На заслуженном отдыхе

В то утро Шерлок Холмс пребывал в философско-меланхолическом настроении. Его активная, деятельная натура иной раз давала такую реакцию.

– Видели вы его? – спросил он.

– Старика, который только что вышел от вас?

– Именно.

– Да, мы столкнулись в дверях.

– И что вы о нем скажете?

– Жалкое, никчемное, сломленное существо.

– Именно, Уотсон. Жалкое и никчемное. Но не такова ли наша жизнь? Разве его личная история – не слепок с общего? Мы к чему-то тянемся. Что-то хватаем. А что в итоге остается у нас в руках? Призрак. Или того хуже: беда.

– Это один из ваших клиентов?

– Пожалуй, можно сказать и так. Его направили ко мне из Ярда. Знаете, как врачи иной раз посылают неизлечимых больных к знахарю. Ход их рассуждений понятен: сами мы больше ничего сделать не можем, а больному все равно хуже не будет.

– А что случилось?

Холмс взял со стола довольно засаленную визитную карточку.

– Джосайя Эмберли. В прошлом, по его словам, младший партнер компании «Брикфол и Эмберли», изготовляющей товары для художников. Вы могли видеть эти имена на коробках с красками. Он сколотил небольшое состояние, отошел от дел, когда ему исполнился шестьдесят один год, купил дом в Льюишеме и поселился там, чтобы насладиться отдыхом после многих лет неустанного труда. Казалось бы, этого человека ждало обеспеченное будущее.

– Да, действительно.

Холмс быстро пробежал глазами свои заметки.

– Ушел на покой в 1896 году, Уотсон. В начале 1897-го женился на женщине, которая на двадцать лет моложе его. Симпатичной женщине, если верить фотографиям. Достаток, жена, свободное время – казалась бы, прямая дорога к счастью. Но не проходит двух лет, и он, как вы сами видели, самое несчастное и забитое существо, какое только копошится под солнцем.

– В чем же дело?

– История старая как мир, Уотсон. Вероломный друг и ветреная жена. У этого Эмберли, насколько можно судить, есть одно-единственное хобби: шахматы. В Льюишеме, неподалеку от него, живет некий молодой врач, тоже шахматист. Я записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Этот Эрнест частенько бывал в доме Эмберли, и не приходится удивляться, если у него завязались близкие отношения с миссис Эмберли: согласитесь, наш незадачливый клиент не может похвастаться внешней привлекательностью, какими бы внутренними достоинствами он ни обладал. На прошлой неделе парочка скрылась в неизвестном направлении. Мало того, в качестве ручного багажа неверная супруга прихватила содержимое сейфа старика, в котором хранилась львиная доля всех его сбережений. Сможем ли мы найти женщину? Сможем ли вернуть деньги? Вроде бы банальная проблема, но для Джосайи Эмберли – дело первостепенной важности.

– Что вы намерены предпринять?

– Видите ли, мой милый Уотсон, в сложившейся ситуации вопрос должен звучать: «Что намерены предпринять вы?», – если, конечно, вы согласны заменить меня. Вам известно, что я сейчас всецело занят делом двух коптских патриархов и как раз сегодня жду его развязки. Мне, право же, не выкроить времени на поездку в Льюишем, а ведь улики, собранные на месте события, имеют особую ценность. Старик всячески уговаривал меня приехать, но я объяснил ему, в чем сложность. Он готов принять моего представителя.

– Я к вашим услугам, – ответил я. – Честно говоря, не думаю, что от меня будет особая польза, но сделаю все, что в моих силах.

И во второй половине прекрасного летнего дня я отправился в Льюишем, не подозревая, что не пройдет и недели, как дело, которое я взялся расследовать, будет с жаром обсуждать вся Англия.

Лишь поздно вечером я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о своей поездке. Худая фигура Холмса вытянулась в глубоком кресле, кольца едкого табачного дыма медленно поднимались над трубкой, веки, чуть ли не полностью закрывавшие глаза, создавали впечатление, будто он спит, но стоило мне запнуться или неудачно построить фразу, как опущенные веки приподнимались и серые глаза, сверкающие и острые как рапиры, вонзались в меня пытливым взглядом.

