня следующего года. Кроме того, Кунт восполнял пробелы, приготовляя их к университетскому курсу.

Около этого времени различие характеров обоих братьев начинает особенно резко проявляться. Старший, под влиянием господствовавших идей, пущенных в общество «Вертером» Гёте, отличается сентиментальностью, нашедшей себе особенную пищу в общении с молодыми девушками: фон Брист , известной Рахель , Генриеттой Герц и другими. Младший брат не подчинился этому направлению; в нем наблюдательность заменяет его. Это видно уже из того, что в то время как Вильгельм принимает живое участие в эстетических вопросах эпохи, возбужденных Шиллером и Гёте, Александр изучает естественно-исторические труды Гёте и старается развить в себе смысл к пониманию явлений природы.

Так подготовлялись оба брата для будущей деятельности, не зная забот, которые выпадают на долю иным смертным, снедаемым теми же высшими стремлениями, но не имеющими материальных средств их осуществить. В этом отношении Гумбольдтов можно назвать баловнями счастья!

В 1786 г. оба брата вместе со своим учителем, теперь другом, Кунтом переселяются во Франкфурт-на-Одере. Выбор этого университета объясняется, кажется, просто желанием матери иметь сыновей в своей близи и приготовить их к служебной деятельности, прежде чем они будут отправлены в университет, пользовавшийся в то время самой большой научной известностью – в Гёттингене. Согласно господствовавшим наклонностям, Вильгельм поступил на юридический, Александр – на камеральный факультет. В 1788 г. братья переселяются в Гёттинген. Для младшего переселение это было крайне приятно, так как он имел возможность сблизиться здесь со знаменитым естествоиспытателем Блуменбахом, с Гейне – восстановителем археологии, Айкхорном – историком. Последние две науки были нейтральной почвой, на которой сходились оба брата. Классическая древность с ее филологическими и эстетическими занятиями интересовала их обоих; история с ее философскими воззрениями привлекала Вильгельма именно в ту сторону, где Александр собирал географические и этнографические сведения на исторической почве.

Необыкновенно важно было для Александра знакомство, а потом дружеские отношения с Георгом Форстером, сопровождавшим Кука в качестве естествоиспытателя во втором его кругосветном путешествии. Многосторонне образованный, практический, сведущий Форстер, соединяя с глубиной чувства необыкновенную нравственную чистоту и непоколебимость характера и убеждений, не мог не оказать влияния на всех, с кем он только приходил в соприкосновение. Избежать этого влияния не могут даже те, которые не подчинялись обаянию личности, а ограничиваются только чтением его произведений. В них естественные науки впервые являются в таком виде, который, не представляя педантической закваски, делает их доступными массе народа как по эстетической, так и по нравственной отделке предмета.

Но другими сторонами своего характера Форстер оказывал на Александра Гумбольдта еще более сильное влияние. Проведя большую часть своей жизни за пределами родины, путешествуя в отдаленных краях, вдали от тогдашней гнилой, удушливой политической и социальной атмосферы Германии, Форстер сохранил независимость и свободу убеждений. Этой-то стороной своей личности он оказал на юношу Гумбольдта очаровывающее влияние, следы которого заметны в его независимом до конца дней характере. Кроме человека не менее влиял на него и кругосветный путешественник Форстер. Какое обаяние должны были оказывать на впечатлительную душу юноши рассказы его о море и его чудесах, об островах Южного океана и его обитателях, о растительном рае тропических стран и ужасах полярного моря. Не естественно ли предполагать, что направление, уже подготовленное влиянием Кампе, автором «Робинзона», стало принимать все более и более определенные образы и впечатлительная натура юноши искала удовлетворения своих стремлений, наглядным созерцанием чарующей природы и знакомством с ее таинствами.

В общении с замечательными личностями Гёттингена, в занятиях любимыми предметами, прерываемых по временам экскурсиями в соседственный Гарц, прошло остальное время студенчества Гумбольдтов. Практическая жизнь с ее прозой стала уже заявлять свои требования – действовать для общества, для целого. В 1789 г., так памятном в истории человечества, братья оставляют университетскую скамью, но тут же, на самом пороге практической жизни, направляются по разным путям: Вильгельм при первом известии о погроме спешит, удовлетворяя своим наклонностям и предстоящей государственной деятельности, с бывшим учителем Кампе в Париж, чтобы, по выражению последнего, «присутствовать при похоронах французского деспотизма» (в чем он, к сожалению, сильно ошибся), между тем как Александр остается в тихом Гёттингене, предаваясь мирным занятиям науками, которые были необходимы для ученого путешествия. Решимость предпринять его созрела уже теперь в юноше, определившем уже на 20 году жизни высокую цель ее, к осуществлению которой он решается приступить не иначе как добросовестно и многосторонне приготовленным.

Целую зиму с 1789 по 1790 гг. Александр посвятил научному приготовлению к небольшому путешествию, которое он намеревался предпринять в обществе Форстера к нижнему Рейну. Плодом этой экскурсии, состоявшейся весной 1790 г., было первое его сочинение: «Минералогические наблюдения над рейнскими базальтами» [1790]. Мы будем иметь случай сказать ниже несколько слов о нем, а теперь, не прерывая нити биографического рассказа, последуем за ним в хронологическом порядке его деятельности.

Мы видели выше, что он изучал в университете камеральные науки, в которых для будущей практической деятельности он желал дальше развиться, сосредоточивая, однако, преимущественное свое внимание на геологии, к которой он чувствовал особенное влечение вследствие теории Вернера , сильно его интересовавшей и получившей новую пищу во время его небольшого путешествия на Рейн.

Горное дело, само собой, должно было занимать его как практическое применение любимого им предмета в области камеральных наук. Для лучшего усовершенствования в последних он едет в Гамбург в коммерческую академию, состоявшую под руководством Бюша и Эбелинга , где изучает практически конторное дело. Покончивши в этим делом, он оставляет Гамбург весной 1791 г. и решается ехать в Фрайберг в горную академию, директор которой, знаменитый Вернер, привлекал молодежь со всех стран Европы. Прежде, однако ж, чем переселиться туда, Гумбольдт остается до июля в семейном кругу в обществе старухи-матери, брата Вильгельма, который успел тем временем жениться (на Каролине фон Дахерёден) и друга Кунта. Слабость здоровья, все еще продолжавшаяся, была, кажется, главной причиной этого отдохновения в кругу близких.

После окончания своих занятий горным делом в Фрайберге, продолжавшихся с июля 1791 до весны 1792 г. (где он особенно сблизился с Леопольдом фон Бухом), он вступает на поприще практической и учено-литературной деятельности, приняв место заседателя в горном департаменте в Берлине, откуда он в течение того же года командирован был в Байройт для устройства там горных заводов, где он сблизился с Гарденбергом, игравшим впоследствии такую крупную роль в истории Пруссии. Здесь, посреди практической деятельности, продолжавшейся до 1795 г., когда он добровольно оставил ее, его не покидает мысль о предпринятии большого путешествия. Посреди приготовлений к нему он не переставал заниматься предметами, которые представляли ему ближайшие окрестности и род его деятельности. Плодом этих занятий, разных физических и химических опытов в применении к горному делу и в подтверждение теории об образовании земной коры его знаменитого учителя Вернера, главного представителя нептунизма, был ряд статей, помещенных в разных специальных журналах, доставивших ему имя в науке и бывших исходным пунктом для его последующих исследований. Главным трудом Гумбольдта в этот период времени была «Флора тайнобрачных растений Фрайберга и окрестностей» [1793], где изложены наблюдения его в рудниках названной местности, над растущими там грибами, и «Афоризмы из химической физиологии растений» [1794], заключающие опыты его над раздражительностью растений, процессом их питания, цветом и прочее. Как ни далеко ушла с тех пор наука вперед в этих вопросах, но изложенные здесь наблюдения и опыты сохраняют во многом свой научный интерес и во всяком случае свидетельствуют о таланте наблюдательности и трезвости взглядов автора.

Во время своей служебной деятельности Гумбольдт имел случай посетить вновь, в обществе Гарденберга, еще раз берега Рейна, а потом – провинцию Пруссию и часть Польши, отошедшей к его родине. Но путешествия эти не могли удовлетворить его вполне. Тропический, вне-европейский мир сохранял для него такую прелесть, которой экскурсии по Европе не могли заменить. Поэтому, ввиду путешествия в Новый Свет, которое он, движимый жаждой открытий, постоянно имел в виду, Гумбольдт оставляет службу (в 1795 г.) и едет в Вену к геогносту Фрейеслебену , где занимается по преимуществу ботаникой, изучая богатое собрание экзотических растений, которое он здесь нашел. Отсюда он отправился в южную Италию, желая изучить в Неаполе и Сицилии классическую почву вулканизма, но война помешала ему исполнить свое намерение. Он вынужден был ограничиться только северной Италией.

В это же время Гальвани делает свое важное и столь плодотворное для человечества своими практическими последствиями открытие, Гумбольдт, конечно, не мог не интересоваться им, но печальное событие – болезнь и вскоре затем последовавшая кончина его матери (в конце 1797 г.) и затем разные семейные дела, принудившие его отправиться в Йену, к брату Вильгельму, прервали на время его занятия.

Здесь только весной 1797 г. он в состоянии был снова приступить к обычному труду. Общение с Фрейеслебеном, которого он застал в Йене, было для него неожиданной находкой. Тут же он занимался и анатомией, интерес к которой он до такой степени успел возбудить в брате и Гёте, что они вместе брали частные лекции ее у Лодера, а с Гёте занимались изучением зоологических препаратов.

Кроме этих занятий Гумбольдт продолжал здесь свои исследования и опыты, начатые в Вене, над гальванизмом, обращая особенное внимание на законы раздражительности мышц и отношение к ним живых нервов. Он дошел до убеждения, что замечаемые здесь жизненные явления сходны во многом с гальваническими. Мысль эта изложена им в труде «О раздраженных мышечных и нервных волокнах вкупе с предположениями о химическом процессе жизни в животном и растительном царствах» [1797.1], где он старался уяснить действие гальванических цепей, составленных из животных веществ. Предмет этот не переставал занимать его и впоследствии; мы встретимся после, во время американского путешествия, с его исследованиями об электрических рыбах.

