Дьяволова нога

Время от времени записывая некоторые любопытные обстоятельства и интересные воспоминания, связанные с моей давней и тесной дружбой с мистером Шерлоком Холмсом, я постоянно сталкивался с трудностями, вызванными его собственным отношением к славе. Его угрюмому и циничному характеру всегда претило признание со стороны широкой публики, и после успешного раскрытия очередного дела Холмса чрезвычайно забавляло, когда он приписывал все заслуги какому-нибудь примитивному служаке и с иронической улыбкой выслушивал дружный хор поздравлений, направленных не по адресу. Вот почему в последние годы я чрезвычайно редко публиковал новые записи. Мое участие в некоторых из его приключений всегда являлось привилегией, требовавшей от меня благоразумия и сдержанности.

Именно поэтому я весьма удивился, когда в прошлый вторник получил от Холмса следующую телеграмму (он никогда не посылал писем, если можно было обойтись телеграммой): «Почему бы не рассказать о Корнуоллском ужасе – самом необычном деле в моей практике?»

Я совершенно не представлял, почему Холмс именно сейчас вспомнил об этом событии, однако, опасаясь, как бы он не передумал, я спешно разыскал записи с точными подробностями происшедшего, и теперь спешу представить читателям свой рассказ.

Весной 1897 года железное здоровье Холмса несколько пошатнулось от напряженной работы, что, пожалуй, иногда усугублялось его собственной неосмотрительностью. В марте того года доктор Мур Эйджер с Харли-стрит, познакомившийся с Холмсом при самых драматических обстоятельствах (о которых я, возможно, еще когда-нибудь расскажу), категорически заявил, что знаменитому сыщику необходимо отложить всякую работу и как следует отдохнуть, иначе его ждет полный упадок сил. Холмс нисколько не заботился о своем здоровье, ибо его умственная деятельность совершенно не зависела от физического состояния, но, осознав в конце концов, что скоро вообще не сможет работать, он все же согласился радикально сменить обстановку. И вот ранней весной 1897 года мы поселились в маленьком коттедже возле бухты Полдху, на крайней оконечности полуострова Корнуолл.

Это своеобразное место как нельзя лучше соответствовало угрюмому характеру моего пациента. Из окон нашего беленого домика, высоко стоявшего на поросшем травой мысе, открывался вид на зловещее полукружие залива Маунтс, с давних времен известного как смертельная ловушка для парусников – на его черных скалах и заливаемых волнами рифах встретило свою смерть бесчисленное множество моряков.

При северном бризе залив выглядел совершенно безмятежным и укрытым от бурь, обещая покой и защиту гонимым штормом судам. Но когда с юго-запада внезапно с ревом налетал ураган, судно срывалось с якоря и у подветренного берега, в пене бурунов, начиналась последняя битва. Опытные моряки держались подальше от этого пагубного места.

Суша в окрестностях нашего дома производила такое же удручающее впечатление, как и море. Кругом расстилалась покрытая холмами и болотами тускло-коричневая безлюдная равнина, где лишь по одиноким колокольням можно было угадать, где находятся старинные деревушки. Всюду виднелись следы какого-то древнего племени, которое очень давно вымерло и напоминало о себе лишь странными каменными монументами, неправильной формы могильными курганами с сожженными останками мертвых и необычными земляными сооружениями, наводящими на мысль о доисторических битвах. Очарование этого таинственного места, зловещие призраки забытых племен подействовали на воображение моего друга, и он подолгу гулял по торфяным болотам, в одиночестве предаваясь размышлениям. Холмс также заинтересовался древним корнуоллским языком и, насколько я помню, предполагал, что он сродни халдейскому и во многом заимствован у финикийских торговцев оловом. Он выписал кучу книг по филологии и засел за развитие этой теории, когда вдруг, к моему глубокому сожалению и его нескрываемому восторгу, мы даже в этом царстве грез оказались погруженными в решение проблемы, оказавшейся более сложной, более захватывающей и гораздо более загадочной, чем любая из тех, что заставили нас покинуть Лондон. Наша скромная жизнь и мирный здоровый отдых были грубо нарушены, и нас закружило в водовороте событий, которые потрясли не только Корнуолл, но и всю Западную Англию. Многие читатели, наверно, помнят о «Корнуоллском ужасе», как это тогда называлось, хотя должен сказать, что до лондонской прессы дошли весьма неточные данные. И вот теперь, через тринадцать лет, я наконец могу сообщить публике подлинные подробности этого невероятного происшествия.