– Усадьба мистера Джосайи Эмберли зовется «Гаванью», – начал я. – Я думаю, вас это заинтересует, Холмс. Прямо-таки обедневший аристократ, вынужденный ютиться среди простолюдинов. Вам ведь такие места знакомы: улицы, застроенные одинаковыми кирпичными домами, разбитые дороги, и в гуще всего этого крохотный островок древней культуры и уюта, старинная усадьба, огороженная высокой, растрескавшейся от солнца, в пятнах лишайника и покрытой сверху мхом стеной, которая…

– Без лирики, Уотсон, – строго перебил меня Холмс. – Все ясно: высокая кирпичная стена.

– Именно. Я бы не догадался, что это и есть «Гавань», если бы не спросил какого-то бездельника, который курил на улице. Высокого, черноволосого, с большими усами и, как мне показалось, с военной выправкой. В ответ он мотнул головой в сторону нужного мне дома и почему-то окинул меня пристальным, вопросительным взглядом, который припомнился мне чуть позже.

Едва ступив за ворота, я увидел, что мне навстречу по подъездной дорожке идет мистер Эмберли. Еще утром мельком взглянув на него, я заметил в нем что-то необычное, теперь же, при свете дня, его внешность показалась мне еще более странной.

– Я, разумеется, знаю, как он выглядит, – вставил Холмс, – но интересно послушать ваши впечатления.

– Он выглядит так, будто заботы в буквальном смысле слова пригнули его к земле. Спина сгорбилась под бременем этой тяжкой ноши. Однако он вовсе не так немощен, как мне показалось на первый взгляд: плечи и грудь у него богатырские, хотя переходит этот мощный торс в сухие, тонкие ноги.

– Левый ботинок морщит, правый – гладкий.

– Этого я не заметил.

– Вы, разумеется, нет. Зато от меня не укрылся его протез. Однако продолжайте.

– Меня поразили эти космы сивых волос, которые вылезали из-под старой соломенной шляпы, исступленно-неистовое выражение лица, изрезанного глубокими морщинами.

– Очень хорошо, Уотсон. Что он говорил?

– Он принялся рассказывать мне историю своих злоключений. Вдвоем мы прошли всю подъездную дорожку, и я, разумеется, во все глаза смотрел по сторонам. Никогда не видел столь неухоженного места. Везде сорняки, все растет, как придется, повинуясь велению природы, а не искусству садовника. Ума не приложу, как только добропорядочная женщина могла такое терпеть. Оказалось, что и дом запущен до последней степени. Бедняга, видно, и сам это чувствовал и пытался как-то поправить дело. Во всяком случае, в левой руке он держал толстую кисть, а посреди коридора стояла большая банка с зеленой краской. Перед моим приходом он взялся за покраску.

Он повел меня в свой обшарпанный кабинет, и мы долго беседовали. Конечно, он огорчился из-за того, что вы не приехали сами. Сказал: «Я не слишком и надеялся, в особенности после того, как понес столь тяжелые материальные потери, и теперь моя скромная персона едва ли сможет привлечь к себе внимание такого знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс».

Я заверил его, что финансовая сторона вопроса совершенно не при чем.

«Да, конечно, – отозвался он, – он этим занимается из любви к искусству, но, возможно, в моем деле для него как раз нашлось бы кое-что артистическое. По части человеческой природы, доктор Уотсон, и черной неблагодарности, на которую она способна! Разве я хоть раз отказал ей в чем-нибудь? Более избалованной женщины просто не найти. А этот молодой человек – я относился к нему как к собственному сыну. Здесь он чувствовал себя как дома. И посмотрите, как они со мной обошлись! Ах, доктор Уотсон, это ужасный, страшный мир!»

В таком духе он изливался мне час, а то и больше. Он, оказывается, ничего не подозревал об их романе. В доме жили только он и жена, служанка приходит каждое утро и уходит в шесть вечера. В тот памятный день старик Эмберли, решив доставить удовольствие жене, взял два билета в театр Хеймаркет, на балкон. В последний момент она пожаловалась на головную боль и отказалась ехать. Он поехал один. Сомневаться в этом, по-видимому, нет оснований: он показывал мне неиспользованный билет, который предназначался жене.