Другой, начатый в июне, труд – «О раздраженных мышечных волокнах» [1797.2], Гумбольдт не успел сам издать, предоставив рукопись в распоряжение Блуменбаха в Гёттингене, который издал ее с примечаниями.

Из Йены оба брата отправились в апреле в Берлин, чтобы устроить дела по наследству. Доставшееся на долю Александра поместье Рингенвальде в Ноймарке (Вильгельм получил Тегель) он продал уже в июне поэту Францу фон Кляйсту , предоставив Кунту заботу о движимом имении во время своего отсутствия, так как продажа имения состоялась с той именно целью, чтобы вырученные деньги употребить на путешествие. Оба брата предполагали предпринять вместе путешествие в Италию. Ему не суждено было, однако, состояться. Сперва задержала их болезнь жены Вильгельма, а потом, когда они были уже в Вене на дороге в Италию, страна эта сделалась театром военных действий, которые и помешали осуществлению их намерения. Они решились ехать через Швейцарию в Париж. В Зальцбурге план этот был изменен. Встретив здесь Л. фон Буха, Александр, прельщенный окрестной природой, решился остаться здесь в обществе своего друга, с которым вместе исследовали зальцбургские Альпы и Штирию. Эти занятия наполнили целую зиму 1798 г. Только весной этого же года Александр поехал в Париж, куда отправился через Мюнхен и Базель брат его Вильгельм после разлуки с ним в Зальцбурге осенью 1797 г. Сюда влекла его надежда осуществить свой план заатлантического путешествия, так как намерение отправиться в Нижний Египет не осуществилось. В Зальцбурге еще Александр сошелся с одним любителем и знатоком искусства, предложившим ему сопровождать его в течение 8 месяцев в путешествии его по Нилу до Ассуана для обозрения древних памятников. Гумбольдт согласился под условием, чтобы на обратном пути из Александрии продолжать путешествие через Палестину и Сирию. Так как любитель очень дорожил сведениями Гумбольдта по истории классической древности, то без труда и согласился на это условие. Путешествию этому, как и итальянскому, не суждено было состояться. Те же военные действия расстроили его. Испытанные препятствия не охладили, однако, предприимчивости Гумбольдта. Приготовивши себя научно и практически к своей цели во время небольших путешествий по Европе, он не останавливался ни перед какими препятствиями, которыми судьба загромождала ему дорогу. Конечно, преодоление их было ему значительно облегчено теми материальными средствами, которые находились теперь в его руках после продажи поместья; немногие подвижники науки находились и находятся в таких счастливых экономических условиях, как он в эту пору жизни своей.

Когда надежда на путешествие в Египет рушилась, Гумбольдт услышал, что французский национальный музей снаряжает экспедицию под начальством капитана Бодена в южное полушарие. Надежда принять участие в ней, в крайнем случае за свой собственный счет, и привлекла Гумбольдта в Париж. Он немедленно познакомился с двумя учеными, которые должны были сопровождать эту экспедицию, – Мишо и Бонпланом. В особенности с последним они сошлись скоро и близко, и, как увидим впоследствии, на всю жизнь. Приготовляясь с ним вместе к предстоящему путешествию, участником которого он был принят, Гумбольдт занимался в это же время и арабским языком, побудив брата своего приступить к изучению американских наречий.

К этому же времени относятся и исследования его о составе атмосферы, предпринятые им уже прежде, и которые теперь он продолжал вместе со знаменитым физиком Гей-Люссаком. В особенности занимался Гумбольдт эвдиометрическими опытами над химическим составом воздуха, который он исследовал при самом разнообразном состоянии погоды, в разные времена года, на разных высотах над поверхностью моря. Исследования эти находятся в тесной связи с исследованиями его «О подземных газах» [1799], предпринятыми им, вероятно, еще во время его служебной деятельности, но теперь дополненными и распространенными.

Но и на этот раз Марс с свойственной ему грубостью ворвался в тихую область Минервы. Экспедиция Бодена не состоялась, так как средства, для нее назначенные, употреблены были на военные цели. Франция приготовлялась к войне в Германии и Италии. Новая надежда Гумбольдта – принять участие в экспедиции французских ученых в Египет, тоже не осуществилась, так как после битвы при Абукире, где французы потерпели поражение, всякое сообщение с Александрией было прервано.

Новая надежда оживила вскоре Гумбольдта, но ненадолго. В конце 1798 г. познакомился он со шведским консулом Скьёльдебрандом , который через Париж направлялся в Марсель, где его ждал шведский фрегат, долженствовавший везти его в Алжир, куда он имел поручение от своего правительства. Гумбольдт и друг его Бонплан видели в готовности Скьёльдебранда взять их с собой удобный случай предпринять ученое путешествие в Африку и Египет. Они составили уже план его, предполагая отправиться с караваном в Мекку и через Персидский залив в Ост-Индию. На пути они надеялись исследовать горы Марокко и, если возможно, соединиться с учеными, сопровождавшими французскую экспедицию в Египет.

Конец разочарованиям и неудачам еще не наступил для Гумбольдта. Оставив в конце октября 1798 г. Париж, вместе с консулом и Бонпланом, они жили более двух месяцев в Марселе, но шведский фрегат все не являлся в гавань. Наконец пришло известие, что вследствие повреждений, потерпенных им у португальских берегов, он может явиться в Марсель не ранее весны следующего года! Не желая терять случая исследовать соседственную страну, Гумбольдт согласился с спутником своим Бонпланом провести зиму в Испании.

Путешествие их в Мадрид можно назвать ученой экскурсией. Вооруженный прекрасными инструментами, приготовленными им для исследований в Африке, Гумбольдт исследовал климатические условия страны, определил высоту и астрономическое положение многих важных мест, взбирался на вершину Монсеррат, определил настоящую высоту центральной равнины Кастилии, между тем как Бонплан в то же время исследовал растительное царство и собирал богатую коллекцию.

Луч надежды на осуществление давно желанных планов блеснул Гумбольдту в Мадриде. Сойдясь здесь с саксонским посланником фон Фареллем, а через него с просвещенным министром испанским доном Мариано Луисом де Урквихо , он и спутник его были представлены королю в Аранхуэсе. Во время бесед с ним им удалось так заинтересовать короля в предпринимаемом путешествии в Америку, так наглядно представить практические выгоды и последствия ученых исследований, что король дал немедленное разрешение на беспрепятственное путешествие Гумбольдта и его спутника на всем пространстве испанско-американских владений. Урквихо обещал со своей стороны всевозможное содействие. Осчастливленные таким неожиданно благоприятным разрешением, оба друга спешили как можно скорее достигнуть гавани, из которой можно бы немедленно отплыть в Новый Свет. Поэтому без особенных приготовлений они в половине мая оставили Мадрид и направились через Старую Кастилию, Леон и Галисию к портовому городу Ла-Корунья, исследуя на пути и этот край в естественно-историческом отношении. Достойна замечания случайность, что как географическому открытию Америки Колумбом, так и ученому – Гумбольдтом, содействовала одна и та же держава – Испания.

В Ла-Корунье встретила их новая неприятность. Так как порт этот был блокирован англичанами, желавшими помешать сообщениям между Испанией и ее американским колониями, то путешественникам нашим пришлось ждать удобного и счастливого случая выбраться, посреди английских фрегатов, в открытое море. В порту находился испанский корвет «Писарро», назначенный к отплытию в Гавану и Мексику при первой возможности. На это-то судно, по совету начальствующего над портом офицера Клавиго, которому путешественники были рекомендованы из Мадрида, они и сели. Удовлетворяя их желаниям, Клавиго предписал начальнику корвета пристать к Тенерифе и оставаться там столько времени, сколько потребуется путешественникам для посещения гавани Оротава и Тенерифского пика. В ожидании отплытия они занялись опытами над температурой моря и уменьшением теплоты его на разной глубине. Опыты привели их к очень важному в практическом отношении результату, а именно: вблизи мели внешние слои воды отличаются очень заметным понижением температуры, так что термометр показывает мореплавателю гораздо прежде приближение опасности, чем лот, который иногда на большой глубине невдалеке от мелей не может быть даже употреблен.

Мы должны упомянуть здесь еще об одном обстоятельстве, которое имело важные последствия для Гумбольдта. Перед самым отправлением на корвет он писал упомянутому капитану Бодену, напоминая ему еще прежде данное обещание, что если французская экспедиция состоится и направится через мыс Горн, то Гумбольдт постарается отыскать его в Монтевидео, или в Чили, Лиме или где бы то ни было в испанских американских колониях. Мы увидим впоследствии, какие последствия имело это письмо для Гумбольдта. Последний, обманутый ложными газетными известиями, сообщавшими, что Боден действительно отправился в кругосветное путешествие, желая сдержать данное слово и явиться к назначенному месту свидания, и отправился с Бонпланом из острова Кубы в Портобелло, через Панамский перешеек, на берега Южного океана. Таким образом, Гумбольдт благодаря журнальной утке сделал напрасное путешествие в 800 миль по стране, посещение которой не лежало в его плане.

Наконец давно желанная минута наступила для Гумбольдта. Во время сильной бури, делавшей стоянку у берега опасной, английские суда, блокировавшие Ла-Корунью, отошли в море. Этим моментом и воспользовался капитан корвета, чтобы ускользнуть из-под дозора англичан. Попытка увенчалась успехом. Не встретив английских крейсеров, корвет 5 июня после обеда был уже в открытом море!…

Предоставляем читателю представить себе, какими чувствами был исполнен Гумбольдт в минуту, когда европейский берег стал скрываться от взоров его, когда единственный и последний предмет – тусклый свет из рыбачьей хижины близ Сизарги стал меркнуть… Гумбольдт был на пути к осуществлению своих заветных мечтаний, на дороге, обессмертившей имя его…

Оставив Гумбольдта и Бонплана плыть через океан, бросим теперь взгляд на научную деятельность первого. До сих пор мы познакомились только с внешней стороной жизни Гумбольдта-юноши, упоминая только вскользь о его ученых трудах. Остановимся теперь на них как бы для того, чтобы подвести итог его деятельности в молодые лета. Конечно, в рамках настоящего труда мы можем сделать это только в общих чертах, избегая подробностей, важных для ученого и специалиста.