Я уже говорил, что редкие колокольни указывали на селения, разбросанные в этой части Корнуолла. Ближайшим из них была деревушка Тридэнник-Уоллас с двумя сотнями жителей, домики которых лепились вокруг древней, поросшей мхом церкви. Священник этого прихода, мистер Раундхей, увлекался археологией, и на этой почве Холмс и свел с ним знакомство. Это был радушный толстяк средних лет, хорошо знавший здешние места. Как-то раз он пригласил нас к себе, и мы познакомились с мистером Мортимером Тридженнисом, состоятельным джентльменом, который увеличивал скудные доходы священника, снимая несколько комнат в его большом, беспорядочно построенном доме. Одинокий священник имел мало общего со своим жильцом – худощавым брюнетом в очках, до того сутулым, что казалось, будто у него действительно есть горб. Помню, что за время нашего короткого визита священник показался нам довольно словоохотливым, а вот постоялец его был до странности немногословен, печален, замкнут; он сидел, не поднимая глаз, видимо, занятый собственными мыслями.

И вот во вторник, шестнадцатого марта, когда мы вместе покуривали после завтрака, собираясь совершить свою ежедневную прогулку на торфяные болота, эти двое внезапно ворвались в нашу маленькую гостиную.

– Мистер Холмс, – взволнованно сказал священник, – ночью произошла ужасная трагедия. Это просто неслыханно! Само Провидение привело вас сюда; во всей Англии вы единственный человек, который сейчас нужен.

Я бросил на назойливого священника не слишком дружелюбный взгляд, но Холмс вынул изо рта трубку и насторожился, как старый гончий пес, услышавший зов охотника. Взмахом руки он предложил гостям сесть, и наш взбудораженный посетитель вместе со своим спутником уселись на диван. Мистер Мортимер Тридженнис владел собой чуть лучше священника, но судорожное подергивание его худых рук и яркий блеск темных глаз показывали, что он также взволнован.

– Кто будет рассказывать – я или вы? – спросил он священника.

– Ну, – сказал Холмс, – поскольку открытие, кажется, сделали вы, а священник узнал об этом уже от вас, то, наверно, вы и рассказывайте.

Я взглянул на кое-как одетого священника и его аккуратного квартиранта и в душе позабавился тому удивлению, которое вызвал на их лицах простой логический вывод Холмса.

– Позвольте мне сначала сказать несколько слов, – начал священник, – и тогда вы сами решите, выслушивать ли вам подробности от мистера Тридженниса или немедленно поспешить к месту этого загадочного происшествия. Так вот, прошлый вечер наш друг провел в гостях у своих братьев Оуэна и Джорджа и сестры Бренды в их доме в Тридэнник-Уорта, что неподалеку от древнего каменного креста на торфяных болотах. Он ушел от них в начале одиннадцатого, до этого они играли в карты в столовой, на обеденном столе, и все были совершенно здоровы и находились в прекрасном настроении. Сегодня утром наш друг, который всегда встает очень рано, пошел перед завтраком прогуляться в ту сторону, где находится дом его родственников, и вдруг его нагнал экипаж доктора Ричардса, который сообщил, что его срочно вызвали в Тридэнник-Уорта. Естественно, мистер Мортимер Тридженнис поехал вместе с ним. Прибыв туда, он обнаружил нечто невероятное. Его сестра и братья сидели вокруг стола точно в тех же позах, в которых он их оставил, перед ними все еще лежали карты, но свечи догорели до самых подставок. Сестра лежала в кресле без признаков жизни, а с обеих сторон от нее сидели братья, которые кричали, пели, хохотали – рассудок оставил их. На лицах всех троих – мертвой женщины и помешавшихся мужчин – застыл невыразимый страх. Больше в доме никого не было, если не считать миссис Портер, их старой кухарки и экономки, которая заявила, что всю ночь крепко спала и ничего не слышала. Ничего не украдено, все вещи на местах, и совершенно непонятно, что могло испугать их настолько, чтобы женщина лишилась жизни, а здоровые мужчины – рассудка. Вот вкратце и все, мистер Холмс, и если вы поможете нам в этом разобраться, вы сделаете великое дело.