– Замечательно… просто замечательно, – заметил Холмс, его интерес к делу рос на глазах. – Продолжайте, Уотсон, прошу вас. Я нахожу ваш рассказ крайне увлекательным. Вы лично осмотрели билет? Номер кресла случайно не запомнили?

– Представьте себе, запомнил, – не без гордости ответил я. – Номер совпал с номером моего шкафчика в школьной раздевалке: тридцать первый. Вот он и застрял у меня в голове.

– Великолепно Уотсон! Сам он, стало быть, сидел либо в тридцатом, либо в тридцать втором кресле?

– Да, конечно, – чуть озадаченно подтвердил я. – В ряду «Б».

– Превосходно. Что еще он вам говорил?

– Он показал мне свое, как он выразился, хранилище. Самое настоящее, как в банке. Железная дверь, железный ставень на окне, никакому взломщику не забраться, как он утверждал. Но у жены оказался дубликат ключа, и на пару они унесли порядка семи тысяч фунтов ассигнациями и ценными бумагами.

– Ценными бумагами? Как же они смогут обратить их в деньги?

– Эмберли сказал, что оставил в полиции опись этих бумаг, и надеется, что продать их не удастся. В тот день он вернулся из театра около полуночи и увидел, что хранилище взломано, дверь и окно открыты, а беглецов и след простыл. Никакого письма, никакой записки, и с тех пор ни слуху ни духу. Он сразу же обратился в полицию.

Холмс на несколько минут погрузился в раздумье.

– Вы говорите, он что-то красил в доме. Что именно?

– При мне он красил коридор. А дверь и оконную раму комнаты, о которой я говорил, уже закончил.

– Вам не кажется, что это несколько необычное занятие для человека, оказавшегося в подобной ситуации?

– «Надо же чем-то занять себя, чтобы сердце не так щемило», – это его собственное объяснение. Разумеется, странный способ отвлечься, так он и человек со странностями. При мне разорвал фотографию жены – разорвал яростно, в приступе бешенства, с воплем: «Чтоб глаза мои больше не видели ее гнусное лицо».

– Это все, Уотсон?

– Нет, есть еще одна мелочь, и она поразила меня больше всего. Я уезжал со станции Блэкхит. Сел в поезд, и только он тронулся, увидел, как в соседний вагон вскочил какой-то мужчина. Вы знаете, Холмс, какая у меня память на лица. Так вот, я говорю о высоком брюнете, к которому я обратился на улице. На Лондонском мосту я заметил его снова, а потом он затерялся в толпе. Но я уверен, что он меня выслеживал.

– Несомненно! Несомненно! – воскликнул Холмс. – Так вы говорите, высокий, черноволосый, с большими усами и в солнцезащитных очках с дымчатыми стеклами?

– Холмс, вы гений. Я этого не говорил, но он действительно прятал глаза за дымчатыми стеклами солнцезащитных очков.

– И с масонской булавкой в галстуке?

– Холмс!

– Это просто, мой дорогой Уотсон. Впрочем, перейдем к тому, что имеет непосредственное отношение к расследованию. Должен вам признаться: это дело быстро принимает совсем иной оборот, хотя на первый взгляд казалось до абсурда простым и не стоящим моего внимания. Конечно, во время вашей поездки все самое важное осталось вами незамеченным, но даже то, что само бросилось вам в глаза, наводит на серьезные размышления.

– Что я упустил?

– Не обижайтесь, мой дорогой друг. Вы знаете, я совершенно беспристрастен. Вы справились со своей задачей как нельзя лучше. Многие и этого не сумели бы. Но кое-какие важные подробности вы явно оставили без внимания. Что думают об этом Эмберли и его жене соседи? Разве это мелочь? Что говорят о докторе Эрнесте? Он и впрямь Лотарио наших дней? При вашем врожденном обаянии, Уотсон, каждая женщина готова прийти вам на помощь и поучаствовать во всех ваших начинаниях. Что думает об этом девушка с почты или жена зеленщика? Я буквально вижу, как вы нашептываете комплименты юной официантке из «Синего якоря», а взамен получаете сухие факты. Но вы этим не воспользовались.

– Еще не поздно все исправить.

