Человек крадущийся

Мистер Шерлок Холмс всегда придерживался мнения, что мне следует опубликовать удивительные факты, связанные с профессором Пресбери, хотя бы для того, чтобы раз и навсегда положить конец темным слухам, которые лет двадцать назад всколыхнули университет и до сих пор повторялись на все лады в лондонских научных кругах. Однако по тем или иным причинам я долго не имел такой возможности, и подлинная история этого любопытного дела так и оставалась погребенной в коробке со многими и многими записями о приключениях моего друга. Наконец мы получили разрешение предать гласности факты этого расследования, одного из самых последних, проведенных Холмсом перед тем, как оставить практику. Но и теперь, вынося их на суд широкой общественности, приходится соблюдать известную сдержанность и осмотрительность.

Одним воскресным вечером в начале сентября 1903 года я получил от Холмса характерное для него лаконичное послание: «Сейчас же приходите, если удобно. Если неудобно, все равно приходите. Ш. X.». У нас в ту пору установились своеобразные отношения. Человек привычек, привычек прочных и глубоко укоренившихся, он внес меня в их число. Расположил в одном ряду со скрипкой, крепким табаком, дочерна обкуренной трубкой, справочниками и другими, быть может, не столь положительными. Когда речь шла об активных действиях и ему требовался компаньон, на выдержку которого он мог более или менее спокойно положиться, он, конечно же, обращался ко мне. Но для меня находилось и другое применение: в беседах со мной он оттачивал свои логические построения, я как бы подстегивал его ум. Он любил думать вслух в моем присутствии. Едва ли можно сказать, что его рассуждения адресовались мне – во многих случаях с не меньшим успехом он мог бы обращаться к своей кровати, – и тем не менее, обретя такую привычку, он извлекал определенную пользу из того, что я слушал его и вставлял свои замечания. Если я и раздражал Холмса неторопливостью и обстоятельностью моего мышления, то раздражение это лишь усиливало яркость и стремительность догадок и выводов, которые вспыхивали в его собственном мозгу. Таковой я полагал свою скромную роль в нашем дружеском союзе.

Прибыв на Бейкер-стрит, я нашел Холмса в глубоком раздумье: он сидел в кресле, нахохлившись, высоко подняв колени, и хмурился, посасывая трубку. То есть его занимала какая-то сложная проблема. Взмахом руки он предложил мне сесть в мое старое кресло и в течение получаса ничем более не обнаруживал, что знает о моем присутствии. Затем вдруг встряхнулся, словно сбрасывая с себя задумчивость, и со свойственной ему иронической улыбкой поздравил меня с возвращением в дом, который когда-то был и моим.

– Надеюсь, вы простите мне некоторую рассеянность, мой дорогой Уотсон, – продолжал он. – За последние двадцать четыре часа мне сообщили довольно любопытные факты, а они, в свою очередь, дали пищу для размышлений более общего характера. Я серьезно подумываю о написании небольшой монографии об использовании собак в сыскной работе.

– Но позвольте, Холмс, об этом уже столько написано, – возразил я. – Ищейки, например… служебные собаки…

– Нет-нет, Уотсон, эта сторона вопроса, разумеется, очевидна. Но есть и другая, гораздо более тонкая. Вы, возможно, помните, как в расследовании, которое вы в вашей оригинальной манере связали с «Медными буками», я смог, наблюдая за душевным складом ребенка, вывести заключение о преступных наклонностях его в высшей степени солидного и респектабельного отца?

– Да, помню очень хорошо.

– Подобным же образом строится и ход моих рассуждений о собаках. В собаке как бы отражается жизнь семьи. Видели вы когда-нибудь игривого пса в мрачном семействе или понурого в счастливом? У злобных людей злые собаки, опасен хозяин – опасен и пес. Даже смена настроений одних может отражать смену настроений у других.

Я покачал головой:

– Знаете, Холмс, это чуточку притянуто за уши.

Он вновь набил трубку и снова уселся в кресло, никак не отреагировав на мой комментарий.

– Практическое применение того, о чем я сейчас говорил, самым тесным образом связано с проблемой, которую я исследую в настоящее время. Это, понимаете ли, запутанный клубок, и я ищу свободный конец, чтобы ухватиться. Найти его позволит правильный ответ на вопрос: отчего верный волкодав профессора Пресбери по кличке Рой норовит искусать хозяина?

Я разочарованно откинулся на спинку кресла: и ради такого пустяка меня оторвали от работы? Холмс коротко глянул на меня.

– Все тот же старый Уотсон! – воскликнул он. – Вы никак не поймете, что в основе серьезнейших выводов порой лежат сущие мелочи! Ну разве не странно, что степенного, пожилого ученого… вы ведь слыхали, конечно, про знаменитого Пресбери, физиолога из Кэмфорда? Разве не странно, что такого человека дважды пытается искусать волкодав, который всегда был ему самым верным другом? Как вы это объясните?

– Пес болен.

– Что ж, резонное соображение. Но он больше ни на кого не кидается и хозяина, судя по всему, не трогает, кроме как в совершенно особых случаях. Любопытно, Уотсон, весьма любопытно. Но молодой мистер Беннет явился раньше времени, если это его звонок. Я рассчитывал потолковать с вами подольше, до того как он придет.

На лестнице послышались быстрые шаги, в дверь резко постучали, и секунду спустя новый клиент Холмса уже стоял перед нами.

Высокий красивый молодой человек лет тридцати, со вкусом одетый, элегантный, впрочем, что-то в его манере держаться выдавало скорее застенчивость ученого, чем самоуверенность светского человека. Он обменялся рукопожатием с Холмсом и затем с некоторым удивлением взглянул на меня.