До этой минуты я еще надеялся убедить своего друга вернуться к размеренному образу жизни, но стоило мне взглянуть на его сосредоточенное лицо и нахмуренные брови, как стало ясно, что надеяться не на что. Холмс молчал, поглощенный необычайной драмой, нарушившей наш покой.

– Я займусь этим делом, – наконец сказал он. – Насколько я понимаю, случай исключительный. Вы сами-то там были, мистер Раундхей?

– Нет, мистер Холмс. Я сразу же поспешил к вам, чтобы посоветоваться.

– Сколько отсюда до того дома, где произошла эта ужасная трагедия?

– Около мили вглубь побережья.

– Тогда мы отправимся вместе. Но сначала, мистер Мортимер Тридженнис, я должен задать вам несколько вопросов.

Все это время Тридженнис хранил молчание, но я заметил, что внутренне он встревожен куда больше, чем суетливый и разговорчивый священник. Он сидел с бледным искаженным лицом, не отрывая беспокойного взгляда от Холмса, его худые руки были судорожно сжаты. Когда Тридженнис слушал рассказ о чудовищном происшествии, погубившем его семью, его побелевшие губы дрожали, а в темных глазах словно отражалась эта ужасная сцена.

– Спрашивайте обо всем, что хотите, мистер Холмс, – с готовностью сказал он. – Мне тяжело говорить об этом, но я ничего от вас не скрою.

– Расскажите о вчерашнем вечере.

– Ну, мистер Холмс, как уже говорил священник, мы вместе поужинали, а потом мой старший брат Джордж предложил сыграть в вист. Мы сели за карты около девяти часов. В четверть одиннадцатого, когда я собрался уходить, они все сидели за столом, веселые и довольные.

– Кто закрыл за вами дверь?

– Миссис Портер уже легла, так что меня никто не провожал. Я сам захлопнул входную дверь. Окно в комнате, в которой они сидели, было закрыто, но шторы не опущены. Сегодня утром и дверь, и окно выглядели так же, как и вчера, и нет оснований предполагать, что в дом забрался кто-то чужой. И, тем не менее, они сидели, потеряв рассудок от страха, а Бренда лежала, свесив голову через ручку кресла. До конца жизни не забыть мне этой сцены.

– Факты, которые вы излагаете, просто поразительны, – сказал Холмс. – Но, как я понимаю, у вас нет никаких предположений о причине происшедшего?

– Это происки дьявола, мистер Холмс! – воскликнул Мортимер Тридженнис. – Это действие потусторонней силы. В комнату проникло нечто такое, что лишило всех рассудка. Разве человеку это под силу?

– Ну, если человеку такое не под силу, то, боюсь, и разгадка окажется мне не под силу, – заметил Холмс. – Однако прежде чем принять вашу версию, мы должны исчерпать все естественные объяснения. Что касается вас, мистер Тридженнис, то вы, как я понял, в чем-то не поладили со своими родными – ведь вы жили отдельно, верно?

– Да, мистер Холмс, но все это давно забыто. В свое время нашей семье принадлежали оловянные рудники в Редруте, но потом мы продали предприятие и, получив возможность жить безбедно, отошли от дел. Не стану отрицать – при распределении денег между нами возникли некоторые осложнения, но что было, прошло, и мы снова стали лучшими друзьями.

