Ветры из-за Ла-Манша
Это были ветры революции, в 1789 г. повеявшие из Франции и легко преодолевшие Ла-Манш: тридцать два километра – для таких ветров не расстояние, как показывает история, они способны, возникнув где-то, достичь и противоположного конца света…
Я никогда на стану изображать черной краской всех англичан. Нет и не было (да и не будет, я думаю) на свете народа, целиком состоявшего из мерзавцев и негодяев. Начиная со времен Уота Тайлера в Англии всегда находилось немало людей, готовых стоять за свободу и справедливость, если понадобится, с оружием в руках. Они готовы были отдать жизнь за свои лозунги – и часто отдавали…
Вот и теперь сложилась интересная ситуация: в то самое время, когда английская секретная служба тратила немало сил и денег, финансируя тайком членов всех без исключения революционных партий, в том числе и якобинцев, в Англии появились свои собственные якобинцы.
Собственно говоря, ярлык «якобинцев» им приклеили власти – в те времена в Англии такой, можно сказать по-современному, имидж значил примерно то же самое, что сегодня «экстремист», и действительно отпугнул от глашатаев реформ многих потенциальных сторонников. Английская политическая полиция существовала не первый год и работать умела…
Сами себя эти люди называли совершенно иначе – членами «гэмпденских клубов». Небольшие, но многочисленные, эти клубы возникли по всей Англии. Названы они были в честь члена Долгого парламента Джона Гэмпдена (1595–1643), в свое время прославившегося тем, что он в 1627 г. первым публично отказался платить по новому принудительному займу, навязанному Карлом Первым без одобрения парламента.
Не располагая достаточными деньгами, чтобы снимать постоянные помещения, большинство этих клубов устраивало заседания в тавернах – откупало зальчик, но не пиво там распивали, а обсуждали свои дела. Так выходило гораздо дешевле.
Клубы эти были абсолютно мирным движением, сторонившимся каких бы то ни было насильственных действий. И ставили перед собой одну задачу: мирным путем добиваться парламентской реформы.
Читатель уже немало узнал о тогдашней английской избирательной системе и «гнилых местечках». Подброшу в костер еще дровишек. Еще несколько выразительных примеров. Деревушка Срэттон, всего-то из шести домов (причем выборщиком, то есть человеком, обладавшим правом голоса, был один-единственный тамошний житель), считалась полноправным избирательным округом – и единственный выборщик совершенно законно посылал депутата в парламент. Так же обстояло и с захолустным селеньицем Нью-Ромни, где аж целых восемь выборщиков голосовали за депутата. Вот и думайте: трудно ли было купить на корню такой вот «избирательный округ» и стать членом парламента? Для этого нужно было быть даже не богачом, а просто человеком со средствами…
Встречались и совершеннейшие курьезы вроде «избирательного округа», о котором я уже писал: того самого, что оказался на морском дне, но его владелец оставался единственным выборщиком. В местечке Олд-Сарум, что в графстве Уилтшир, стояли давным-давно заброшенные, полуразвалившиеся крепость и монастырь – но они считались избирательным округом, поскольку получили это право еще в Средневековье, когда там кипела жизнь и обитало немало людей. В окрестностях этих развалин жила горсточка выборщиков – и они всякий раз посылали в парламент столько же депутатов, сколько немаленький округ Вестминстер (где, правда, выборщиков тоже имелось с гулькин нос, всего десять).
Самое маленькое графство Англии, Рутлэнд, чисто аграрное захолустье, посылало в парламент больше депутатов, чем Йоркшир – самое крупное и, как сказали бы мы сегодня, самое индустриализированное в стране. По данным английского историка Поулсена, 405 из 558 депутатов палаты общин избирались всего от 203 городков, в большинстве которых имелось менее 500 выборщиков. А тогдашние промышленные центры, не только по английским масштабам индустриальные гиганты Лидс, Mанчестер и Бирмингем с населением в несколько десятков тысяч человек каждый, вообще не имели права избирать депутатов. По данным другого английского историка, Уилкеса, 254 депутата, то есть большинство, необходимое для принятия или отклонения какого-либо законопроекта, избиралось всего 5723 выборщиками. Точного числа избирателей у меня нет, но приблизительные подсчеты сделать можно. В то время в Англии обитало около девяти миллионов человек. Добрую половину из них составляли не имевшие права голоса женщины и дети. Возьмем взрослое мужское население по минимуму: четыре миллиона. Известно (я об этом уже писал), что избирательными правами обладал каждый седьмой мужчина Англии. Делим четыре миллиона на семь. Получаем 571 428. Как ни бери по минимуму, избирателей насчитывается где-то в районе полумиллиона. Но парламентское большинство формируют только десять процентов из них. Положительно, парламентская демократия получается какая-то корявенькая.