– Вопрос этот очень щепетильный, мистер Холмс, – сказал он. – Не забудьте, какими отношениями я связан с профессором Пресбери – как в личной жизни, так и по работе. Я решительно не считаю себя вправе вести разговор в присутствии третьего лица.

– Не тревожьтесь, мистер Беннет. Доктор Уотсон – сама деликатность, а кроме того смею вас уверить, что в таком деле мне, вероятнее всего, потребуется помощник.

– Как вам будет угодно, мистер Холмс. Вы, несомненно, поймете, что меня сдерживает.

– Поймете и вы, Уотсон, когда я скажу, что этот господин, мистер Тревор Беннет, работает ассистентом у знаменитого ученого, живет с ним под одной крышей и помолвлен с его единственной дочерью. Нельзя не согласиться, что профессор имеет все основания рассчитывать на его преданность. Но пожалуй, лучший способ ее доказать – принять все меры к тому, чтобы разгадать эту странную тайну.

– Надеюсь на это, мистер Холмс. Такова моя единственная цель. Известно ли доктору Уотсону положение вещей?

– Я не успел ввести его в курс дела.

– Тогда, быть может, мне стоит еще раз изложить основные факты, прежде чем говорить о том, что произошло нового?

– Я лучше сам, – ответил Холмс. – Кстати, проверим, правильно ли я запомнил последовательность событий. Профессор, Уотсон, известен всей Европе. В его жизни главное место всегда занимала наука. Репутация профессора безупречна. Он вдовец, у него есть дочь по имени Эдит. Характер, насколько я мог заключить, решительный и властный, пожалуй, можно даже сказать, воинственный. Так обстояли дела еще несколько месяцев назад.

А потом привычное течение его жизни нарушилось. Несмотря на свой возраст – а профессору шестьдесят один год, – он обручился с дочерью профессора Морфи, своего коллеги по кафедре сравнительной анатомии, причем все это, как я понимаю, больше напоминало не рассудочное ухаживание пожилого человека, а пламенную страсть юноши. Никто не мог бы выказать себя более пылким влюбленным. Элис Морфи, молодая особа, о которой идет речь, – девица весьма достойная, умна и хороша собой, так что увлечение профессора вполне понятно. Тем не менее в его собственной семье к этому отнеслись не слишком одобрительно.

– Нам показалось, что это определенно перебор, – вставил наш клиент.

– Вот именно. Чересчур бурно и не совсем естественно. При этом профессор Пресбери – человек состоятельный, и со стороны отца его нареченной возражений не возникло. У дочери, правда, поначалу были сомнения: на ее руку уже имелись претенденты, быть может, не столь завидные с житейской точки зрения, зато более подходящие ей по возрасту. Но и профессор, несмотря на свою эксцентричность, судя по всему, ей нравился. Смущало только одно: возраст.

Примерно в это время в налаженной жизни профессора произошло не совсем понятное событие. Он совершил нечто такое, чего никогда не делал прежде: уехал из дому и никому не сказал куда. Отсутствовал две недели, вернулся утомленный, словно после долгой дороги. О том, где побывал, не обмолвился ни словом, хотя обычно никогда и ничего не скрывал от близких. И случилось так, что наш с вами клиент, мистер Беннет, получил письмо из Праги от одного своего коллеги. Тот писал, что имел удовольствие видеть профессора Пресбери, хотя поговорить им не довелось. Только так домашние узнали, куда ездил профессор.

Теперь я подхожу к главному. Начиная с этого времени с профессором произошла удивительная перемена. Он стал скрытным и замкнутым. Окружающих не оставляло чувство, что перед ними не тот, кого они знали прежде: все его лучшие качества словно ушли в тень. Интеллект, впрочем, не пострадал. Его лекции оставались такими же блистательными, как всегда. Но в нем самом постоянно чувствовалось что-то новое, недоброе и неприятное. Дочь, которая души в нем не чает, всячески пыталась наладить с ним прежние отношения, заглянуть под маску, которой он отгородился от всех. Вы, сэр, как я понимаю, со своей стороны делали то же самое, но тщетно. А теперь, мистер Беннет, расскажите нам сами про эпизод с письмами.

– Надо вам сказать, доктор Уотсон, что у профессора не было от меня секретов. Будь я ему сын или младший брат, я и тогда не пользовался бы большим доверием. Ко мне, его секретарю, попадали все поступавшие к профессору бумаги; я вскрывал и сортировал его письма. Вскоре по его возвращении все это изменилось. Он сказал, что, возможно, будет получать письма из Лондона, помеченные крестиком под маркой. Эти письма мне надлежало откладывать, потому что предназначались они только для его глаз. И действительно, несколько таких писем прошло через мои руки: каждое с лондонским штемпелем и надписанное малограмотным человеком. Если профессор и отвечал на них, то ответы не проходили через меня и не попадали в корзинку, из которой забиралась вся наша корреспонденция.

– И еще шкатулка, – напомнил Холмс.

– Ах да, шкатулка. Из своей поездки профессор привез маленькую деревянную шкатулку. Единственный предмет, указывавший, что он побывал на континенте: одна из оригинальных резных вещиц, которые сразу наводят на мысль о Германии. Поставил он ее в шкаф с инструментами. Однажды в поисках катетера я взял шкатулку в руки. К моему удивлению, он очень рассердился и в самых несдержанных выражениях отчитал меня за излишнее любопытство. Такое случалось впервые и сильно меня задело. Я попытался объяснить, что взял шкатулку по чистой случайности, но весь вечер ощущал на себе его косые взгляды и знал, что этот эпизод не выходит у него из головы. – Мистер Беннет вынул из кармана записную книжечку. – Это произошло второго июля, – добавил он.

– Вы просто образцовый свидетель, – заметил Холмс. – Кое-какие даты, которые вы у себя пометили, могут мне понадобиться.