– Возвращаясь к событиям того вечера, который вы провели вместе, – не припомните ли вы что-нибудь, что могло бы пролить свет на эту трагедию? Подумайте как следует, мне поможет любая зацепка.

– Нет, сэр, ничего не могу припомнить.

– Ваши родные были в обычном настроении?

– Лучше не бывает.

– Они были нервными людьми? У них когда-нибудь бывало предчувствие надвигающейся опасности?

– Нет, никогда.

– Больше вы ничем не можете мне помочь?

Мортимер Тридженнис на миг задумался.

– Я вспомнил одну вещь, – наконец сказал он. – Когда мы играли в карты, я сидел спиной к окну, а Джордж, мой партнер – лицом. Я заметил, что он пристально смотрит мне через плечо, и тоже обернулся и посмотрел. Штора была поднята, хотя окно закрыто, и я разглядел только кусты на лужайке; на миг мне показалось, что там что-то двигается. Я даже не понял, человек это или животное, – лишь подумал, что там кто-то есть. Когда я спросил брата, куда он смотрит, он ответил, что у него возникло то же ощущение. Вот и все, что я могу сказать.

– И вы не попытались выяснить, что там такое?

– Нет, я не придал этому значения.

– Значит, когда вы уходили, у вас не было дурного предчувствия?

– Ни малейшего.

– Мне не совсем понятно, как вы узнали эту новость в столь ранний час.

– Я рано встаю и обычно до завтрака гуляю. Сегодня утром я едва успел выйти из дома, как меня нагнала коляска доктора. Он сказал, что старая миссис Портер прислала за ним мальчишку и срочно требует его туда. Я вскочил в коляску, и мы поехали. Там мы сразу бросились в эту ужасную комнату. Свечи и камин давно погасли, и они до самого рассвета сидели в темноте. Доктор сказал, что Бренда умерла не меньше шести часов назад. Следов насилия не было. Она лежала, свесившись через ручку кресла, с таким жутким выражением на лице! Джордж и Оуэн распевали обрывки песен и что-то невнятно бормотали, как две больших обезьяны. О, это было ужасно! Мне стало нехорошо, а доктор побелел как полотно. У него случилось нечто вроде обморока, он прямо-таки упал в кресло и едва не умер у нас на руках.

– Поразительно… просто поразительно, – поднявшись на ноги, сказал Холмс и взялся за шляпу. – Думаю, нам следует безотлагательно отправиться в Тридэнник-Уорта. Должен признаться, мне редко встречалось дело, которое на первый взгляд казалось бы столь необычным.

В то утро наше расследование не увенчалось особым успехом. Зато его начало было отмечено инцидентом, который произвел на меня самое гнетущее впечатление. Мы направлялись к месту происшествия по узкой проселочной дороге. Услышав дребезжание движущейся навстречу кареты, мы посторонились, чтобы ее пропустить. Когда она поравнялась с нами, за стеклом показалось оскаленное перекошенное лицо. Эти остановившиеся глаза и скрежещущие зубы промелькнули мимо нас, как кошмарное видение.

– Мои братья! – весь побелев, воскликнул Мортимер Тридженнис. – Их увозят в Хелстон.

В ужасе мы смотрели вслед громыхающей по дороге черной карете, затем снова направились к зловещему дому, где их постигла такая странная судьба.

Это был просторный светлый дом, скорее вилла, чем коттедж, с большим садом, где благодаря мягкому корнуоллскому климату уже показались весенние цветы. В этот сад и выходило окно гостиной, куда, по мнению Мортимера Тридженниса, проник злой дух, в одно мгновение поразивший сознание всех присутствующих. Прежде чем подняться на крыльцо, Холмс медленно и задумчиво прошелся по дорожке и между клумбами. Помню, он был так поглощен своими мыслями, что споткнулся о лейку, которая опрокинулась на садовую дорожку, облив нам ноги. В доме нас встретила пожилая экономка, миссис Портер, которая вела здесь хозяйство с помощью молоденькой служанки. Она с готовностью ответила на все вопросы Холмса. Нет, ночью она ничего не слышала. В последнее время все ее хозяева были в прекрасном настроении: она никогда не видела их такими веселыми и довольными. Когда она зашла утром в комнату и увидела их за столом, то от ужаса упала в обморок. Немного придя в себя, она распахнула окно, чтобы впустить утренний воздух, и бросилась на дорогу, где нашла деревенского мальчишку и послала его за доктором. Хозяйка сейчас лежит наверху, в своей спальне. А братьев отправили в сумашедший дом; четверо мужчин еле справились с ними, усаживая их в карету. А она сама и до завтра не останется в этом доме – сегодня же уедет в Сент-Айвз к своим родным.