Мы уже упоминали вскользь, что первым литературным трудом Гумбольдта были «Наблюдения над базальтами на Рейне» [1790]. Труд этот был вызван горячим спором между учеными той эпохи о том, был ли земной шар в начале расплавленной массой, застывшей впоследствии, или же смесью твердых и жидких веществ, из которой потом каждое выделилось особенно. В споре этом базальт играет чрезвычайно важную роль, так как оба лагеря основывали на нем свое положения, и потому понятно, что враждующие стороны, каждая в свойственном ей направлении, старались воспользоваться многосторонними наблюдениями над предметом спора для защиты мнений.

Бульшая часть геологов прошедшего века считала призмы базальта большими кристаллами, выделившимися из воды, находившейся, по их мнению, в тех местах, где теперь встречаются базальты. Демаре первый выразил сомнение в таком происхождении этих так называемых кристаллов. Во время путешествия своего по Италии и южной Франции, в особенности в Оверни, в окрестностях Клермона, он имел случай видеть и исследовать самые лучшие образчики базальта в тамошних Пюи-де-Дом и горах Мон-д’Ор. Целая местность эта носила на себе неоспоримые признаки вулканического происхождения: кратеры, лава, пемза, шлаки, зола покрывали ее. Демаре, встречая повсюду базальт посреди лавы, вывел заключение, что он в Оверни должен был образоваться не из воды, а что составные части его были прежде в жидком расплавленном состоянии, как лава, извергаемая из вулканов, и потом, по мере охлаждения, они выкристаллизировались, при переходе в твердое состояние приняв настоящий вид. Призматическую форму базальта Демаре объяснял неравномерным охлаждением поверхности и внутренности массы и обусловленным этим неравномерным сжиманием отдельных слоев.

Мнение это, как всегда бывает в подобных случаях, нашло горячих защитников, но и не менее жарких противников. Между первыми были даже такие, которые утрировали новое учение до смешного. Так, некто Витте утверждал, что египетские пирамиды были не что иное, как извержения базальта, поднятые в настоящем их виде подземными силами; лабиринт – разлившаяся по поверхности земли лава; Меридово озеро – провалившийся кратер. Витте не затруднился объяснять и происхождение надписей и фигур на разных древних памятниках подземными силами природы: первые были провалившейся местами при охлаждении лавой, давшей трещины; последние – вздувшейся лавой! Развалины Персеполя, Баальбека, Пальмиры, храм Юпитера в Агридженто на острове Сицилия и другие остатки древних городов, по словам того же Витте, суть не более как естественные группы базальта и разлившейся лавы…

В Германии теория Демаре не сразу нашла приверженцев, так как встречающиеся здесь базальты находятся почти исключительно в местностях, где нет и следов лавы и шлаков; напротив, они возвышаются над песчаниками и другими породами, носящими неоспоримое нептуническое происхождение, т. е. из осадков воды. Таким образом, немецкие геологи не встречали на родине своей подтверждений теории Демаре. Притом здесь теория нептунистов находила жаркого приверженца в знаменитом Вернере, фрайбергском профессоре, впоследствии учителе Гумбольдта, который утверждал, что море, затопив в разные периоды землю, оставляло при падении вод разные осадки, отвердевшие в виде гор, осевших на первичных породах земной коры. Во время одного из последних потопов осадился, по словам Вернера, базальт, представлявший прежде необозримый, покрывавший разные первичные породы, слой, который хотя в течение времени и был разрушен, но остатки которого в первоначальном виде сохранились в виде базальтовых холмов. Местами под базальтами встречались залежи каменного угля, который, загоревшись, растапливал их, вследствие чего он разливался в жидком состоянии в виде лавы.

В противоположность с этой теорией, не придававшей вулканической деятельности особенного значения, выдвинулась другая, приписывавшая действию огня гораздо более обширное поле. Представителем ее был Хаттон.

По этой теории земной шар был прежде в расплавленном состоянии; остывшие наружные части его – кора земная – затвердели, но внутри он все еще находится в жидком состоянии. Охладевшие части застыли неровно: выдающиеся из них образовали горы; углубленные покрыты морем. Непокрытые водой части земли подвержены постоянному разрушению от действия температуры, дождей и т. п. Реки уносят образовавшийся таким образом ил в море, где он опять принимает компактный, сплошной вид. С течением времени рельеф земной коры изменяется и таким образом прежде покрытые морем местности выдаются из него, между тем как образовавшиеся из прежних гор скалы возвышаются в виде новых гор. Таким образом, породы, образовавшиеся, по Вернеру, путем кристаллизации, соответствуют, по последней теории, выделившимся из прежде расплавленного материала; образовавшиеся, по теории английского ученого, мокрым путем, сходны с теми, которые, по Вернеру, возникли посредством поднятия вод.

 

Александр фон Гумбольдт в библиотеке своего дома на Ораниенбургер штрассе 67. Акварель Эдуарда Хильдебрандта 1856 г.

 

Родовое поместье Гумбольдтов – замок Тегель

 

Кроме того, Хаттон принимает еще породы, образованные вулканами, куда, кроме яблока геологического раздора – базальта, относит еще трап, долерит, порфир, даже гранит, словом, все горные породы, не представляющие следов напластования (что указывало бы на осаждение из воды) и в которых не встречается органических остатков.

Другой причиной, почему теория вулканистов нескоро привилась на немецкой почве, была чисто личная, лежавшая в высоком уважении, которым были проникнуты германские геологи к Вернеру, одному из величайших систематиков и наблюдателей в области своей науки. Даже те из них, которые имели случай убедиться в справедливости мнения его противника, не решались при жизни Вернера оставить его знамя. Последний впал в ошибку вследствие того, что построил свою систему о происхождении базальтов на наблюдениях исключительно в пределах своей родины – Саксонии. Здесь действительно базальты отличаются особенной формой, которую можно сравнить с формой гриба, но притом так, что только шляпа его выдается над поверхностью земли, а корешок – скрыт под ней. При наружном осмотре кажется, что такой базальт покоится на какой-нибудь нептунической породе и только при раскопке этой последней откроется, что верхняя часть базальта находится в непосредственной связи с глубокими пластами земной коры посредством базальтового же канала. Об этой особенности строения саксонских базальтов ровно ничего не знали в конце истекшего столетия, и так как Вернер не имел случая делать больших путешествий, то естественно, что он принимал форму саксонских базальтов за повсюду господствующий тип их. Французские геологи, имевшие возможность исследовать базальты Оверни, скоро и верно оценили справедливость вулканической теории, последователем которой возвращался и каждый немецкий нептунист, посетивший эту местность.

В таком положении находился рассматриваемый нами вопрос, когда Гумбольдт издал свое первое исследование о базальтах Рейна. Хотя преимущественный характер его монографии состоит в описании географического местонахождения базальтов на Рейне, между которыми самыми важными являются базальты Ункеля (близ Бонна), но все-таки видно, что он был приверженцем теории нептунистов, разделяя взгляд их об их происхождении. Этого достаточно для нас: мы знаем, в каком лагере науки находился Гумбольдт при первом выступлении в ученом свете. Впоследствии мы увидим, что он, убедившись в несостоятельности теории нептунистов, сделался одним из самых решительных ее противников, открыто и добросовестно сознаваясь в своем прежнем заблуждении.

Переходя к совершенно другой области естествознания, мы встречаемся опять с Гумбольдтом. В числе причин, вызывающих разнообразные проявления в жизни животных и растений, в ученых исследованиях второй половины XVIII в. играла большую роль так называемая раздражительность (irritabilitas). Тогда предполагали, что вещество, масса, наполняющая пространство, есть нечто чувственно узнаваемое и что на нее действует чувственно невидимая, только посредством первой проявляющая себя сила, представляющая множество видоизменений и степеней. Одной из них являлась раздражительность – сила, обнаруживающаяся вследствие воздействий извне (раздражителей), тоже проявлениями наружу.

Явления, о которых здесь идет речь, были замечены естествоиспытателями давно, но Альбрехт фон Галлер, замечательнейший физиолог XVIII столетия, профессор гёттингенский, первый обратил на раздражительность особенное внимание. При исследовании различных частей человеческого и животного организма он заметил, что разные составные его части неодинаково реагируют действию на них механических и химических раздражителей. Основываясь на этом замечании, он называл ту часть чувствующей, которая, будучи тронута, передавала это соприкосновение душе человека или вызывала явления боли в животном, так как он колебался, следует ли допустить в последнем присутствие души. Сюда относятся, по мнению Галлера, преимущественно нервные волокна.

Другие части организма при дотрагивании только сжимаются без проявления боли, не имея возможности довести это соприкосновение до сознания мозга, седалища души, по мнению Галлера. К ним он относил по преимуществу мышечные волокна, раздражительные части организма; затем все остальные части он считал не чувствующими и не раздражительными. Главное применение теории раздражительности Галлера состояло в объяснении биения сердца. Он считал сжимания этого органа совершенно независимым от мозга и артерий и утверждал, что кровь, равно как и другие жидкости, даже воздух, служа средством раздражения сердца, вызывают сокращения его волокон.

Хотя теория эта и вызвала возражения, но нашла также и ревностных последователей, распространивших ее и на царство растительное. Не входя в рассмотрение споров, вызванных этой теорией Галлера, мы должны, однако, упомянуть, что она играла важную роль и в тогдашней медицине. Степень раздражительности, говорили последователи Галлера, изменяется постоянно, смотря по возрасту, образу жизни индивидуума и т. п. Она может накопляться вследствие удержания в организме раздражителя, действующего правильно и равномерно; но в случае слишком частого повторения действия его, или усиления, может уменьшаться. Отсюда три рода состояний, в которых могут находиться волокна: а) состояние здоровья, различного в каждом индивидууме (что на языке Галлера называлось тоном волокон); б) состояние накопления, происходящее от устранения обыкновенных раздражителей, и наконец в) состояние истощения, обусловленное слишком сильным воздействием раздражителя. Когда расход раздражителя уравновешивается приходом его – организм пользуется здоровьем, которое расстраивается с наступлением состояния накопления или истощения. Таким образом, причины болезней могут быть двоякого рода, а следовательно и лечение их тоже должно быть различно в двух противоположных направлениях. С исчезновением раздражительности наступает смерть организма.