– Уже исправлено. Благодаря телефону и помощи Ярда я обычно могу узнавать самое необходимое, не выходя из этой комнаты. Кстати сказать, полученные мною сведения подтверждают рассказ старика. В городишке он слывет скрягой, с женой был требователен и строг. В хранилище он держал крупную сумму денег – это святая правда. Правда и то, что доктор Эрнест, молодой холостяк, играл с Эмберли в шахматы, а с его женой, возможно, играл в любовь. Кажется, все яснее ясного, и больше говорить не о чем, и все-таки… все-таки!..

– В чем же загвоздка?

– Возможно, в моем воображении. Что ж, пусть она там и останется, Уотсон. А мы с вами покинем повседневную серость этого мира сквозь боковую дверь – музыку. В Альберт-Холле сегодня поет Карина. Мы успеваем переодеться, пообедать и предаться наслаждению.

Наутро я встал рано, но крошки от гренок и скорлупа от пары яиц на столе свидетельствовали о том, что мой друг поднялся еще раньше. Здесь же, на столе, я обнаружил второпях нацарапанную записку:

«Дорогой Уотсон!

Есть один или два нюанса, которые мне хотелось бы выяснить до подписания контракта с мистером Джосаей Эмберли. После этого мы сможем считать это дело законченным, а быть может, и нет. Я только прошу Вас быть поблизости часа в три пополудни: вполне возможно, что Вы мне понадобитесь.

Ш.Х.».

Весь день я Холмса не видел, но в назначенный час он вернулся, серьезный, озабоченный, занятый своими мыслями. В такие минуты обращаться к нему не следовало.

– Эмберли еще не приходил?

– Нет.

– Г-м-м. Я его жду.

Ждал не напрасно: старик не замедлил явиться. На суровом лице его явственно читались крайняя тревога и недоумение.

– Я тут получил телеграмму, мистер Холмс, и что-то никак не могу в ней разобраться.

Он протянул Холмсу телеграмму, и тот прочел ее вслух:

«Немедленно приезжайте. Располагаю сведениями о вашей недавней пропаже.

Элман. Дом священника».

– Отправлена в четырнадцать десять из Литл-Перлингтона, – уточнил Холмс. – Литл-Перлингтон находится, если не ошибаюсь, в Эссексе, недалеко от Фринтона. Что ж, надо ехать, не откладывая. Пишет явно лицо ответственное, приходский священник. Минуточку, где мой «Крокфорд»? Ага, вот он: «Дж. К. Элман, магистр искусств, объединенный приход Моссмур – Литл-Перлингтон». Посмотрите расписание поездов, Уотсон.

– Ближайший – в пять двадцать с Ливерпуль-стрит.

– Превосходно. Вам бы тоже лучше съездить с ним, Уотсон. Ему может понадобиться помощь или совет. Ясно, что близится развязка этого дела.

Но наш клиент не выказывал ни малейшей охоты отправиться в путь.

– Это же совершеннейшая нелепость, мистер Холмс, – сказал он. – Что может знать о случившемся этот человек? Напрасная трата времени и денег.

– Он не стал бы посылать вам телеграмму, если бы ничего не знал. Немедленно сообщите ему, что выезжаете.

– Я все-таки не поеду.

Холмс крайне сурово глянул на него.

– И у полиции, и у меня, мистер Эмберли, создастся самое неблагоприятное впечатление, если вы откажетесь воспользоваться информацией, которая сама плывет к вам в руки. Нам может показаться, что вы не слишком заинтересованы в успешном исходе расследования.

Такое предположение, похоже, привело нашего клиента в ужас.

– Господи, если вы так на это смотрите, я непременно поеду! – воскликнул он. – Просто на первый взгляд глупо рассчитывать, что этот священник может что-то знать. Но раз вы так думаете…

– Да, думаю, – многозначительно прервал его Холмс, и мы отправились на станцию. Но, прежде чем выйти из комнаты, Холмс отвел меня в сторону и дал краткое наставление, из которого следовало, что он воспринимает эту поездку со всей серьезностью: «Обязательно проследите, чтобы он действительно поехал. Если он вдруг улизнет или вернется с дороги, бегите к ближайшему телефону и передайте мне одно-единственное слово: «Удрал». Я распоряжусь, чтобы мне сообщили, где бы я ни находился».