– Методичности, как и многому другому, я научился у своего великого учителя. С того момента, как я заметил анормальности в его поведении, я понял, что мой долг разобраться, что с ним происходит. И у меня записано, что в тот же самый день, второго июля, Рой набросился на профессора, когда тот выходил из кабинета в коридор. То же самое повторилось одиннадцатого июля и затем, как у меня отмечено, еще раз – двадцатого. После этого собаку пришлось отправить на конюшню. Милейший был пес, ласковый… Впрочем, боюсь, я вас утомил.

Последнее он произнес укоризненным тоном, так как Холмс явно его не слушал. Сидел с застывшим лицом, устремив невидящий взгляд в потолок, но тут с усилием вернулся к действительности.

– Необычно! Крайне необычно, – пробормотал он. – Эти подробности я слышу впервые, мистер Беннет. Думаю, первоначальную картину мы восстановили достаточно полно, не так ли? Но вы упомянули о каких-то новых событиях.

Симпатичное, открытое лицо нашего гостя помрачнело: его накрыла тень неприятного воспоминания.

– Речь пойдет о случившемся позапрошлой ночью, – заговорил он. – Я лежал в постели, но заснуть не мог. Часа в два ночи из коридора донеслись какие-то приглушенные, неясные звуки. Я открыл дверь и выглянул. Наверное, следовало сказать, что спальня профессора находится в конце коридора…

– И произошло это?.. – спросил Холмс.

На лице нашего гостя отразилось раздражение: ему не понравилось, что его так бестактно перебили.

– Я уже сказал, сэр, позапрошлой ночью, стало быть, четвертого сентября.

Холмс кивнул и улыбнулся.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Спальня профессора в конце коридора, и, чтобы попасть на лестницу, ему надо пройти мимо моей двери. Поверьте, мистер Холмс, моим глазам открылось ужасное. Нервы у меня, кажется, не хуже, чем у других, но то, что я увидел, потрясло меня до глубины души. В коридоре царила темнота, и только против одного окна на полпути лежало пятно света. По направлению ко мне что-то двигалось, что-то черное и сгорбленное. Но внезапно оно попало в полосу света, и я увидел, что это профессор. Он крался, мистер Холмс, крался! Но не на четвереньках, опирался не на колени, а на полную ступню, низко свесив голову между руками. При этом двигался с легкостью. Я оцепенел от этого зрелища и, лишь когда он поравнялся с моей дверью, нашел в себе силы шагнуть вперед и спросить, не нужна ли ему моя помощь. Такой реакции я никак не ожидал. Он разом выпрямился, выплюнул мне в лицо ругательство, проскочил мимо меня и ринулся вниз по лестнице. Я прождал не меньше часа, но он все не шел. Видимо, он вернулся в свою спальню уже на рассвете.

– Ну, Уотсон, что вы на это скажете? – спросил Холмс с видом патолога, описавшего редкий в его практике экспонат.

– Люмбаго скорее всего. Я знал больного, который во время жестокого приступа был вынужден передвигаться точно так же, причем нетрудно представить себе, как это должно действовать на нервы.

– Превосходно, Уотсон! С вами всегда прочно стоишь на земле. И все-таки едва ли можно допустить, что это люмбаго: ведь он тут же смог распрямиться.

– Со здоровьем у него сейчас как нельзя лучше, – вставил Беннет. – Не помню, чтобы за все годы, которые я его знаю, он пребывал в такой прекрасной физической форме. Но факты, мистер Холмс, таковы. Это не тот случай, когда можно обратиться в полицию, а между тем мы буквально ума не приложим, как нам быть; мы чувствуем, что на нас надвигается какая-то неведомая беда. Эдит – мисс Пресбери – считает, как и я, что сидеть сложа руки и просто ждать больше невозможно.

– Случай, безусловно, прелюбопытный и заслуживающий внимания. Ваше мнение, Уотсон?

– Как врач могу сказать, что это, судя по всему, случай для психиатра, – отозвался я. – Бурное любовное увлечение повлияло на мозговую деятельность старого профессора. Поездку за границу он совершил в надежде исцелиться от своей страсти. Письма же и шкатулка, возможно, имеют отношение к личному делу финансового характера – скажем, речь идет о долговой расписке или сертификатах акций, которые и хранятся в шкатулке.

– А волкодав, разумеется, выражает свое неодобрение по поводу этой финансовой сделки? Нет, Уотсон, здесь дело обстоит сложнее. И единственное, что я мог бы тут предложить…

Что именно собирался предложить Шерлок Холмс, навсегда осталось загадкой, ибо в этот самый миг дверь распахнулась, и нам доложили о приходе какой-то молодой дамы. Едва она показалась на пороге, как мистер Беннет, вскрикнув, вскочил и шагнул к ней с протянутыми руками. И она протянула руки ему навстречу.

– Эдит, милая! Надеюсь, ничего не случилось?

– Я не могла не поехать за вами. Ах, дорогой, как мне было страшно! Какой ужас быть там одной!

– Мистер Холмс, это и есть та молодая дама, о которой я вам говорил. Моя невеста.

– Мы уже начали об этом догадываться, правда, Уотсон? – с улыбкой отозвался Холмс. – Насколько я понимаю, мисс Пресбери, что-то произошло, и вы решили поставить нас в известность?

Наша гостья, живая, миловидная девушка, типичная англичанка, ответила Холмсу улыбкой, усаживаясь возле мистера Беннета.

– Когда оказалось, что мистера Беннета нет в гостинице, я сразу подумала, что, наверное, застану его у вас. Он, конечно, говорил мне, что хочет к вам обратиться. Скажите, мистер Холмс, умоляю вас, можно как-нибудь помочь моему бедному отцу?

– Надеюсь, мисс Пресбери, хотя в деле еще много непонятного. Быть может, что-то прояснится после того, как мы выслушаем вас.