К числу раздражителей, правильно действующих, школа Галлера относила: теплоту, свет, пищу, обращение соков, нервный раздражитель; к последнему причислялись и нравственные впечатления. Но в чем именно состоит эта загадочная раздражительность? Имеет ли она какой-нибудь материальный субстрат, доступный нашим чувствам? Не приурочена ли она к какому-нибудь химическому веществу? На это отвечают нам современные ученые, что она неразрывно связана с кислородом! Чрезмерное накопление его или недостаток в организме и обуславливают то состояние накопления или истощения, о котором было упомянуто выше. Следовательно, вся задача при лечении болезней сводится на его правильное регулирование…

Система Джона Брауна, так долго господствовавшая в Европе, и была развитием и практическим применением этой теории. Впрочем, врач этот развил ее несколько далее: он не ограничивается принятием раздражительности Галлера, но принимает кроме нее еще возбуждаемость (excitabilitas), под которой он понимает не только сокращаемость мышечных волокон, но вообще изменение органического тела вследствие какого-нибудь извне действующего на него влияния. Он допускает два состояния: состояние возбуждаемости и возбуждения. Когда одно уравновешивает другое – организм здоров; от различия между обоими происходит болезнь и наконец смерть.

Теория Брауна довела учение о раздражительности до его крайних пределов, чем и нанесла ему сильный удар. Ученый этот не только принимает раздражительность, но допускает и изменения, которые нельзя свести на одно сокращение волокон. Более точное и тщательное исследование этих изменений, вызванное учением Брауна, и было причиной, почему теория раздражительности значительно утратила свое значение и заняла в современной науке более скромное против прежнего место.

Гумбольдт в своих «Афоризмах из химической физиологии растений» тоже принимает раздражительность за характеристический признак жизни, за излияние т. н. жизненной силы, различая составные части животных и растений на оживленные (раздражительные) и неодушевленные. К последним он относит: волосы, ногти, кости, кожицу растений, дерево, оторочку цветной чашечки и т. п. Раздражительными частями он считал в растениях: сосуды, клетчатую ткань, заключая из способности движения некоторых частей известных растений о присутствии мышечных волокон и в царстве растительном. Гумбольдт делил движения, замечаемые в нем, на три класса: к первому он относил движения постоянные, как например в бенгальском «телеграфном» растении (Hedysarum gyrans), которое без всякого постороннего влияния движется с неравномерной скоростью; в полдень движение это иногда прекращается, но зато ночью усиливается. Ко второму классу он относит те непроизвольные движения растений, которые вызываются новым возбуждением, как например в белозоре болотном (Parnassia palustris), руте бахромчатой (Rutha chalepensis), в которых тычинки движутся вследствие раздражения их семенной жидкостью собственной цветной пыли; наконец, к третьему классу относятся, по Гумбольдту, растения, которых движения обусловливаются внешним раздражением, например мимоза стыдливая (Mimosa pudica), венерина мухоловка (Dionoea muscipula), кислица чувствительная (Oxalis sensitiva).

С целью исследования этого рода раздражительности Гумбольдт старался найти средства, ее усиливающие или ослабляющие. Целый ряд таких средств и найден им. Особенно интересны опыты, произведенные им с хлорной водой. Он открыл, что крессовое семя, в нее брошенное, уже через полчаса разбухает, через 6-7 часов пускает ростки, которые через час достигают величины парижской линии, между тем как это же семя, брошенное в воду, пускает ростки едва через 36-38 часов. К открытию этому пришел Гумбольдт, исследуя влияние кислорода как средства раздражения на растения (в конце XVIII в. считали хлорную воду соединением, очень богатым кислородом). Тогда же он нашел, что горох и бобы, предварительно отрощенные в растворе металлических солей, прозябают гораздо скорее, чем посаженные в сырую землю; он также заметил, что и кислород значительно ускоряет процесс прозябания.

Найденные Гумбольдтом средства, усиливающие раздражительность, не только ускорили движения названных выше растений, но и способствовали их росту; и наоборот, открытые им средства, уменьшавшие раздражительность, ослабляли его. Замечательно, что средства первого рода переходили в категорию последнего, т. е. ослабляли раздражительность, если были повторяемы слишком часто или были употребляемы в слишком большом количестве.

Такие же наблюдения и опыты, как над твердыми частями растений, Гумбольдт производил и над жидкими, над растительными соками, равно как и над их обращением в растениях, и над теплотою последних.

Труды эти, явившиеся в свет в 1793 г., показывают, что Гумбольдт не знал еще тогда об открытии Гальвани, которым он, конечно, воспользовался бы при своих исследованиях. Но вскоре выходят его исследования «О раздраженных мышечных и нервных волокнах» [1797.1], плод нескольких лет работы, так что мы вправе предполагать, что он в непродолжительном времени заинтересовался великим открытием болонского профессора.

Известно, как последний, заметив, что мертвые лягушки, лишенные кожи под влиянием электричества, судорожно сжимаются, – пытался найти, какое влияние оказывает на них атмосферическое электричество. С этой целью, отпрепарировав известным образом лягушку, он пронзил металлической проволокой спинной мозг ее и повесил на железную решетку своего садика. Лягушка вздрагивала по временам, и не только тогда, когда воздух был пресыщен электричеством во время грозы, но и в ясную погоду. Таким образом, явления эти никак нельзя было объяснить атмосферическим электричеством. Продолжая свои исследования, он положил такую же лягушку в комнате на железную плиту и заметил, что при соприкосновении пронизывавшей ее проволоки с этой плитой, судорожные сокращения тотчас проявлялись. Разные другие металлы, взятые вместо первоначально употребленных, давали те же результаты. Различие состояло только в силе сокращений. Напротив, при замене их худыми проводниками электричества, лягушка оставалась в покое. Явления эти Гальвани объяснял новым источником электричества – животным. Он полагал, что нерв представлял положительное, мускул – отрицательное электричество, и что оба рода электричества разделены в организме так, как мы видим это в лейденской банке с той разницей, что здесь роль стекла играет промежуточная животная ткань, как худой проводник электричества. При соединении хорошим проводником мускула и нерва оба вида электричества сливаются, причем тело лягушки судорожно сжимается.

Проткнувши спинной мозг лягушки металлической проволокой и соединивши мышцы животного с этой проволокой другим металлом, мы найдем, что она начинает сокращаться. Опыт этот можно повторять довольно долго. Мы видели, что Гальвани искал причину этого сокращения в самом животном и считал металл не более как проводником, по которому течет электричество от нерва к мускулу и обратно. Вольта, напротив, утверждал, что явление это обусловлено различием металлов или других веществ между мускулом и нервом, в месте соприкосновения которых проявляется электричество, проходя потом через тело животного как через проводник. По мнению Вольты, одно электричество, исходя из одного металла в одном направлении, а другое из другого – в направлении ему противоположном, встречаются в теле животного, на которое следует смотреть не более как на весьма чувствительный реактив, проявляющий присутствие электричества. Судорожные сокращения лягушки, замечаемые при употреблении одного только металла, Вольта объяснял тем, что однообразие это только мнимое, так как один и тот же металл представляет в разных своих частях различие в твердости и химической чистоте. Гальвани и Вольта сходились, однако, в том, что для того, чтобы вызвать в лягушке содрогания, необходимо всякий раз соединение между составными частями целого прибора (цепи), составленного из нерва, мускула и металла, из которых последний соприкасается с двумя первыми. Последовательность может быть однако и другая: например один металл, другой металл и, наконец, животное, которое, в свою очередь, должно находиться в соприкосновении с двумя первыми – словом, цепь должна быть замкнутой. Содрогание не имеет места, когда первое звено цепи не соприкасается с последним.

Когда спор этот разделил современных ученых на два противоположные лагеря, Гумбольдт, занимавшийся тоже этим вопросом, принял, несколько видоизменив ее, теорию Гальвани. Он не допускает даже названия «металлическое раздражение» для обозначения наблюдаемых явлений, так как металлы не только не играют здесь главной роли (в противоположность мнению Вольты), но могут быть совершенно устранены, и только тела, снабженные чувствующими волокнами, могут быть возбуждены. Вольта основывал свою теорию на том, что если не употреблять двух разнородных металлов, то и сокращения не будут иметь места. Гумбольдт же объяснял это чересчур незначительной раздражительностью животного организма, так как он заметил, что когда два металла не соприкасаются непосредственно, а разделены несколькими кубическими линиями мускулов, то судороги появлялись только в животных очень впечатлительных, но при уменьшении раздражительности они не обнаруживались. Обстоятельство это навело его на мысль, которую он уже прежде преследовал при своих исследованиях в области ботаники, искать средств, при посредстве которых раздражительность животного организма усиливается. Он и нашел их в углекислых щелочах и хлорной воде, между тем как кислоты и спирт уменьшали ее. Окунув нерв животного в эти усиливающие раздражительность средства, ему удавалось вызывать явления даже тогда, когда разнородные металлы даже не соприкасались. Он убедился даже, что у животных раздражительных можно было вызвать судорожные сокращения даже без всякого употребления металлов, просто – посредством соприкосновения обнаженного нерва с мускулом!

Мы не станем вдаваться в подробности исследований Гумбольдта на этом поприще физики, сделавшиеся теперь достоянием науки. Заметим, что она ему обязана введением условных знаков, так облегчающих изучение явлений электричества; что разделение тел на хорошие и худые проводники, теперь известное каждому гимназисту, было тогда непочатым полем, которое Гумбольдт обогатил богатыми вкладами, так как распределение этих двух классов тел следовало сделать не a priori, а эмпирически. Ему же обязана наука замечательными по тогдашнему времени исследованиями о влиянии гальванизма на предметы мира органического. Так, он доказал, что растения под его влиянием представляют такие явления, которые всегда можно объяснить механическим раздражителем; между тем как животные разных классов представляют при этом самые разнообразные явления. Чем сильнее животная теплота отдельных животных, тем скорее прекращается раздражительность после смерти, и тем далее она сохраняется в организме, чем меньше мозг его.