До Литл-Перлингтона добраться непросто: городок расположен на боковой ветке. От дороги у меня остались не слишком приятные воспоминания: погода жаркая, поезд медленный, попутчик угрюмый и молчаливый, если раскрывал рот, то лишь затем, чтобы отпустить язвительное замечание насчет пустопорожности нашей затеи. Когда мы наконец сошли с поезда, пришлось ехать еще две мили до дома священника, где нас принял в своем кабинете представительный, важный, довольно-таки напыщенный господин. Перед ним лежала наша телеграмма.

– Итак, джентльмены, чем могу быть полезен? – спросил он.

– Мы приехали в ответ на вашу телеграмму, – объяснил я.

– Телеграмму? Я никакой телеграммы не отправлял.

– Я говорю о телеграмме, которую вы послали мистеру Джосайи Эмберли, насчет его жены и денег.

– Если это шутка, сэр, то весьма дурного вкуса, – сердито ответствовал священник. – Я никогда не слышал про джентльмена, чье имя вы назвали, и никому не отправлял телеграммы.

Мы с Эмберли удивленно переглянулись.

– Быть может, произошла ошибка, – настаивал я. – Здесь, случайно, не два прихода? Вот телеграмма, подпись – «Элман», адрес – «дом священника».

– Здесь только один приход, сэр, и только один священник. Что до вашей телеграммы, так это возмутительная фальшивка, происхождением которой непременно займется полиция. А пока не вижу причин продолжать нашу беседу.

Так мы с мистером Эмберли очутились на обочине дороги в Литл-Перлингтоне, наверное, самом захолустном городке Англии. Мы направились на почту, чтобы отправить телеграмму, но она уже закрылась. К счастью, в маленькой привокзальной гостинице оказался телефон, и я связался с Холмсом, который разделил наше изумление, узнав о результате поездки.

– В высшей степени странно! – изрек далекий голос в трубке. – И удивительно! Я опасаюсь, мой дорогой Уотсон, что сегодня обратного поезда уже нет. Сам того не желая, я обрек вас на муки захолустной гостиницы. Но ничего, Уотсон, зато вы побудете на лоне природы. Природа и Джосайя Эмберли! Вы сможете насладиться общением с обоими, – прежде чем нас разъединили, я услышал его суховатый смешок.

Я очень быстро убедился, что мой попутчик недаром слыл скрягой. Сначала он ворчал по поводу дорожных расходов, настояв, чтобы мы ехали третьим классом, а теперь шумно возмущался тем, что придется платить еще и за гостиницу. Когда на другое утро мы наконец добрались до Лондона, я бы не взялся судить, кто из нас пребывал в худшем расположении духа.

– Советую вам зайти по дороге на Бейкер-стрит, – сказал я. – Мистер Холмс, возможно, захочет дать какие-то новые указания.

– Если в них столько же проку, сколько в старых, немного они стоят, – злобно огрызнулся Эмберли. Тем не менее последовал за мной. Я заблаговременно уведомил Холмса телеграммой о времени нашего приезда, но на Бейкер-стрит мы нашли лишь записку, в которой указывалось, что он уехал в Льюишем и будет дожидаться нас там. Мы этому удивились, но еще больший сюрприз ожидал нас в гостиной нашего клиента: Холмс оказался не один. Рядом с ним сидел строгий мужчина с непроницаемым лицом – брюнет в дымчатых очках и с большой масонской булавкой в галстуке.

– Это мой друг, мистер Баркер, – представил его Холмс. – Он тоже занимался вашим делом, мистер Джосайя Эмберли, хотя и независимо от меня. Но оба мы хотим задать вам один и тот же вопрос.

Мистер Эмберли тяжело опустился на стул. Почуял неладное. Я понял это по тому, как у него забегали глаза и задергалось лицо.

– Какой вопрос, мистер Холмс?

– Очень простой: куда вы дели трупы?