– Это произошло вчера ночью, мистер Холмс. Весь день отец ходил какой-то странный. Я уверена, что временами он сам не помнит, что делает. Живет как во сне. Вчера как раз выдался такой день. Из моего отца он превратился в кого-то другого. Внешняя оболочка оставалась та же, но на самом деле это был не он.

– Расскажите мне, что случилось.

– Ночью меня разбудил неистовый лай собаки. Бедный Рой, его теперь держат на цепи у конюшни. Надо вам сказать, на ночь я запираю свою комнату, потому что мы все – Джек… то есть мистер Беннет, может подтвердить – живем с таким чувством, что над нами нависла опасность. Моя комната на втором этаже. Случилось так, что жалюзи на моем окне остались подняты, а ночь выдалась лунная. Я лежала с открытыми глазами, глядя на освещенный квадрат окна и слушая, как заливается лаем собака, и вдруг совершенно неожиданно увидела прямо перед собой лицо отца. Знаете, мистер Холмс, я чуть не умерла от изумления и ужаса. Да, его лицо, прижавшееся к оконному стеклу: он смотрел на меня и одной рукой ощупывал раму, словно пытаясь открыть окно. Если бы ему это удалось, я, наверное, сошла бы с ума. Не подумайте, будто мне это померещилось, мистер Холмс. Не обманывайте себя на этот счет. Пожалуй, секунд двадцать, а то и дольше, я пролежала не в силах шевельнуться, глядя на это лицо. Затем оно исчезло, но я не смогла… не смогла заставить себя вскочить с кровати и посмотреть, куда оно делось. До утра пролежала, дрожа от озноба. За завтраком отца отличали резкость и раздражительность, но о ночном эпизоде он даже не заикнулся. Я тоже. Я только выдумала предлог, чтобы уехать в Лондон, и вот я здесь.

На лице Холмса, когда он слушал рассказ мисс Пресбери, читалось удивление.

– Вы говорите, моя дорогая барышня, что ваша комната на втором этаже. Есть в саду большая лестница?

– Нет, мистер Холмс, то-то и странно. До окна никак не достать, и тем не менее он все-таки забрался туда.

– И произошло это пятого сентября, – сказал Холмс. – Что, бесспорно, усложняет дело.

Теперь настала очередь удивляться мисс Пресбери.

– Вы уже второй раз делаете упор на дате, мистер Холмс, – заметил Беннет. – Неужели это существенно в данном случае?

– Возможно, и даже очень. Впрочем, пока что я не располагаю достаточно полной информацией.

– Уж не связываете ли вы приступы помрачения рассудка с фазами луны?

– Нет, уверяю вас. Моя мысль работает в совершенно ином направлении. Вы не могли бы оставить мне вашу записную книжку? Я бы сверил числа. Ну, Уотсон, по-моему, наш с вами план действия предельно ясен. Эта милая дама сообщила нам – а ее интуиции я полностью доверяю, – что профессор совсем или почти ничего не помнит из происходящего с ним в определенные дни. Вот мы и нанесем ему визит под тем предлогом, что якобы в один из таких дней условились с ним о встрече. Он припишет это своей забывчивости. Ну а мы откроем нашу кампанию непосредственным общением с ним.

– Превосходная мысль! – кивнул мистер Беннет. – Только должен предупредить вас, что профессор временами бывает вспыльчив и буен.

Холмс улыбнулся:

– Есть причины – и, если мои предположения верны, причины очень веские, – чтобы мы поехали к нему в самое ближайшее время. Завтра, мистер Беннет, мы, безусловно, будем в Кэмфорде. В гостинице «Шахматная доска», если мне память не изменяет, очень недурен портвейн, а постельное белье выше всяких похвал. Право же, Уотсон, в ближайшие несколько дней нам не придется жаловаться на судьбу.

В понедельник утром мы уже сидели в поезде, направляясь в знаменитый университетский городок. Холмсу, вольной птице, ничего не стоило сняться с места, мне же потребовалось предпринять титанические усилия, кого-то приняв раньше, с кем-то договариваться на более поздний срок, так как моя практика к тому времени значительно разрослась. О предстоящем расследовании Холмс заговорил лишь после того, как мы оставили чемоданы в той самой старинной гостинице, которую он упомянул накануне.

– Я думаю, Уотсон, мы застанем профессора дома. В одиннадцать у него лекция, а на ланч он, конечно, пойдет домой.

– Но как мы объясним наш визит?

Холмс заглянул в свою записную книжку.

– Один из приступов беспокойного состояния приходился на 26 августа. Будем исходить из того, что в такие дни он не вполне ясно представляет себе, что делает. Если мы твердо скажем, что договорились о приезде заранее, думаю, он едва ли отважится это отрицать. Хватит ли только у вас духу не отступиться?

– Попытка – не пытка.

– Превосходно, Уотсон! Не то детский стишок про трудолюбивую пчелку, не то стихотворение Лонгфелло «Эксельсиор». Попытка – не пытка, прямо-таки девиз фирмы. Какой-нибудь дружественный туземец наверняка покажет нам дорогу.

И действительно, вскоре мы – в элегантном двухколесном экипаже, с кучером, восседавшим на козлах позади нас – уже катили мимо старинных колледжей. Свернув на подъездную дорожку, экипаж остановился у парадной двери прелестного особняка, окруженного лужайками и пурпурной глицинией. Все говорило о том, что профессор Пресбери ни в чем не знает неудобств, даже более того, живет в роскоши. В тот самый миг, как мы подъехали к дому, в одном окне появилась чья-то седая голова, и глаза за большими роговыми очками пристально оглядели нас из-под косматых бровей. Еще минута, и нас препроводили в святая святых – кабинет, а перед нами собственной персоной стоял таинственный ученый, чьи странные выходки привели нас сюда из Лондона. Впрочем, ни его внешний вид, ни манера держаться не выдавали и тени эксцентричности: мы видели перед собой представительного мужчину в сюртуке, высокого, строгого, с крупными чертами лица и полной достоинства осанкой, отличающей опытного лектора. И конечно же, внимание прежде всего привлекали его глаза: зоркие, наблюдательные и умные, невероятно умные.