Мы поднялись наверх и осмотрели тело. Мисс Бренда Тридженнис некогда была очень красивой девушкой, но сейчас ее возраст приближался к сорока годам. Даже после смерти она была прекрасна, но тонкие черты ее лица хранили печать ужаса. Из спальни мы спустились в гостиную, где и произошла эта невероятная трагедия. На каминной решетке все еще лежала зола. На столе стояли четыре оплывшие догоревшие свечи, по его поверхности были разбросаны карты. Стулья были отодвинуты к стенам, но все остальное сохранялось в том виде, в каком находилось вчера вечером. Холмс расхаживал по комнате своими легкими быстрыми шагами; он садился на стулья, передвигал их и расставлял так, как они стояли накануне. Он проверял, какую часть сада можно рассмотреть, он обследовал пол, потолок, камин; но я ни разу не заметил ни внезапного блеска в его глазах, ни сжатых губ, которые подсказали бы мне, что в этой кромешной тьме забрезжил какой-то свет.

– А зачем затопили камин? – вдруг спросил он. – Что, в этой маленькой комнате весенними вечерами всегда топили камин?

Мортимер Тридженнис пояснил, что в тот вечер было холодно и сыро. Поэтому, когда он пришел, затопили камин.

– Что вы собираетесь теперь делать, мистер Холмс? – спросил он.

Улыбнувшись, мой друг положил руку мне на плечо.

– Пожалуй, Уотсон, я все-таки возобновлю ту практику отравления табаком, которую вы столь часто и столь справедливо осуждаете, – сказал он. – С вашего разрешения, джентльмены, сейчас мы вернемся в свой коттедж, ибо я сомневаюсь, что здесь можно найти что-либо новое. Я обдумаю все факты, мистер Тридженнис, и если мне что-нибудь придет в голову, обязательно извещу вас и священника. А пока позвольте пожелать вам всего доброго.

Даже после того, как мы вернулись в Полдху-коттедж, Холмс не сразу нарушил сосредоточенное молчание. Он забрался с ногами в глубокое кресло, изможденное лицо аскета едва виднелось за голубыми клубами табачного дыма; черные брови сошлись к переносице, лоб наморщен, отсутствующий взгляд устремлен куда-то вдаль. Наконец он отложил трубку и вскочил на ноги.

– Нет, Уотсон, так дело не пойдет! – со смехом сказал он. – Давайте лучше пройдемся вдоль скал и поищем кремневые стрелы. Сейчас мы скорее найдем их, чем ключ к этой загадке. Заставлять мозг работать, когда нет достаточного материала, все равно что перегружать мотор. Он просто разлетится на куски. Морской воздух, солнце и терпение, Уотсон, а все остальное приложится.

– Теперь давайте спокойно обсудим наше положение, Уотсон, – продолжал он, когда мы вместе обходили скалы. – Нужно систематизировать то очень немногое, что нам точно известно, чтобы потом поставить на место новые факты, когда они появятся. Прежде всего, мы оба не можем согласиться с тем, что это происки дьявола, который подобным образом вмешивается в дела людей. Давайте полностью выбросим это из головы. Что ж, прекрасно. Тогда остаются три несчастные жертвы некоей сознательной или бессознательной деятельности человека. От этого и будем отталкиваться. Теперь посмотрим, когда это случилось. Если верить Мортимеру Тридженнису, то, очевидно, сразу после его ухода. Это очень важный момент. Вероятно, все произошло в следующие несколько минут. Карты еще на столе. Обычно в это время хозяева уже лежат в постели. Но тут они продолжают сидеть, не изменив положения и даже не отодвинув стулья. Итак, повторяю: это произошло сразу после его ухода и не позднее одиннадцати часов вечера.