Влияние гальванизма на человеческий организм тоже было многосторонне исследовано Гумбольдтом. Так, он доказал, что если положить два разнородные металла на оба глаза или даже на глаз и другую часть головы и соединить их проволокой, то глаз пронизывается лучом света, вроде молнии. Влияние этой силы на орган вкуса было уже известно даже до ее открытия, когда не знали, чем ее объяснить. Уже Зульцер в 1760 г., следовательно задолго до опытов Гальвани, заметил, что когда положить на язык кусочек серебра и свинца, соединив их металлической проволокой, язык ощущает странный вкус. Вольта и после него Гумбольдт нашли, что разнообразие металлов, для опыта употребленных, вызывает различный вкус, кроме того – чувство холода и тепла, смотря по распределению металлов.

Гумбольдт, первый между учеными, делал гальванические опыты над собственным телом. Приставив две мушки на спине, он после снятия с нее обыкновенным образом верхней кожицы, покрыл одну рану серебром, а другую – цинком. Едва оба металла были соединены между собой, как из раны потекла сукровица, сильно окрашенная примесью крови, оставляя от воспаления после себя на тех местах, где она протекала, след красно-синего цвета. Ощущение, замеченное при этом Гумбольдтом, он описывал совершенно отличным от производимого электричеством: это была смесь странной боли с давлением и жаром.

В объяснениях гальванических явлений Гумбольдт отступал как от теории Гальвани, так и от теории Вольты; он приходит к заключению, что исходный пункт гальванических явлений организма следует искать в самых органах его и что металлы и другие вещества, употребляемые иногда звеньями гальванической цепи, играют роль очень второстепенную, а отнюдь не главную.

Многочисленные и разнообразные опыты Гумбольдта не только обогатили науку открытием новых, подверженных раздражению, органов, но он определил влияние множества средств раздражения, до него совершенно неизвестных и не исследованных. Кроме того, он, в противоположность системе Брауна, о которой мы упоминали выше, доказал, что существуют средства, уменьшающие раздражительность органа, не истощая его предварительно, между тем как английский ученый утверждал, что при частом употреблении раздражающего средства орган доходит до такого состояния, в котором на него не действуют даже самые сильные раздражители, а если иногда и оказывают какое-нибудь влияние, то лишь после продолжительного отдохновения. Кроме приведенного выше свойства кислот и спирта, при повторении Гумбольдтовых опытов Михаэлисом, последний открыл еще, что употребляя попеременно мышьяк и тинктуру опия, можно одиннадцать раз попеременно уничтожить и восстановить раздражительность.

Наука давно отыскивала коренную силу, приводящую в движение организмы. В разные эпохи ее развития роль эту приписывали эфиру, воздуху, теплоте и др. С открытия в 1770 г. Пристли кислорода, играющего такую важную роль в экономии органической природы, бульшая часть ученых стала искать в этом газе главного регулятора деятельности органических тел, раздражительности. Против этого одностороннего взгляда вооружается Гумбольдт. Признавая вполне важную роль, которую играет кислород в природе, он, однако, не признает его альфой и омегой всего существующего, видя во взаимодействии друг на друга всех веществ, составляющих органические тела, закон природы, а не в деспотическом влиянии кислорода на все остальные. Никто из ученых не выражал до сих пор мысли этой, господствующей еще в науке, с такой ясностью и последовательностью, как Гумбольдт.

Мы видели, что он отвергал при объяснении гальванических явлений теорию Вольты, основанную на соприкосновении разнородных металлов и веществ. Для него они были чисто химические действия. Опыты, которые он производил с целью доказать это, были повторены многими немецкими учеными, равно как и особой комиссией, назначенной французским национальным институтом. Как первые, так и последняя подтвердили их. Но против них сильно вооружился Пфафф, жаркий приверженец теории соприкосновения, утверждавший, что теория Гумбольдта наполнена множеством недоказанных гипотез. В 1799 г., следовательно уже после появления монографии Гумбольдта, Вольта открывает, что гальванические явления можно вызвать в гораздо более сильной степени, чем прежним путем, и притом не прибегая к раздражительным телам, аппаратом, составленным из пластинок разнородных металлов, распределенных попарно, но разделенных мокрым телом. Аппарат этот и теперь носит имя своего изобретателя, называясь вольтовым столбом. Открытие следовало за открытием, отодвигая теорию физиологического объяснения явлений, последователем которой был и Гумбольдт, на задний план. Защищать ее не было возможности: в вольтовом столбе не было органических веществ! Впрочем, теория Гумбольдта рушилась только отчасти: присутствие химических процессов при явлениях гальванизма, на которые Гумбольдт обратил внимание, играют еще важную роль. Так, Риттер высказался в пользу химической теории, равно как и во время жаркого спора в 30-х гг. текущего столетия между первыми знаменитостями физики, де ла Рив и Фарадей – утверждали, против Пфаффа и Фехнера, оставшихся верными теории соприкосновения, что гальванические явления постоянно сопровождаются химическими процессами. Спор этот почти окончен теперь; наука обязана ему необыкновенным количеством наблюдений и открытий, так как представители обоих направлений старались представить фактические доказательства справедливости своих взглядов, причем и те, и другие делали открытия. Прения эти убедили, что есть столбы, действующие и исключительно посредством соприкосновения (сухие столбы Дзамбони), но что без химических явлений деятельность этих столбов крайне незначительна и слаба.

И физиологическая сторона гумбольдтовской теории, долго не признаваемая, начинает опять находить защитников и последователей. Между тем как прежде распространено было мнение, что электрический ток вызывает физиологические действия, оказалось теперь, что и наоборот, последние могут вызвать первый. Прежде всего это было доказано на электрических рыбах, которые вооружены органами, устроенными по тому же плану, как и вольтов столб. Затем Нобили доказал, что подобные токи находятся и в живых, и только что убитых лягушках. Наконец Дюбуа-Реймон открыл, что так называемый лягушечный ток есть не более как один из бесчисленного множества электрических токов, встречающихся во всех частях нервной системы и мускулов всех животных; он же доказал, что в момент, когда в нерве совершается процесс, вызывающий движение или ощущение, в самом токе происходит изменение. Им же доказано появление тока в мускуле совершенно здорового организма, когда мускул этот самопроизвольно сокращается.

Из сказанного видно, что теория Гумбольдта через полвека после ее появления, когда многие считали ее совершенно похороненной, подтверждается новейшими исследованиями. Если великому ученому и не удалось, вследствие недостатка в конце XVIII столетия вспомогательных средств, которыми располагает современная наука благодаря прежним открытиям, доказать свои положения, то во всяком случае нельзя не удивляться провидению его, опередившему на полвека современников.

Обратимся к новому полю исследований Гумбольдта. Каждый, даже самый невнимательный, глаз видит различие между телами природы органической и неорганической; но не так легко сказать, в чем именно состоит это различие. Мы можем сказать, что разбитый на кусочки камень отличается от прежнего целого только тем, что кусочки значительно меньше целого. Камень увеличивается наслоением отдельных частиц извне. В растениях и животных мы замечаем совершенно противное, как при раздроблении их, так и при развитии. Последнее совершается изнутри: частицы, бывшие прежде в совершенно ином месте организма, после известного ряда перемещений, отлагаются наконец в каком-нибудь месте его, очень отдаленном от того, в котором они находились сначала. Кроме того, отдельные органы сообщают воспринятым ими веществам совершенно отличный от первоначального вид и свойства, чем те, которые они прежде имели, и в этом уже измененном состоянии и доставляют эти вещества другим органам. Эти наглядные наблюдения верны, но они все-таки не решают главного вопроса, а только обходят его, не решая задачи: какая именно причина вызывает все эти явления?

Ученые, философы и естествоиспытатели, пытались давно решить его и решали каждый раз сообразно степени развития современной науки. Естественно, что, пока науки естественные находились в младенчестве, и решения вопроса этого были крайне неудовлетворительны, не выдаваясь над уровнем догадок и смутных предположений. Только в то время, когда в конце XVIII в. химия сделала громадные успехи, можно было надеяться при посредстве ее приступить к серьезному обсуждению указанного нами выше вопроса, хотя окончательное его решение и теперь еще не предвидится.

В половине истекшего столетия большая часть ученых объясняла процессы органического мира механическими теориями. Так, Гейлс утверждал, что все движение питательных соков в растениях совершается под господством двух законов: испарения через листья и закона волосности. С развитием химии ученые пытались применить открытые ею законы и силы к объяснению совершающихся в растениях и животных процессов. Гумбольдт принадлежит тоже к числу исследователей, и притом самых выдающихся, которые искали помощи и ответа у химической науки.

В «Афоризмах» [1794] своих он делит тела природы на две группы: к первой он относит те, которые повинуются законам химического сродства, а ко второй – те, которые, не будучи им подчинены, соединены между собой иным образом. Так как Гумбольдт полагал, что различие это обусловливается не элементами и их естественными свойствами, а их распределением, то он и называет веществами неоживленными, недеятельными, как бы апатичными, те из них, которых составные части смешаны по законам химического сродства; напротив, к оживленным, или органическим телам он относил такие, которые, несмотря на постоянное стремление изменить свой вид, не изменяют его вследствие присутствия какой-то внутренней силы, сдерживающей их в этой первоначальной форме. Эту-то внутреннюю силу, разрушающую узы химического сродства и мешающую свободному сочетанию веществ, Гумбольдт называет «жизненной силой».

Пример уяснит мысль его. Возьмем известку и подвергнем ее действию углекислоты; от соединения их мы получим углекислую известь, которая не изменяется. Но если мы на это новое вещество нальем азотной кислоты, то углекислота улетучивается, а азотнокислая известь остается. Если мы опять на эту последнюю нальем серной кислоты, то она, вытеснив азотную, займет ее место, образовав опять новое вещество – гипс. Пример этот доказывает, что серная кислота отличается более сильным сродством к известке, чем азотнокислая, а последняя, в свою очередь, бóльшим, чем углекислота. Мы, конечно, не знаем причины, почему сродство это больше в одном случае и почему оно меньше в другом, но из опыта мы узнаем это явление, которое постоянно повторяется, сколько бы раз мы ни предпринимали эти опыты. Совершенно другое замечаем мы, когда имеем дело с органическим веществом. Мускул, например, остается мускулом до тех пор, пока животное остается живым, но как только оно умерло – он не остается неизменным, как углекислая известь или гипс, но подвергается разложению, он гниет, и только продукты, при этом образующиеся, оказываются постоянными, следуя законам сродства, указанным выше в телах неодушевленных. Что мускул в течение жизни оставался мускулом – этому и причиной жизненная сила, и что здесь химические законы не господствуют и не преобладают – это мы видим из судьбы мускула после смерти. Таким образом, жизненная сила, по мнению Гумбольдта, есть деятельность, зарождающаяся вместе с явлением органического тела на свет, и исчезающая с его смертью; она стоит выше сил химических, которым следуют только вещества минеральные.