Он взглянул на наши визитные карточки.

– Садитесь, пожалуйста, джентльмены. Чем могу служить?

Холмс подкупающе улыбнулся.

– Именно этот вопрос я собирался задать вам, профессор.

– Мне, сэр?

– Возможно, произошла какая-то ошибка, но мне передали через третье лицо, что профессор Пресбери из Кэмфорда нуждается в моих услугах.

– Ах вот как! – Мне показалось, что в серых проницательных глазах профессора вспыхнул злобный огонек. – Передали, стало быть? А позвольте спросить, кто именно сообщил вам об этом?

– Простите, профессор, но передали по ходу конфиденциального разговора. Если я и ошибся, беда невелика. Мне останется лишь принести свои извинения.

– Ну нет. Я не намерен так оставлять это дело. Вы пробудили мой интерес. Можете вы привести какое-нибудь письменное доказательство в подтверждение ваших слов – письмо, телеграмму, записку, наконец?

– Нет.

– Не возьмете же вы на себя смелость утверждать, будто я сам вас вызвал?

– Я предпочел бы не отвечать ни на какие вопросы.

– Еще бы! – насмешливо отозвался профессор. – Ничего, на этот-то вопрос легко получить ответ и без вашей помощи.

Он повернулся и подошел к звонку. На зов явился наш лондонский знакомец – мистер Беннет.

– Входите, мистер Беннет. Вот эти два господина приехали из Лондона в уверенности, что их сюда вызвали. Вы ведаете всей моей корреспонденцией. Вы отправляли что-нибудь человеку по фамилии Холмс?

– Нет, сэр, – покраснев, ответил Беннет.

– Это решает дело, – отрезал профессор, свирепо воззрившись на моего спутника. – Ну, сэр, – он подался вперед всем телом, опершись руками на стол, – положение у вас, на мой взгляд, довольно-таки двусмысленное.

Холмс пожал плечами:

– Я могу только еще раз извиниться за наше напрасное вторжение.

– Маловато, мистер Холмс! – пронзительно взвизгнул старик, и его лицо исказилось неописуемой злобой. Он преградил нам путь к двери, неистово потрясая кулаками. – Сомневаюсь, чтобы вам удалось так легко выкрутиться!

С перекошенным лицом, он в дикой ярости гримасничал, выкрикивая что-то бессвязное. Я убежден, что нам пришлось бы пробиваться к двери силой, если б не вмешательство мистера Беннета.

– Дорогой профессор, вспомните о вашем положении! – вскричал он. – Подумайте, что будут говорить о скандале в университете! Мистер Холмс – человек известный. Подобная грубость по отношению к нему неуместна!

Наш не слишком гостеприимный хозяин хмуро отступил от двери. А мы лишь порадовались, вырвавшись из его дома в тишину обсаженной деревьями подъездной дорожки! Холмса это происшествие очень позабавило.

– У нашего ученого друга пошаливают нервы, – изрек он. – Пожалуй, мы и впрямь вторглись к нему несколько бесцеремонно, зато нам удалось пообщаться с ним напрямую, что мне и требовалось. Но посмотрите, дорогой Уотсон! Он мчится в погоню! Злодей не желает оставить нас в покое.

Мы услышали, как кто-то бежит вслед за нами, но, к моему облегчению, вместо грозного профессора из-за поворота подъездной дорожки показался его секретарь. Тяжело дыша, он остановился возле нас.

– Мне так неудобно, мистер Холмс! Я хочу извиниться перед вами.

– Зачем, дорогой мой? Для человека моей профессии все это в порядке вещей.

– Я никогда не видел его в таком взвинченном состоянии. С ним становится просто страшно. Вы понимаете теперь, отчего мы с его дочерью в такой тревоге? А между тем ум его совершенно ясен.

– Слишком ясен! – отозвался Холмс. – В этом-то и заключался мой просчет. Очевидно, его память работает куда более точно, чем я предполагал. Кстати, нельзя ли нам, раз уж мы здесь, взглянуть на окно спальни мисс Пресбери?

Мистер Беннет, раздвигая кусты, вывел нас на такое место, откуда нам открылась боковая стена особняка.

– Вон оно. Второе слева.

– Однако, до него и не добраться. Впрочем, обратите внимание: внизу вьется плющ, а водосточная труба может послужить опорой.

– Мне, честно говоря, не влезть, – признал мистер Беннет.

– Вполне допускаю. Для любого нормального человека это, несомненно, опасная затея.

– Я вам еще кое-что хотел сказать, мистер Холмс. Я достал адрес того человека, которому профессор шлет письма в Лондон. Одно он, по-видимому, отправил сегодня утром, и я списал адрес с промокательной бумаги. Недостойный прием для личного секретаря, но что поделаешь!

Холмс глянул на листок и спрятал в карман.

– Дорак – странная фамилия! Славянская, как я понимаю. Что ж, это – важное звено. Мы возвращаемся в Лондон сегодня же, мистер Беннет. Не вижу смысла оставаться. Арестовать профессора мы не можем: он не совершил никакого преступления. Поместить его под наблюдение тоже нельзя: пока невозможно доказать, что он сумасшедший. Действовать на текущий момент не представляется возможным.

– Да, но как же быть нам?

– Немножко терпения, мистер Беннет. События получат развитие в самом скором времени. Либо я ничего не понимаю, либо во вторник можно ждать кризиса. В этот день мы, естественно, будем в Кэмфорде. При этом нельзя отрицать, что обстановка в доме не из приятных, и если мисс Пресбери сможет продлить свой визит…

– Это нетрудно.