Вот против этой корявости и выступали гэмпденские клубы. И не они одни: в Лондоне действовали «Друзья народа» и «Общество конституционной демократии» – очень умеренные организации среднего класса, как огня сторонившиеся любого радикализма. Второе получило гораздо большую известность, чем первое, – из-за нашумевшего на всю страну поступка одного из его членов, армейского майора Джона Картрайта. Он категорически отказался воевать против восставших жителей американских колоний. Посадить не посадили, спасибо и на том, но в отставку вышвырнули с треском…
Вот только обе эти организации оказались маловлиятельными и вскоре самоликвидировались. А гэмпденские клубы тоже, в общем, варились в собственном соку и насчитывали не так уж много членов…
Положение изменилось в марте 1792 г., когда в лондонской таверне «Колокол» девять человек создали «Лондонское корреспондентское общество», избрав главой, именовавшимся «секретарь» и «казначей», сапожника Томаса Харди. Вот это уже было гораздо серьезнее – потому что число членов ЛКО в краткое время возросло до десяти тысяч человек.
Цели ЛКО были опять-таки насквозь мирными: путем пропаганды и агитации, как устной, так и печатной (общество на собранные средства приобрело небольшую типографию), добиться избирательных прав для всего мужского населения, тайного, в отличие от нынешнего, голосования, сделать парламентские выборы ежегодными. Большую часть членов ЛКО составляли ремесленники вроде Харди и фабричные рабочие, люди нового типа: грамотные, стремившиеся к знаниям. Именно из людей такого типа впоследствии и сформировалось английское рабочее и профсоюзное движение (кстати, и российское рабочее движение тоже).
(Об избирательных правах для женщин, правда, и речи не было. Таково уж было состояние умов – даже самые передовые люди своего времени до такой демократии не поднимались.) Ничего удивительного, если вспомнить, что в Швейцарии женщины получили право голоса только в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Что уж упрекать реформаторов конца XVIII века…
Власти и спецслужбы, вообще элиту это встревожило всерьез. И бороться с ЛКО стали отнюдь не демократическими методами. Членов общества объявили «опасными якобинцами». Потом развязали открытый террор: при поддержке церковных властей создали союз «Церковь и король» – по сути, откровенную банду. Выкрикивая лозунг, послуживший названием союза, его члены устраивали погромы в домах членов ЛКО, грабили, а порой и рушили их дома, нападали на членов общества и членов их семей. Юстиция старательно смотрела в другую сторону и ничего этого не замечала – ну все знают, что у Фемиды повязка на глазах…
Чуть позже, видя, что этого мало, вмешались уже сами власти. В очередной раз временно отменив действие закона Хабеас корпус, правительство Питта объявило, что раскрыт крупный революционный заговор с целью устроить в Англии кровавую заварушку на манер французской. Главарями объявили двенадцать видных членов ЛКО во главе с Томасом Харди, заключили в Тауэр и собирались судить по обвинению в государственной измене. Во время ареста Харди вооруженные блюстители порядка взломали его стол, унесли все бумаги и даже рылись в одежде его лежавшей в постели беременной жены.
(Едва ли не сразу после ареста Харди на его дом напали и устроили погром члены союза «Церковь и король». Миссис Харди испытала такое потрясение, что у нее начались преждевременные роды, и она умерла.)
Первым судили Харди. Присяжные оказались в трудной ситуации: с одной стороны, они прекрасно понимали, что властям нужен обвинительный приговор, с другой – прекрасно помнили, что наказание за государственную измену осталось тем же, что в Средневековье: подвешивание не до смерти, потрошение, сожжение внутренностей и четвертование. Для конца XVIII в. это было уже чересчур. Присяжные заседали три часа. Напряжение было такое, что старшина присяжных, выйдя из совещательной комнаты, произнес «невиновен» шепотом и упал в обморок. Толпа лондонцев пронесла Харди на руках по улицам столицы. Точно так же присяжные (за что им честь и хвала) оправдали еще двух арестованных. Власти были в ярости, но ничего поделать не могли: очень уж давним и фундаментальным институтом был суд присяжных, «пересуживать» его решения не полагалось, неизвестно ни одного такого случая. На это не решались даже самые тиранистые короли в эпоху абсолютизма. Так что остальных девятерых «заговорщиков» выпустили на свободу без всякого суда.