Эмберли с хриплым воплем вскочил, судорожно потрясая костлявыми руками. Рот у него открылся; в тот момент он напоминал какую-то жуткую хищную птицу. В мгновение ока Джосайя Эмберли предстал перед нами в своем истинном обличье: злобным монстром с душой, такой же уродливой, как тело. Он рухнул обратно на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель. Холмс тигром прыгнул на него и вцепился в горло, силой пригнув голову вниз. Из разомкнувшихся от удушья губ выпал белый шарик.

– Не пытайтесь сократить себе путь, Джосайя Эмберли. Все должно делаться пристойно и в установленном порядке. Что скажете, Баркер?

– Я оставил кэб у ворот, – отозвался наш немногословный знакомец.

– До участка всего несколько сот ярдов. Отправимся вдвоем. Вы можете остаться здесь, Уотсон. Я вернусь не позже чем через полчаса.

В мощном теле бывшего торговца красками таилась львиная сила, но в руках таких опытных конвоиров он ничего поделать не мог. Как он ни извивался, стараясь вырваться, его втащили в кэб, и я остался нести одинокую вахту в этом зловещем доме. Менее чем через полчаса вернулся Холмс в сопровождении молодого щеголеватого инспектора полиции.

– Я оставил Баркера завершить все формальности, – объяснил Холмс. – Раньше вы Баркера не встречали, Уотсон. Это мой ненавистный соперник на Суррейском берегу. Когда вы упомянули про высокого брюнета, мне уже не составило труда довершить картину. У него на счету несколько удачных расследований, верно, инспектор?

– Да, он не раз вмешивался в наши дела, – сдержанно отозвался инспектор.

– Не отрицаю, его методы, как и мои, не регулируются законом. И порой, знаете ли, это очень выручает. Вам, например, с вашим непременным предупреждением: «Все, что бы вы ни сказали, может быть использовано против вас», – ни за что не удалось бы фактически вырвать у этого мерзавца признание.

– Быть может, и так, но мы все равно добиваемся своего, мистер Холмс. Не думайте, что мы не составили собственного мнения об этом деле и не смогли бы выйти на преступника. Вы уж извините, что мы чувствуем себя задетыми, когда вы с вашими запретными для нас методами вырываетесь вперед и лишаете нас всех лавров!

– На этот раз ничего подобного не произойдет, Маккиннон. Обещаю вам, что с этой минуты я буду держаться в тени, а Баркер делал лишь то, что я ему говорил.

Инспектор заметно повеселел.

– Это очень благородно с вашей стороны, мистер Холмс. Для вас похвала или осуждение мало что значат, а мы ведь совсем в другом положении, особенно когда нам начинают задавать вопросы газетчики.

– Совершенно справедливо. Но задавать вопросы они наверняка будут, и вам не мешает иметь наготове ответы. Что вы скажете, например, если какой-нибудь смышленый и расторопный репортер спросит, какие именно улики вызвали у вас подозрение и, в конце концов, дали возможность установить изобличающие его факты?

Инспектор замялся.

– Такими фактами мы пока что не располагаем, мистер Холмс. Вы говорите, что арестованный в присутствии трех свидетелей покушался на самоубийство и тем самым фактически признал себя виновным в убийстве своей жены и ее возлюбленного. Что еще вам известно?

– Вы отдали приказ произвести обыск?

– Сейчас прибудут три полисмена.

– Тогда скоро в вашем распоряжении будет самый бесспорный из всех фактов. Трупы, несомненно, где-то поблизости. Осмотрите погреба и сад. На то, чтобы проверить наиболее подозрительные места, вам не потребуется много времени. Дом старый, водопроводные трубы более новые. Где-то должен быть заброшенный колодец. Попытайте счастья там.

– Но как вы обо всем узнали? И как он это сделал?

– Сначала я расскажу, как он это сделал, а уж потом дам объяснение, на которое вправе рассчитывать и вы, и в еще большей степени мой долготерпеливый друг, оказавший мне неоценимую помощь. Но прежде всего мне хотелось бы дать вам представление о складе ума этого человека. Он очень необычен – настолько, что преступника, по всей вероятности, ждет не виселица, а Бродмур. Эмберли в избытке наделен чертами характера, которые в нашем представлении гораздо более свойственны средневековому итальянцу, нежели англичанину наших дней. Жалкий скупец, он так замучил жену своим крохоборством, что она стала легкой добычей для любого авантюриста, каковой и не замедлил явиться в образе этого врача-шахматиста Эрнеста. Эмберли играл в шахматы превосходно – отметьте, Уотсон, это характерная примета человека, способного замышлять хитроумные планы. Как и всех скряг, его отличала ревность, которая у него переросла в манию. Были на то основания или нет, но он заподозрил измену. Задался целью отомстить и спланировал все с дьявольской изобретательностью. Подойдите сюда!