– Тогда предложите ей побыть в Лондоне, пока мы не сможем заверить ее, что всякая опасность миновала. Тем временем пусть профессор делает все, что ему заблагорассудится, не перечьте ему. Если будет пребывать в добром расположении духа, глядишь, все и обойдется.

– Смотрите, вон он! – испуганно шепнул Беннет, и мы увидели сквозь ветви, как высокий мужчина вышел из дома, огляделся. Стоял, чуть подавшись вперед, покачивая руками перед собой, поворачивая голову то вправо, то влево. Его секретарь, махнув на прощание рукой, покинул нас, и вскоре мы увидели, как он подошел к своему шефу и оба направились в дом, горячо, можно сказать, даже возбужденно что-то обсуждая.

– Видимо, старый профессор сложил два и два, – поделился со мной Холмс, когда мы возвращались в гостиницу. – От этой короткой встречи у меня осталось впечатление, что ум у него на редкость ясный и логичный. Вспыльчив как порох, не спорю, а впрочем, его можно понять: поневоле вспылишь, если к тебе приставили сыщиков, причем, как ты подозреваешь, не кто иной, как твои собственные домочадцы. Боюсь, нашему Беннету сейчас приходится несладко.

По пути Холмс завернул на почту, чтобы отправить кому-то телеграмму. Ответная пришла вечером, и Холмс протянул ее мне.

«Побывал на Коммершл-роуд, видел Дорака. Учтивый, богемец, пожилой. Владелец большого универсального магазина.

Мерсер».

– Мерсер появился после вашего ухода, – объяснил Холмс. – Я ему поручаю всякую черновую работу. Это важно, получить информацию о человеке, с которым у нашего профессора такая секретная переписка. Национальность напрямую связывает его с той поездкой в Прагу.

– Слава Богу, наконец у чего-то с чем-то обнаружилась связь, – сказал я. – Пока что, кажется, перед нами целый набор необъяснимых событий, не имеющих ни малейшего отношения друг к другу. Каким образом, например, можно связать злобный нрав волкодава с поездкой в Богемию или то и другое – с человеком, который ночами ходит по коридору на всех четырех конечностях? А самое необъяснимое – эти ваши даты.

Холмс усмехнулся и потер руки. Замечу, кстати, что этот разговор происходил в гостиной старинной гостиницы «Шахматная доска» за стоявшей на столе бутылкой знаменитого портвейна, о котором не так давно вспоминал мой друг.

– Ну что ж, давайте прежде всего поговорим об этих датах. – Он свел кончики пальцев с видом учителя, который обращается к классу. – Из дневника этого милого молодого человека явствует, что нелады с профессором начались второго июля и с тех пор – насколько я помню, с одним-единственным исключением – повторяются через каждые девять дней. Вот и последний приступ, тот, что случился в пятницу, падает на третье сентября, а предпоследний – на двадцать пятое августа, на день раньше, чем следует. Ясно, что о простом совпадении речи быть не может.

Я был вынужден согласиться.

– А потому условимся исходить из того, что каждый девятый день профессор принимает какое-то лекарство, оказывающее кратковременное, но очень сильное действие. Под его влиянием природная несдержанность профессора усугубляется. Рекомендовали ему это снадобье, когда он был в Праге, теперь же снабжают им через посредника – богемца из Лондона. Все сходится, Уотсон!

– А собака, лицо в окне, крадущийся человек в коридоре?

– Главное, начало положено. Не думаю, что до следующего вторника произойдет что-нибудь новое. И пока нам остается не терять связь с нашим другом Беннетом и наслаждаться тихими радостями этого очаровательного городка.

Утром к нам заглянул мистер Беннет, чтобы сообщить последние новости. Как и предполагал Холмс, ему пришлось довольно туго. Профессор, хотя прямо и не обвинил его в том, что это он подстроил наш визит, разговаривал с ним крайне грубо и неприязненно. Чувствовалось, что он крайне обижен. Наутро, впрочем, он держался как ни в чем не бывало и, по обыкновению, блистательно прочел лекцию в переполненной аудитории.

– Если оставить в стороне эти странные припадки, – закончил Беннет, – я никогда не видел его таким энергичным и бодрым, да еще с такой светлой головой. Но это не он, не тот человек, которого мы знали.

– Я думаю, по крайней мере неделю вам опасаться нечего, – ответил Холмс. – Я человек занятой, а доктора Уотсона ждут пациенты. Условимся так: во вторник в это же время мы с вами встречаемся здесь, и я очень удивлюсь, если до нашего расставания мы не сможем установить и, быть может, устранить причину ваших невзгод. А пока пишите и держите нас в курсе событий.

В последующие несколько дней я не виделся с моим другом, но в понедельник вечером получил от него коротенькую записку, в которой он просил меня встретиться с ним завтра на вокзале. По дороге в Кэмфорд он рассказал, что там пока все тихо, ничто не нарушало покой в профессорском доме, и сам хозяин вел себя вполне нормально. Это подтвердил и мистер Беннет, навестивший нас вечером все в том же номере «Шахматной доски».

– Сегодня он получил от того человека из Лондона письмо и небольшой пакет. Оба помечены крестиком, и я их не вскрывал. Больше ничего не было.

– Может статься, что и этого более чем достаточно, – угрюмо заметил Холмс. – Итак, мистер Беннет, думаю, нынешней ночью мы добьемся какой-то ясности. Если ход моих рассуждений верен, у нас будет возможность ускорить развязку, но для этого необходимо держать профессора под наблюдением. А потому я рекомендовал бы вам не спать и быть начеку. Случись вам услышать, что он крадется мимо вашей двери, не останавливайте его и следуйте за ним, только как можно осторожнее. Мы с доктором Уотсоном будем неподалеку. Кстати, где хранится ключ от той шкатулки, о которой вы рассказывали?