Однако для ЛКО настали тяжелые времена. Во Франции начался кровавый революционный террор, заработали гильотины – и многие (еще и в результате умелой информационной войны, развязанной спецслужбами) от общества отошли. В 1793 г. началась война с Францией, и страну захлестнула мутная волна ура-патриотизма (опять-таки умело подогреваемого). Любые радикальные или просто реформаторские призывы наподобие деятельности ЛКО очень многие стали воспринимать как «профранцузские настроения», а те, кто подурнее, считали членов ЛКО «агентами Робеспьера».
Власти ужесточили репрессивное законодательство. В 1795 и 1796 гг. было принято два новых закона (самым демократическим образом, путем голосования в парламенте!), по которым:
1. Уголовно наказуемыми по статье «государственная измена» отныне могли считаться любые заявления, как устные, так и письменные, сделанные «с целью возбуждения ненависти к правительству».
(Как легко догадаться, возбуждается ли к нему ненависть, определяло само правительство.)
2. Запрещались все лекции, выступления, закрывались все места публичных собраний, за исключением тех, что проводились после получения особого разрешения от магистрата.
(Как легко догадаться, магистраты выдавали разрешения с большим разбором, а обжаловать их отказы было попросту негде.)
3. По малейшему подозрению подлежали немедленному закрытию все таверны и «иные места», используемые в целях радикальной деятельности.
(Как легко догадаться, степень радикальности определяли опять-таки власти.)
В ЛКО начались и внутренние разногласия, начался массовый отток членов. Чему способствовала еще деятельность во множестве засланных в общество стукачей и провокаторов. В 1799 г. правительство вообще запретило его деятельность, объявив членство в ЛКО противозаконным. ЛКО перестало существовать. Наиболее боевитые его активисты продолжали действовать в подполье – многие из них оказались за решеткой или в ссылке. Томас Харди вернулся к прежнему ремеслу – открыл обувную мастерскую и от политики отошел совершенно.
Властям казалось, что тишина и благолепие – навсегда…
В интереснейшем историко-приключенческом романе З. Шишовой «Джек-Соломинка» о мятеже Уота Тайлера главная героиня, возлюбленная уже казненного Джека Строу, помогает крестьянам хоронить их казненных родственников.
«Земля здесь была сухая, затоптанная и заезженная – обычная нищая придорожная земля с кое-где торчащими побегами общипанного кустарника.
А вот копни раз лопатой, и ты увидишь, что тут же, под ней, кипят, клубясь, корни, свиваясь и развиваясь, как змеи. Они мешают железу проникнуть вглубь, они скрипят и рвутся под лопатой, а их так много, и, главное, это так неожиданно».
И, глядя на эти корни, героиня размышляет:
«Вы уж, конечно, не ждали, господа дворяне, того, что случилось в Повереле! Вы отобрали у мужиков королевские грамоты и на всех дорогах поставили дозоры из рыцарского ополчения. Вся Англия казалась вам пустой и гладкой, как эта придорожная земля. И все-таки парнишка из сотни Уэй, которому едва минуло восемнадцать лет, тайком пробрался из Лондона в Эссекс.
Он видел казнь Джека Строу, он собрал мужиков в Биллирикэе и Повереле, и они поклялись „или добиться свободы, или умереть за нее!“
И через четыре дня снова поднялся весь Эссекс.
Томас Удсток, граф Бэкингем и Томас Перси, окружив мужиков в лесу, перебили их без всякой жалости и сровняли с землею их дома, Джона Бола четвертовали в Сент-Олбансе, но под землей все-таки клубятся корни!»
Уж простите мне эту маленькую слабость – обширное цитирование, но я на него порой иду, когда уверен, что это пойдет на пользу книге. Кто считает иначе, пусть иначе и пишет, тут уж каждый сам себе хозяин, а читатель вправе высказывать свое мнение.
Так вот, в конце XVIII в. происходило то же самое. Властям вся Англия казалась «пустой и гладкой». Но под землей клубились корни. Прошло каких-то десять с лишним лет – и в Англии полыхнули такие пожарища и громыхнули такие бунты, каких давно, очень давно не случалось.
Но об этом подробно – в следующей книге.