Уверенно, словно находясь в собственном доме, Холмс повел нас по коридору и остановился у открытой двери хранилища.

– Фу! Как ужасно пахнет краской! – воскликнул инспектор.

– Это обстоятельство и послужило нам первой зацепкой, – кивнул Холмс. – Можете поблагодарить доктора Уотсона, который обратил на это внимание, не сумев, правда, сделать должные выводы. Оно-то и навело меня на верный след. Зачем в такое неподходящее время заполнять дом резкими запахами? Очевидно, для того, чтобы заглушить какой-то другой запах, который мог стать свидетельством вины, вызвать подозрения. Затем пришла мысль о комнате, какую вы сейчас видите перед собой, с железной дверью и железным ставнем, комнате, которую можно закрыть герметически. Сопоставьте эти два факта, и… куда они ведут? Это я смог установить, лишь лично осмотрев дом. В том, что здесь кроется что-то серьезное, я уже не сомневался, успев навести справки в театре Хеймаркет и – вновь сработала наблюдательность доктора Уотсона – выяснив, что в тот вечер и тридцатое, и тридцать второе кресло в ряду «Б» на балконе пустовали. То есть, Эмберли в театр не приходил, и его алиби рухнуло. Он допустил грубый промах, позволив моему остроглазому другу взглянуть на номер кресла, на котором должна была сидеть его жена. Теперь возник вопрос, как осмотреть дом. Я послал своего агента в самый глухой городок, какой только знал, и отправил туда Эмберли, так рассчитав время, чтобы он заведомо не успел вернуться в тот день. На случай, если что-то пойдет не так, я приставил к нему доктора Уотсона. Имя достойного священника, разумеется, взято из моего «Крокфорда». Я объясняю достаточно ясно?

– Это феноменально. – Голос инспектора переполняло благоговение.

– Теперь я мог лезть в чужой дом, не боясь, что мне помешают. Профессия взломщика всегда меня привлекала, и, вздумай я ее избрать, не сомневаюсь, что мне удалось бы выдвинуться в первые ряды. И вот что я обнаружил. Вы видели газовую трубу, которая тянется вдоль дома? Очень хорошо. Она поднимается по стене, а там, на углу, имеется кран. Труба, как вы видите, проведена в хранилище и, как вы видите, заканчивается в лепной розе по центру потолка, где она скрыта орнаментом. Конец ее оставлен открытым. В любой момент, открыв наружный кран, хранилище можно наполнить газом. Если дверь заперта, а окно закрыто ставнем, то при полностью открытом кране любой, кто окажется в этой тесной каморке, не продержится в сознании даже двух минут. Какой дьявольской хитростью он заманил их сюда, я не знаю, но, переступив порог, они оказались в его власти.

Инспектор с интересом рассматривал газовую трубу.

– Один из полицейских упомянул о запахе газа, – сказал он, – но, разумеется, окно и дверь уже открыли, да и запах свежей краски перешибал все остальные. Согласно версии Эмберли, он начал красить дом за день до происшествия. Но что же дальше, мистер Холмс?

– Дальше произошел инцидент, несколько неожиданный для меня самого. На рассвете я уже вылезал в сад из окна буфетной, как вдруг чья-то рука схватила меня за шиворот и чей-то голос произнес: «А ну, мошенник, чем ты здесь занимаешься?» Когда мне удалось повернуть голову, передо мной блеснули дымчатые очки моего друга и конкурента мистера Баркера. Забавная получилась встреча, и мы оба не сдержали улыбки. Выяснилось, что по просьбе родственников доктора Эрнеста он проводил свое расследование и тоже пришел к выводу, что дело нечисто. Несколько последних дней он наблюдал за домом и взял на заметку доктора Уотсона как явно подозрительное лицо, посетившее усадьбу. Арестовать Уотсона он не мог, но когда у него на глазах какой-то тип вылез в сад из окна буфетной, он не выдержал. Я, разумеется, рассказал ему, как обстоят дела, и мы продолжили расследование сообща.