– Профессор носит его на цепочке от часов.

– Мне сдается, что разгадку нам следует искать именно в этом направлении. В крайнем случае замок, вероятно, не так уж трудно взломать. Есть там у вас еще какой-нибудь крепкий мужчина?

– Есть еще Макфейл, наш кучер.

– Где он ночует?

– В комнате над конюшней.

– Возможно, он нам понадобится. Что ж, делать пока больше нечего, посмотрим, как будут развиваться события. До свидания. Впрочем, думаю, мы с вами еще увидимся до утра.

Незадолго до полуночи мы заняли позицию в кустах напротив парадной двери профессорского особняка. Ночь выдалась ясная, но холодная, и мы порадовались, что надели теплые пальто. Дул ветер; по небу плыли тучи, то и дело закрывая серп луны. Наше бдение оказалось бы весьма унылым, если б не лихорадочное нетерпение, охватившее нас, и не уверенность моего спутника в том, что вереница загадочных событий, потребовавших нашего внимания, вероятно, скоро кончится.

– Если девятидневный цикл не будет нарушен, профессор должен сегодня предстать перед нами во всей красе, – заверил меня Холмс. – Все факты на это указывают: и то, что профессор начал вести себя странно после поездки в Прагу, и то, что у него секретная переписка с богемцем, который живет в Лондоне, но, по-видимому, действует по поручению кого-то из Праги, и, наконец, то, что как раз сегодня профессор получил от него посылку. Что именно он принимает и зачем, пока еще выше нашего понимания, но не вызывает сомнений, что поставляют это снадобье из Праги. Принимает его профессор в соответствии с четкими указаниями – каждый девятый день. Это обстоятельство прежде всего и бросилось мне в глаза. Но вот симптомы, которые оно вызывает, – это нечто поразительное. Вы обратили внимание, какие у него костяшки пальцев?

Мне пришлось сознаться, что нет.

– Утолщенные, ороговевшие – ничего подобного в моей практике не встречалось. Всегда первым делом смотрите на руки, Уотсон. Затем на манжеты, колени брюк и ботинки. Да, прелюбопытные костяшки. Такие можно нажить, если передвигаться, как… – Холмс осекся и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – Господи, Уотсон, какой же я дурак! Невероятно, конечно, но разгадка именно такова! Все на это указывает. Как это я мог не уловить логику событий? И костяшки пальцев – костяшки как ухитрился проглядеть? Ну да, и собака! И плющ! Нет, мне положительно настало время удалиться на маленькую ферму, о которой я давно мечтаю. Но тихо, Уотсон! Вот и он! Сейчас у нас появится шанс увидеть все собственными глазами.

Дверь дома медленно отворилась, и в освещенном проеме мы увидели высокую фигуру профессора Пресбери. Одетый в халат, он стоял на пороге, чуть наклонившись вперед и свесив перед собой руки, как и при нашей последней встрече.

Но едва он сошел с крыльца, с ним произошла разительная перемена. Он согнулся и двинулся дальше, опираясь на руки и ноги, то и дело подскакивая на ходу, словно от избытка сил и энергии. Продвинувшись таким способом вдоль фасада, он повернул за угол. Едва скрылся, как из двери выскользнул Беннет и, крадучись, последовал за ним.

– Идемте, Уотсон, скорее! – шепнул Холмс, и мы, стараясь не шуметь, устремились сквозь кусты к тому месту, откуда могли увидеть боковую стену особняка, увитую плющом и залитую светом половинной луны. Мы ясно разглядели скрюченную фигуру профессора и вдруг увидели, как он начал с непостижимым проворством карабкаться вверх по стене. Он перелетал с лозы на лозу, уверенно переставляя ноги, цепко хватаясь руками, без всякой видимой цели, просто радуясь переполнявшей его энергии. Полы халата развевались в воздухе, и он напоминал гигантскую летучую мышь, темным пятном распластавшуюся по освещенной луной стене его собственного дома. Вскоре эта забава наскучила ему, он спустился вниз, перескакивая с лозы на лозу, опять опустился на четыре конечности и все тем же странным способом передвижения направился к конюшне.

Волкодав уже выскочил во двор, захлебываясь бешеным лаем, а завидев хозяина, и вовсе осатанел. Рвался с цепи, дрожа от злобы и возбуждения. Профессор приблизился к псу и, присев на корточки, совсем близко, но с таким расчетом, чтобы Рой не мог его достать, принялся дразнить на все лады. Он собирал камешки и полными горстями бросал их псу в морду, тыкал его палкой, поднятой с земли, размахивал руками в нескольких дюймах от разинутой собачьей пасти – короче говоря, всячески старался подстегнуть и без того неудержимую ярость животного. За все наши похождения я не припомню более странного зрелища, чем эта бесстрастная и еще не утратившая остатков достоинства человеческого фигура, по-лягушечьи припавшая к земле перед беснующимся, разъяренным волкодавом и обдуманно, с изощренной жестокостью старающаяся довести его до еще большего исступления.

И тут в мгновение ока свершилось невероятное! Нет, не цепь лопнула: соскочил ошейник, рассчитанный на мощную шею ньюфаундленда. Мы услышали лязг упавшего металла, и в тот же миг собака и человек, сплетенные в тесный клубок, покатились по земле, первая – с яростным рыком, второй – с пронзительным, неожиданно визгливым воплем ужаса. Профессор находился буквально на волосок от гибели. Рассвирепевшее животное вцепилось ему в горло, глубоко вонзив в него клыки, и профессор лишился чувств еще до того, как мы успели подбежать и разнять их. Это могло бы оказаться опасной процедурой, но присутствия Беннета и одного его окрика хватило, чтобы здоровенный пес пришел в себя. На шум из комнаты над конюшней выскочил заспанный, перепуганный кучер.