Гумбольдт оставался недолго приверженцем особенной жизненной силы: плодом его занятий раздраженными мышечными и нервными волокнами была теория (изложенная во втором томе этих исследований, появившихся в 1797 и 1799 гг.), совершенно отличная от прежней. Изучив влияние раздражающих средств и убедившись, что оно выражается каждый раз более или менее сильным физическим или химическим изменением раздраженного органа, Гумбольдт заключает из этого, что вся жизнь организма не что иное, как непрерывная цепь раздражений, и что соединения, вызываемые химическими законами потому только не могут проявиться, что они постоянно встречают противодействие, которое с прекращением жизни исчезает. Но чем обусловливается, спрашивает он, это изменение явлений, это исчезновение органических тканей, это наступающее гниение? Гумбольдт объясняет их причинами троякого рода. Произвольные движения мышц и иные физиологические явления показывают, что на вещество действует нечто вне-чувственное, представление, имеющее возможность даже изменять относительное положение элементов. Поэтому возможно, что это нечто вне-чувственное (сила представления) и удерживает в равновесии основные силы вещества, и иначе определяет во время жизни химические сродства веществ, чем после смерти. Возможно однако, продолжает Гумбольдт, что причину этого внутреннего равновесия следует искать в самом веществе и притом в неизвестном элементе, составляющем исключительную принадлежность растительных и животных особей, изменяющем законы сродства. Точно так же возможно, по мнению Гумбольдта, что причина эта лежит в том отношении действующих органов между собой, вследствие которого каждый из них постоянно передает другому новые вещества, вследствие чего более ветхие не могут достигнуть той степени пресыщения, до которой они, при полном внутреннем покое мертвой природы, беспрепятственно достигают. При полной неизвестности внутреннего состояния органического вещества, Гумбольдту казалось лучше умолчать о первых двух предположениях, в особенности, когда последнее представляет вероятность объяснить физические явления не только при посредстве физических законов, но не прибегая к неизвестному веществу. Поэтому Гумбольдт отказывается теперь от своего прежнего взгляда на жизненную силу как на неизвестную причину, тем более что взгляд этот, по его собственному сознанию, совершенно опровергнут трудами Рейля, Фейта, Акермана и Рёшлауба .

Если он не решается теперь признавать особенной силой того, что, может быть, достигается при посредстве давно уже известных материальных сил, то он не останавливается, однако, перед определением, так необходимым в науке, веществ живых и неоживленных, которое возможно вывести из химических отношений веществ. Он называет вещество живым, когда его произвольно разделенные части после этого разделения, при неизменных внешних условиях изменяют свои составные отношения. Равновесие элементарных частей вещества живого сохраняется так долго, пока они составляют часть целого. Один орган определяет другой, сообщает ему температуру, при которой действует то, а не иное какое-нибудь сродство. Мы можем раздробить металл или камень на какие угодно мелкие части, и пока внешние условия остаются одни и те же, то раздробленные части их будут представлять ту же смесь, которую представляли и до их раздробления. Этого мы не замечаем в веществе живом, является ли оно в форме твердой или жидкой.

Скорость, с которой органические вещества изменяют свой внутренний состав, неодинакова. Кровь животных изменяется скорее, чем питательные соки растений; грибы переходят гораздо легче в гниение, чем листья; мышцы легче, чем кожа. Напротив, кожа, волосы, древесина, шелуха на плодах и прочее уже во время жизни приближаются к тому состоянию, которое они представляют после отделения от целого организма. Поэтому Гумбольдт выводит закон, по которому чем выше степень жизненности или способность раздражительности какого-нибудь живого вещества, тем скорее изменяется, после отделения его от целого, его внутренний состав.

Идеи эти приводят нас к одной из самых трудных глав физиологии – к понятию об индивидуальности, не в смысле эмпирической психологии, а в смысле эмпирических естественных наук. Разделим, например, плоский глист (Taenia), вьюнок (Nais) или кактус по длине их, каждый из них умирает; ни одна из их частей не остается живой, каждый изменяет свои составные части и предается гниению. Но попробуем разделить эти составные твари в ширину, по сочленениям, что мы видим? Все части их остаются живыми, не разлагаются, сохраняя тот же состав, который они представляли до разделения. Опыт этот не изменяет упомянутого выше определения живых и неоживленных веществ. Он показывает, что не при каждом произвольном разделении сохраняется равновесие элементов. Где же, напротив, подобное разделение, мешающее изменению составных частей, возможно, в тех случаях не подлежит сомнению, что мы имеем дело с организмом сложным; в таких случаях органы сплочены механически. Здесь мы имеем критерий для определения индивидуальности, но критерий далеко не полный. Мы прибегаем к опыту, который, если он удастся, может служить доказательством сложности организма, но если он не удастся, то не служит еще доказательством противного. Наблюдая за расположением растений посредством листьев, мы убеждаемся, что лавровое дерево представляет почти такой же агрегат особей, как и Cactus. Напротив, нам никак не удастся взрастить ясколку (Cerastium) из отдельных листьев этого растения, несмотря на то, что оно и лавровое дерево соединены между собой целой цепью сходных типов.

Мы остановились на этой части деятельности Гумбольдта в особенности потому, что изложенные здесь взгляды его дают нам понятие об отношении его к вопросу, который в последнее время занимал ученый мир, разделившийся относительно его на два лагеря. Одни смотрят на жизнь и ее проявления как на непрерывный ряд химических и физических процессов, т. е. с той же точки зрения, как и Гумбольдт в только что изложенном взгляде своем, между тем как другие принимают жизненную силу, которую признавал и Гумбольдт, но от которой, как мы видели, отказался впоследствии.

Обратимся к исследованиям его о питании и дыхании растений. Давно уже было распространено мнение, что источниками первого были почва и вода, но какие части их они воспринимают в себя, – об этом не было речи. В VII в. врач ван Гельмонт старается решить этот вопрос. Он посадил иву в точно взвешенное количество земли, которую через 5 лет опять взвесил. Ива выросла значительно, а вес земли почти не уменьшился. Из этого ван Гельмонт выводит заключение, что почва не питает растений, а служит только местом прикрепления для них; питает же их исключительно вода, доставляющая им все необходимые составные части, твердые и жидкие. К этому выводу он пришел потому, что в течение 5 лет ива его получала извне только воду.

Теория эта могла держаться до тех только пор, пока не было обращено внимания на действия удобрения и различных составных частей почвы и пока современная химия проповедовала, что вода может превратиться в вещества сгораемые и твердые. Когда последнее положение (что вода заключает вещества твердые) рушилось, естествоиспытатели (в особенности Мальпиги, Перро, Мариотт и Грин) стали утверждать, что питание растений обусловливается солями, растворенными в дождевой воде и почве, которые путем любимого химиками XVII в. процесса, брожением, превращаются в составные части растений.

Около 1750 г. Бонне заметил, что листья, положенные в свежую воду, покрываются днем бесчисленным множеством воздушных пузырьков, которые при наступлении темноты опять исчезают. Пузырьки эти не показывались в отварной воде, а равно не видно было их и тогда, когда листья пролежали уже несколько дней в воде. Бонне объяснял явление это просто тем, что пузырьки эти – воздух, прежде механически заключенный в клетчатке и сосудах растений. Двадцать лет спустя Пристли, воспитывая растения под стеклянным колпаком, заметил, что они могут очищать нечистый воздух и что они даже гораздо лучше растут в последнем, чем в совершенно чистом; он нашел притом, что пузырьки эти заключают в себе совершенно иной газ, чем атмосферный воздух, более чистый (по теперешним нашим понятиям, более богатый кислородом). Так как здесь под испорченным воздухом понимается такой, который, поддерживая некоторое время горение и дыхание, становился наконец к этому негодным, то это замечание открывало путь к уразумению этого процесса. Прингл, в речи, произнесенной им в ноябре 1773 г., ставит уже положение, что растения очищают воздух, испорченный дыханием, питаясь им, а так как они сами служат пищей для животных, то оба царства природы взаимно себя обусловливают: животные насыщают воздух флогистоном, растения же уменьшают его количество в нем, питаясь им и вместе делая воздух опять годным для дыхания.

Быстрые открытия в области химии, следовавшие одно за другим в конце истекшего столетия повели и к изменению понятий о питания растений. Между тем как прежде предполагали, что соли растений соединены в отдельных органах последних с гипотетическим флогистоном, теперь поставили положение, что углерод составляет главную составную часть их; что он переходит в них из атмосферы, в которой он наполняется от дыхания животных, вознаграждающих этот расход его путем питания. Таким образом дыхание растений и животных есть не что иное, как переход углерода из одного царства природы в другое и в воздух.

Учение это, принятое с восторгом, вскоре нашло противников. Оказалось, что дело было не так просто, как казалось на первый взгляд. Шееле, повторяя опыты Пристли с бобами, получил совершенно противоположный результат, чем последний. Растения его выдыхали углерод и принимали в себя кислород, между тем как Пристли утверждал противное. Таким образом, по опытам Шееле, влияние дыхания растений на атмосферу оказывалось точно таким же, как и дыхание животных. Пристли повторяет свои опыты в 1778 г. Результат их был так неутешителен для его теории, что он готов был отказаться от нее. В это время Ингенхауз находит причину противоречий; он обратил внимание на обстоятельство, упущенное из виду обоими учеными, именно на громадное влияние, оказываемое при этом процессе, светом. При влиянии его зеленые части растений выдыхают кислород и вдыхают углекислоту, как утверждает Пристли, а в темноте происходит противное, как нашел Шееле. Незеленые части растений, по наблюдениям Ингенхауза, вдыхают постоянно кислород и выдыхают углекислоту. Окончательный результат процесса зависит от того, которая часть его значительнее. Если растения вдыхают более углекислоты (состоящей, как известно, из углерода и кислорода), чем выдыхают, то они удержат часть ее; при выдыхании кислорода углекислота разлагается на составные части, углерод, составляя часть растений, накопляется в них, чем и обусловливается их рост. Противоположные явления приводят и к противоположному результату.