– Почему с ним? Почему не с нами?

– Потому что я предполагал подвергнуть Эмберли небольшому испытанию, которое удалось так блестяще. Боюсь, что вы не согласились бы зайти так далеко.

Инспектор улыбнулся.

– Что ж, может, и не согласились бы. Итак, мистер Холмс, если я правильно вас понял, вы полностью устраняетесь от участия в этом деле и передаете нам все результаты.

– Разумеется. Это мое обычное правило.

– Тогда я приношу вам благодарность от имени полиции. Здесь, как вы и говорите, все уж ясно. Трупы мы, вероятно, обнаружим без труда.

– Я покажу вам небольшое, но страшное вещественное доказательство, – продолжал Холмс. – Я уверен, Эмберли его не заметил. Чтобы добиться успеха, инспектор, надо всегда стараться поставить себя на место другого и вообразить, как поступили бы вы сами. Тут требуется дать волю фантазии, но оно того стоит. Допустим, вы заперты в этой комнатке, жить вам осталось не более двух минут, но вы хотите поквитаться с мучителем, который, возможно, еще издевается над вами, стоя за дверью. Что бы вы сделали?

– Оставил бы записку.

– Правильно. Вы захотели бы рассказать людям о том, как вы погибли. Писать на бумаге бессмысленно. Убийца заметит листок. Но если написать на стене, это может прочесть кто-то другой. Взгляните сюда! Над самым плинтусом фиолетовым химическим карандашом выведено: «Нас у…», – и все.

– О чем же это говорит?

– От пола до надписи меньше фута. Бедняга писал, лежа на полу, умирая. Потерял сознание, не успев дописать.

– Он хотел написать: «Нас убили».

– Именно так я и истолковал эту надпись. Так что если вы найдете у убитого химический карандаш…

– Поищем, можете не сомневаться. Ну, а как насчет ценных бумаг? Ведь ясно, что никакой кражи не было. А между тем эти бумаги у Эмберли действительно имелись. Мы проверили.

– Будьте уверены, он их надежно припрятал. Когда вся история с бегством стала бы забываться, он внезапно обнаружил бы их и объявил, что парочка раскаялась и прислала украденное обратно, или обронила где-то по дороге.

– Да у вас готов ответ на любой сложный вопрос, – в голосе инспектора слышалось восхищение. – Одного я не могу понять: к нам он не мог не обратиться, но зачем пошел к вам?

– Из чистого бахвальства! – ответил Холмс. – Он мнил себя умником, раздувался от уверенности в себе и вообразил, будто его никому не побить. А потом он смог бы сказать недоверчивому соседу: «Посмотрите – чего я только ни предпринимал! Я обратился не только в полицию, но даже к Шерлоку Холмсу».

Инспектор рассмеялся.

– Придется простить вам это «даже», мистер Холмс, – сказал он. – Такой виртуозной работы я не припомню.

Несколько дней спустя мой друг бросил мне на колени номер выходившей раз в две недели газеты «Норт суррей обсервер». В ней под множеством броских заголовков, начиная с «Кошмара “Гавани”» и заканчивая «Блестящим успехом полицейского сыска» – шла целая колонка, в которой убористым шрифтом впервые излагались все подробности этого дела. Заключительный абзац позволяет судить о стиле автора:

«Редкостная проницательность, которую выказал инспектор Маккиннон, предположив, что запах краски, возможно, призван заглушить какой-то иной запах, например, газа, последовавшее не менее смелое предположение, что хранилище могло послужить камерой смерти, и дальнейшее расследование, увенчавшееся находкой трупов в заброшенном колодце, искусно замаскированном собачьей конурой, будут жить в истории сыска как убедительный пример высочайшего мастерства наших профессиональных детективов».

– Что ж, Маккиннон – славный малый, – промолвил Холмс, снисходительно усмехаясь. – Вы можете добавить материалы этого расследования к нашим архивам, Уотсон. Когда-нибудь появится возможность рассказать правду об этой истории.