– Ничего удивительного. – Он покачал головой. – Я и раньше видел, что он тут вытворяет. Знал, что рано или поздно собака до него доберется.

Роя снова посадили на цепь, а профессора мы вчетвером отнесли к нему в комнату, и Беннет, медик по образованию, помог мне наложить повязку на его истерзанную шею. Рана оказалась тяжелой: острые клыки едва не задели сонную артерию, и профессор потерял много крови. Через полчаса жизни профессора больше ничего не угрожало, я ввел пострадавшему морфий, и он погрузился в глубокий сон.

Теперь, и только теперь, мы смогли переглянуться и обсудить обстановку.

– Я считаю, что его нужно показать первоклассному хирургу, – сказал я.

– Боже упаси! – воскликнул Беннет. – Пока эта скандальная история известна только домашним, никто о ней не проговорится. Стоит слухам просочиться за пределы этого дома, и пересудам не будет конца. Нельзя забывать о положении, которое профессор занимает в университете, о том, что он ученый с европейским именем, о чувствах его дочери.

– Совершенно справедливо, – кивнул Холмс. – И я думаю, теперь, когда у нас не связаны руки, мы вполне можем найти способ избежать огласки и в то же время предотвратить возможность повторения чего-либо подобного. Снимите ключ с цепочки, мистер Беннет. Макфейл посмотрит за больным и даст нам знать, если что-нибудь случится. Поглядим, что же спрятано в таинственной шкатулке профессора.

Оказалось, немногое, но и этого вполне хватило: два флакона, один пустой, другой едва начатый, шприц да несколько писем, нацарапанных неразборчивым почерком иностранца. По крестикам на конвертах мы поняли, что это те самые, которые запрещалось вскрывать секретарю; отправляли их с Коммершл-роуд за подписью «А. Дорак». Одни – с сообщениями, что профессору Пресбери отправлен очередной флакон с препаратом, другие – с расписками в получении денег. Только один конверт отличался от остальных – с австрийской маркой, проштемпелеванный в Праге и надписанный более грамотной рукой.

– Вот то, что нам надо! – вскричал Холмс, выхватывая из него письмо. Прочитали мы следующее:

«Уважаемый коллега!

После Вашего визита я много думал о Вашем случае, и хотя в таких обстоятельствах, как Ваши, имеются особо веские причины прибегнуть к моему средству, я все же настоятельно рекомендую Вам проявлять большую осмотрительность, так как пришел к выводу, что оно небезвредно.

Возможно, нам следовало воспользоваться сывороткой антропоида. Черноголовый лангур, как я уже объяснял Вам, избран мною лишь потому, что не составило труда достать животное, но ведь лангуры передвигаются на четырех конечностях и живут на деревьях, меж тем как антропоиды принадлежат к двуногим и во всех отношениях стоят ближе к человеку.

Умоляю Вас соблюдать все меры предосторожности, дабы избежать преждевременной гласности. У меня есть еще один пациент в Англии; наш посредник – тот же Дорак. Вы весьма обяжете меня, присылая Ваши отчеты еженедельно.

С совершенным почтением,

Ваш Г. Ловенштейн».

Ловенштейн! При этом имени мне вспомнилось коротенькое газетное сообщение о каком-то безвестном ученом, который ставит загадочные опыты с целью постичь тайну омолаживания и изготовить эликсир жизни. Ловенштейн, ученый из Праги! Ловенштейн, открывший чудо-сыворотку, дарующую людям силу, и которому другие ученые объявили бойкот за отказ поделиться с ними секретом своего открытия!

В нескольких словах я рассказал, что вспомнил. Беннет достал с полки зоологический справочник.

– «Лангур, – прочел он. – Большая черноголовая обезьяна, обитает на склонах Гималаев, самая крупная и близкая к человеку из лазающих обезьян». Далее следуют многочисленные подробности. Итак, мистер Холмс, сомнений нет: благодаря вам мы все-таки обнаружили корень зла.

– Истинный корень зла – это, разумеется, запоздалая страсть на склоне лет, – уточнил Холмс, – внушившая нашему пылкому профессору мысль, что он сможет добиться исполнения своих желаний, лишь став моложе. Тому, кто пытается поставить себя выше матери-природы, нетрудно скатиться вниз. Самый совершенный представитель рода человеческого может пасть до уровня животного, если свернет с предначертанной ему прямой дороги. – Он помолчал, задумчиво разглядывая наполненный прозрачной жидкостью флакон, который держал в руке. – Я напишу этому человеку, что он совершает уголовное преступление, распространяя свое зелье, и нам больше не о чем будет тревожиться. Но рецидивы не исключены. Найдутся другие, они будут действовать искуснее. Здесь кроется опасность для человечества, и очень грозная опасность. Вы только вдумайтесь, Уотсон: стяжатели и сластолюбцы, охочие до земных благ, – все они захотят продлить свой никчемный век. И только человек одухотворенный не сойдет с пути истинного. Это будет противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир! – Внезапно мечтатель исчез, вернулся человек действия. Холмс вскочил со стула. – Ну, мистер Беннет, я думаю, мы обо всем поговорили, и разрозненные, казалось бы, факты теперь легко увязываются воедино. Собака, естественно, почуяла перемену гораздо раньше вас: на то у нее и тонкий нюх. Рой, конечно же, среагировал на новый запах. Бросался не на профессора – на обезьяну, и не профессор, а обезьяна дразнила его. Ну а лазать для обезьяны – сущее блаженство, и к окну вашей невесты ее, как я понимаю, привела чистая случайность. Скоро отходит лондонский поезд, Уотсон, но я думаю, мы еще успеем до отъезда выпить по чашке чаю в «Шахматной доске».