Если растения воспринимают углекислоту из воздуха, то последний должен содержать в себе достаточное количество ее. Лавуазье не отыскал однако ее в атмосфере; но позднейшие исследователи доказали, что количество ее в атмосфере очень незначительно, так что некоторые предполагали, что углерод растений отлагается в них из воды, которую они принимают в себя, другие же прибегали к тому объяснению, что углерод их получается ими из почвы.

В таком положении находился этот вопрос, когда Гумбольдт издал свои «Афоризмы» [1794]. Из того обстоятельства, что углерод, водород и кислород суть составные части растений, он заключает, что эти же элементы составляют и пищу их. Он полагает, что вода и углекислота разлагаются на свои составные части пока растительное тело живет, причем большая часть их отлагается в сосудах, между тем как остальная, меньшая, испаряется наружу путем листьев и корней. При этом он вооружается против мнения, что углерод растений происходит из воды; он показывает, что количество его, выделяемое дыханием людей и животных, а также происходящее от постоянного горения каменноугольных залежей, совершенно достаточно для питания растений. Если же в воздухе находится недостаточное, по-видимому, количество его, то это обусловливается живостью процесса вдыхания углерода растениями, составляющими его только небольшое количество свободным в атмосфере. Последняя содержит, смотря по местности и погоде от 1/64 до 1/10 углекислоты, которая, вследствие значительной тяжести своей, опускается на поверхность земли, где она в соединении с водой проникает в растения. Кроме того, рост растений обусловливается углеродом; чем сильнее потребность растения в нем, тем медленнее оно растет. Углекислота, найденная Соссюром на вершинах Альп, по мнению Гумбольдта, была растворена в водяных парах, вместе с которыми она и поднялась наверх.

Замечателен взгляд его на восприятие растениями солей. Не находя их в некоторых растениях, например в биссусе (Byssus), некоторых видах грибов (Octospora), пецице (Peziza), он не решался относить солей к необходимым средствам питания всех растений, но считает их все-таки настоящей пищей большинства растений. Замечание это было забыто, но гораздо позднее развито было далее Либихом, который поставил правилом, что различные растения нуждаются в различном количестве тех или других неорганических веществ. На этом Либих построил свою теорию о влиянии различных почв на растения. Начало ее высказано было уже Гумбольдтом. Так, он говорит: для растения, например, харовых водорослей (Chara), в котором мы постоянно находим известь, последняя так необходима, как углерод или водород. Между существенными частями нет иерархии или табели о рангах. С пророческим провидением он предсказывает, что с развитием химии мы узнаем влияние некоторых элементов, которые теперь стоят как будто изолированными в ряду других.

Не менее интересны опыты Гумбольдта над низшими растительными организмами – грибами. Он доказал, что они представляют замечательную противоположность с высшими, именно: они выдыхают из себя не кислород, а водород, следовательно разлагают принимаемую ими воду на ее составные части, из которых они удерживают только одну – кислород, а равно принимают углерод из углекислоты.

К веществам, отделяемым растениями, Гумбольдт относит кроме газов водяные испарения, слизь и эфирные масла. Последние обусловливают запах многих растений. Исходя из корешков, по преимуществу ночью, масла эти действуют нередко вредно на окружающие их другие растения, чем объясняется наблюдение, что по соседству с такими растениями не растут другие и они встречаются совершенно изолированными.

Против этой теории выделений из растений путем корней, как утверждал Гумбольдт, справедливо возражали, что если бы она была справедлива, то мы должны бы найти в почве, на которой стоит какое-нибудь дерево в продолжение нескольких сот лет, заметное количество этих выделений. Опыт, однако, этого не подтверждает. Обстоятельство же, что в соседстве некоторых растений не растут другие, можно просто объяснить тем, что корни первых, распространяясь, потребили все питательные вещества, необходимые для последних, или тем, что последние лишены в тени первых необходимого света.

Упомянем вкратце об исследованиях Гумбольдта над химическим составом воздуха.

Во все продолжение средних веков, до самого конца XVIII в., взгляд на состав окружающей нас атмосферы отличался немногим от очень поверхностного взгляда древних на этот предмет. Пристли во время занятий своих, о которых мы упоминали выше, заметил, что посредством дыхания 1/5 часть воздуха изменяется в другой газ (углекислоту, которую он называл «неизменным воздухом»), поглощаемый известковой водой и что остающийся затем остаток атмосферного воздуха негоден для дыхания и не в состоянии поддерживать горения. Исследуя свойства исчезающего при дыхании воздуха, Пристли добыл его из окиси ртути и нашел, что все вещества сгорают в нем гораздо живее, нежели в обыкновенной атмосфере. С 1775 г. он защищает положение, что этот газ только и поддерживает дыхание и горение; что он и есть чистый, свободный от флогистона, следовательно, как выражались тогда, дефлогистированный воздух, и что он смешан в атмосферном воздухе с другим, который он называет флогистированным. Здесь, значит, впервые встречаем положение, что атмосферный воздух состоит из двух совершенно противоположных газов, состоящих друг к другу в отношении 1:4 по объему. Именем флогистона называлось в господствовавшей тогда теории Шталя невесомое вещество, которое входит в состав всех сгораемых тел и улетучивается при их горении. Следовательно, по этой теории, тело не сгоревшее было соединением этого флогистона с тем, что оставалось после горения, золой. Воздух, по преимуществу способный облегчать выход флогистона, должен был при сгорании какого-нибудь тела сам заключать немного этого флогистона, чтобы иметь возможность больше воспринять его, следовательно, он был дефлогистированным, между тем как воздух, не поддерживающий горения, был флогистирован.

К подобным результатам пришел почти одновременно с Пристли и другой химик, Шееле, хотя совершенно иным путем.

Хотя оба ученые были приверженцами флогистической теории, но они же подготовили ее падение. Лавуазье строит противоположную ей теорию, антифлогистическую, не признающую флогистона или принципа сгораемости, который и при сгорании не улетучивается. Напротив, то, что Пристли называл дефлогистированным воздухом, есть простой элемент, тело, не разлагаемое далее известными доселе средствами, принимающее вместе с теплородом газообразный вид, одним словом, это – кислород, открытие которого обусловило все последующие успехи химии со времен Лавуазье. По учению его, горение не есть, как учили его предшественники, отделение двух тел – флогистона от остатка, но напротив, соединение двух тел, кислорода с горящим телом. Понятно, что новое учение, так диаметрально противоположное прежнему, вызвало жаркие споры между так называемыми флогистиками и антифлогистиками; споры кончились победой последних и признанием, что другая часть атмосферного воздуха, не поддерживающая горения и носившая прежде название флогистированного воздуха, есть самостоятельный химический элемент – азот.

Вслед за решением главного спорного пункта следовало решить другой – в каком количественном отношении обе составные части атмосферного воздуха находятся друг к другу? Подобное определение известно в химии под именем эвдиометрии. Результаты, добытые в конце XVIII в. разными химиками насчет количественного состава воздуха, не согласовались между собой. Шееле принимал, что воздух содержит 27% кислорода (по объему); Лавуазье – 1/4, потом 1/5 объема его, допуская еще разные колебания против этой нормы. Кавендиш не признавал вообще никаких колебаний, утверждая, что кислород занимает всегда в воздухе 20,84% по объему.

 

Гравюра неизвестного автора, XVIII в.

 

В таком положении находился вопрос, когда Гумбольдт с самого появления антифлогистической теории ставший под ее знамя, принял участие в споре, волновавшем современных химиков.

Метод, к которому Гумбольдт обратился, состоял в ведении окиси азота в исследуемый атмосферный воздух. При этом окись эта, соединяясь с кислородом анализируемого воздуха, образует более высокое соединение азота, чем прежнее, азотистую кислоту, которая при присутствии воды разлагается опять на азотную кислоту, самое высшее соединение кислорода с азотом, растворяющееся в воде, и на окись азота. Таким образом, при этом процессе кислород, находящийся в исследуемом воздухе, расходуется на образование азотной кислоты. Чем больше ее образовалось, тем больше, значит, было в этом воздухе кислорода, но вместе с тем, тем более исчезнет воздуха из сосуда, его заключавшего, ибо кислород, равно как и часть окиси азота, исчезли, и из количества исчезнувших газов мы можем заключить о большем количестве кислорода, если мы из предварительных опытов с газами известного процентного содержания кислорода знаем, сколько частей исчезнувшего воздуха мы вправе отнести на счет кислорода и сколько на счет окиси азота.

Опыты этого рода производятся обыкновенно в цилиндре, который наполнен исследуемым воздухом и один конец которого герметически закрыт, а другой конец опущен под ртуть. Деления, находящиеся на стенках этого стеклянного колпака, позволяют непосредственно учитывать количество исчезающего воздуха, или вернее, составной части его. Понятно, что при этом необходимо обратить внимание на окружающую температуру и состояние барометра, так как этими двумя факторами тоже обусловливается пространство, занимаемое в стеклянном колпаке воздухом; чистота употребленной окиси азота, ее растворимость и разлагаемость в воде, ширина употребленного цилиндра или колпака, – все это также оказывает влияние на исчезновение газов и на самое вычисление.

Определением всех этих влияний на результат опытов Гумбольдт занялся прежде, чем обратился к ним самим. Мы не имеем возможности следить здесь за подробностями его исследований, и если в беглом очерке указываем на метод их и главные выводы, то делаем это только с целью указать, чем обязана современная наука Гумбольдту и по какому тернистому пути приходится идти служителям ее, чтобы добывать результаты, пользоваться которыми реже всего приходится самому труженику; общество же, наслаждающееся ими, в большей части случаев не знает даже и имени их.

Исследования Гумбольдта привели его к тому результату, что объем воздуха, исчезнувшего из-под эвдиометра (стеклянного колпака) после введения в него окиси азота, разделенный на 3,55, даст количество прежде заключавшегося в нем кислорода.

Кроме изложенного выше способа измерять содержание кислорода в атмосферном воздухе, существуют еще другие. Один из них, так называемый эвдиометрический при посредстве фосфора, основанный на определении количества кислорода посредством изменения убыли его при сгорании фосфора в воздухе известного объема, Гумбольдт тоже употреблял для контроля результатов, добытых первым методом. При этом оказалось, что результаты обоих методов не согласовались вполне; величины, даваемые первым методом, были значительнее даваемых последним. Исследуя причины этого, Гумбольдт открыл, что фосфор есть очень ненадежное средство для эвдиометрических целей, так как он не поглощает всего кислорода воздуха.

Окружающая нас атмосфера заключает, кроме кислорода и азота, еще газ, известный под именем углекислоты, соединения углерода с кислородом. Источники происхождения ее очень разнообразны: вулканы, минеральные ключи, процесс сгорания, дыхание, брожение и проч. Несмотря на необыкновенно важную роль, которую играет этот газ в экономии природы, он был так мало исследован, что до конца XVIII в. ему давали различные наименования смотря по источнику его происхождения, хотя в сущности это была одна и та же углекислота. Как только определение его химического состава было сделано гениальным Лавуазье, ученые стали исследовать его количественно, что было нелегко, так как присутствие этого газа в атмосфере при нормальных условиях ее весьма незначительно. И Гумбольдт при помощи особенного, им изобретенного аппарата (антракометра), делал обширные опыты и исследования. Но человеку с его складом ума было недостаточно решать детальные вопросы; он никогда не упускал из виду общих взглядов, для которых первые были только вспомогательным средством, и искал применения их к разных частям естествознания. Вот, например, какими задачами он задался при своих исследованиях над углекислотой: каково обыкновенное количество ее в атмосфере, каковы maximum и minimum ее? Не больше ли оно в теплом поясе, нежели в умеренном и в холодном? Не уменьшается ли количество углекислоты в зимние месяцы против летних? На горах в сравнении с равнинами? Нет ли отличий относительно содержания ее в воздухе ночью и днем? В открытом море и в лесах? Все эти вопросы были впервые поставлены Гумбольдтом и над решением их он трудился многие годы. Рассмотрев источники углекислоты в воздухе Гумбольдт переходит к исследованию ее количества и распространения. Maximum первого, по его опытам, доходит до 1,8, minimum 0,5%; средним числом из многих опытов – 1,5%. Последнее, т. е. распространение углекислоты, найденной Соссюром даже на Монблане, заставляет Гумбольдта утверждать, что она вовсе не случайная составная часть воздуха, но нормально в нем встречающаяся, вследствие своего химического притяжения к кислороду подымающаяся на такие высоты, до которых она без этого предположения не могла бы подняться, вследствие своей тяжести. Так как, говорит он, составные части воздуха – кислород, азот и углекислота – представляют различную плотность, то, судя по аналогии капельно-жидких тел, эти три газа должны бы занимать в атмосфере разные слои: внизу – должна бы находиться углекислота, над ней – кислород, а над ними – азот, между тем как мы видим противное: все три газа представляют смесь. Явление это, загадочное в то время, когда Гумбольдт делал свои опыты, объяснено теперь Дальтоном (именем которого открытый им закон и назван в науке). Дальтон доказал, что газы, находящиеся в известном пространстве, наполняют его как будто оно заключает не смесь их, а каждый отдельно. Так, каждый газ, по закону Дальтона, образует особую атмосферу, которая проникнута атмосферами других газов, заключенных в одном с ним пространстве. Поэтому место, освободившееся в смеси газов от удаления одного из них, играет роль пустого пространства, занимаемого оставшимися газами, восстанавливающими прежнее отношение смеси. Незнакомый с этим законом, Гумбольдт объяснял присутствие углекислоты на значительных высотах химическим притяжением между собой составных частей воздуха. Этим же предположением он объяснял и присутствие водяных паров в высших слоях атмосферы. Впрочем, он не предполагал притяжения этого неизменным и даже не считал его так значительным, чтобы оно могло исключить возможность различного состава воздуха в близко друг другу лежащих местностях. Он приписывал степень этих изменений количеству водяных паров, находящихся в воздухе, и первый обратил внимание на необходимость при определении количества углекислоты обращать внимание на многие посторонние обстоятельства, казавшиеся прежним исследователям совершенно безразличными. Что количество находящейся в воздухе углекислоты найдено им несколько значительнее, чем принимаемое в настоящее время, это объясняется тем, что тогда не умели так хорошо, как теперь, освободить воздух от водяных паров, и кроме того, как Гумбольдт, так и другие его современники, тоже нашедшие слишком высокие цифры для углекислоты в воздухе, анализировали чересчур небольшие количества воздуха, которые не могут дать верных результатов.

И определение количества кислорода, сделанное Гумбольдтом, оказалось выше (26-27%), чем найдено впоследствии. Причиной этой неверности был метод, именно употребление окиси азота для эвдиометрических анализов.

Объяснение происхождения света при химических процессах также сильно занимало ученых того времени. Гумбольдт опроверг общераспространенное тогда мнение, что свет заметен только при соединении с кислородом. По этому поводу он выражает убеждение, что явления света и теплоты не обусловлены существованием определенных материальных субстратов, а что они представляют собой преходящее состояние материи, мнение, которое последующие исследования совершенно оправдали.

Гумбольдт, познакомившийся во время своей практической деятельности на деле с опасностями, которым подвержены рудокопы, не мог по характеру своему не обратить внимания на средства устранения их. Между этими опасностями подземные газы играют чуть ли не самую важную роль. Изучение этого вопроса разрослось под руками Гумбольдта в новую отрасль естествознания, до него не существовавшую – в подземную метеорологию. Первым шагом его на этом пути было исследование местностей. Вопрос этот важен уже потому, что местность обусловливает самый химический состав подземного воздуха. Он будет совершенно различен смотря по тому, находится ли он в сообщении с наружным или нет.

Несмотря на то, что исследования при помощи маятника показали, что внутренность земного шара не только не пуста, но даже имеет значительную плотность, ежедневный опыт убеждает нас, что все горные породы, в особенности вулканические, представляют различной величины пустые пространства, наполненные газами, которые очень отличны по своему химическому составу от внешнего воздуха. Наткнувшись на такую пещеру, работники, сделав в ней отверстие, бывают вдруг погружены в атмосферу газов, неспособных для поддержания дыхания. Какие колоссальные несчастья происходят от подобных случайностей, мы имеем случай, к сожалению, слышать очень часто. Так как рудокоп изредка только встречает на своем пути описанные пещеры, то они имеют второстепенное значение; первое же место занимают, бесспорно, углубления, производимые искусственно при самых горных разработках.

Общераспространенное мнение, что газы этих углублений тем опаснее и вреднее для рудокопа, чем глубже находится штольня, совершенно неверно. Не глубина ее, а местные условия, на которые указал Гумбольдт, – перемена воздуха, укрепление шахты, выветривание пород, количество воды в них заключающейся, открытые щели, из которых выходят газы, – вот те местные обстоятельства, которые играют здесь главную роль. На отсутствие солнечного света, электрические условия, степень влаги, Гумбольдт также обратил внимание, но оказалось, что условия эти не играют главной роли. Температура в шахтах умеренного пояса отличается немногим от средней температуры наружного воздуха; встречающиеся же уклонения от нее обусловливаются наружными влияниями. Гумбольдт не признавал мнения, по которому по мере углубления внутрь земного шара температура его увеличивается в столь значительных размерах, как некоторые утверждали. Этот взгляд Гумбольдта объясняется тем, что он был тогда последователем нептунической теории, не признававшей так называемого центрального огня. Известно, что еще древние защищали теорию противоположную, унаследованную впоследствии и вулканистами, между которыми в особенности Бюффон развил учение о центральном огне. Он утверждал, что земной шар есть не что иное, как частица солнца, которая оторвалась от него и была прежде в расплавленном состоянии. Охлаждаясь она образовала земную кору, которая от неравномерного сокращения выдвинула горы и образовала долины. Не допуская тогда вулканической теории, Гумбольдт не признавал и следствий ее – центрального огня, объясняя не подлежащее сомнению возвышение температуры по мере удаления от поверхности земли к центру ее химическими процессами, отделяющими теплоту.

Исследуя химический состав воздуха в рудниках, Гумбольдт нашел, что в некоторых из них он ничем почти не отличается от наружного; в большей же части случаев представляет значительные уклонения. К обстоятельствам, влияющим на них, он относит: разложение пород, не заключающих руд, ископаемые, заключающие углерод, подземные растения, стоячую воду, разведение огня, взрывы, дыхание людей, освещение. Не заключающие руд породы, выветриваясь, отделяют содержащиеся внутри них газы, в особенности азот; нередко, например, каменноугольные копи выделяют из себя углеводород, который соединяется с кислородом воздуха и делает его неспособным для дыхания или, при соприкосновении с воздухом и огнем, производит взрывы, так опасные для рудокопов.

Изучив причины этих вредных явлений, Гумбольдт пытается найти средства их отклонить или по крайней мере ослабить. Средства, бывшие до того в употреблении, оказывались чересчур сложными и дорогими. Так, штольни, устроенные с специальной целью возобновлять воздух посредством тяги, притока свежей воды, мехов, накачивания в рудники кислорода и т. п., оказывались непомерно дорогими. Притом Гумбольдт во время своей практики убедился в необходимости отделить аппараты, назначенные для проведения годного для дыхания воздуха от аппаратов, предназначенных для поддержания горения ламп, а не тщетно стараться удовлетворить обоим требованиям одним аппаратом. К этому побуждало его наблюдение, что один газ гасит только лампы, не вредя дыханию, между тем как другой гасит лампы и производит удушье. Желая устранить первое неудобство, Гумбольдт придумал особую лампу, теперь, правда, забытую и вытесненную лампой Дэви, но они восполняют друг друга, ибо первая оказывает существенные услуги в рудниках, наполненных газами, гасящими огонь, вторая же – там, где развивается гремучий газ. Таким образом, забвение это не может быть ничем оправдано и в интересе рудокопов следовало бы употреблять лампу Гумбольдта в местностях, бедных кислородом, а там, где газы при соприкосновении с огнем воспламеняются и производят взрыв – лампу Дэви.

Аппарат, придуманный Гумбольдтом для охранения работников против удушья, хотя и основанный на верном физиологическом расчете потребностей дыхания, также вышел из употребления.