Следующий очевидный шаг – выяснить, что делал Мортимер Тридженнис после того, как вышел из комнаты. Это было нетрудно, и он как будто вне подозрений. Хорошо зная мои методы, вы, конечно, догадались, что неуклюжая уловка с лейкой понадобилась мне для того, чтобы получить как можно более четкий отпечаток его ноги. На сыром песке след Тридженниса прекрасно отпечатался. Вчера вечером, как вы помните, тоже было сыро, и я, получив нужный образец, легко проследил его перемещения. Судя по всему, он быстро направился к дому священника.

Но если Мортимер Тридженнис исчезает со сцены, значит, на карточных игроков повлиял кто-то другой; как реконструировать эту личность и чем их можно было так напугать? Миссис Портер следует исключить – она совершенно безобидна. Есть ли свидетельства того, что некто прокрался из сада к окну и каким-то образом добился такого чудовищного эффекта, что все лишились рассудка? Единственное указание на это исходит от самого Мортимера Тридженниса, который утверждает, будто его брат заметил какое-то движение в саду. Это весьма удивительно, потому что вечер был темным, облачным и дождливым, и если кто-то собирался напугать этих людей, он должен был прижаться лицом к оконному стеклу, чтобы его заметили. Под окном находится широкий цветочный бордюр, но там нет ни единого следа. Трудно понять, как при подобных обстоятельствах незнакомец мог произвести столь ужасное впечатление; к тому же мы не находим подходящего мотива для такого странного и тщательно продуманного поступка. Вы улавливаете наши трудности, Уотсон?

– Еще бы! – убежденно ответил я.

– И все-таки, если у нас появится чуть больше материала, мы преодолеем их, – сказал Холмс. – В ваших архивах, Уотсон, наверняка имеются подобные случаи. А пока отложим это дело до получения более точных сведений и закончим утро поисками неолитического человека.

Кажется, я уже упоминал, что мой друг мог полностью переключаться на другие проблемы, но никогда я не поражался этому больше, чем в то весеннее утро в Корнуолле, когда он в течение двух часов рассуждал о кельтах, кремневых наконечниках и черепках, причем так беззаботно, словно загадочного дела не было и в помине. Однако по возвращении в коттедж мы обнаружили, что нас дожидается посетитель, сразу же вернувший нас к обстоятельствам дела. Нам не нужно было его представлять. Гигантская фигура, изборожденное глубокими морщинами грубое лицо, горящие глаза, орлиный нос, достававшая почти до потолка седеющая голова, золотистая борода с проседью, пожелтевшая возле губ от неизменной сигары – все эти приметы были отлично известны и в Лондоне, и в Африке, и могли принадлежать лишь доктору Леону Стерндейлу, прославленному путешественнику и охотнику на львов.

Мы слышали, что он живет где-то поблизости, и пару раз замечали на торфяных болотах его высокую фигуру. Но он не стремился к знакомству с нами, да и нам это не приходило в голову, ибо все хорошо знали, что именно любовь к уединению побуждает его жить в маленьком домике, затерявшемся в глухом лесу Бичем-Эрраэнс. Там он жил в полном одиночестве, окруженный книгами и картами, сам занимался своим нехитрым хозяйством и не особенно интересовался делами соседей. Поэтому меня удивила настойчивость, с которой он пытался выяснить, удалось ли Холмсу хоть как-то продвинуться к разгадке этой непостижимой тайны.

– Полиция в тупике, – сказал он, – но, может, ваш богатый опыт подскажет какое-то приемлемое объяснение? Прошу вас довериться мне, ведь за время моих частых приездов сюда я очень близко познакомился с семьей Тридженнисов – они даже приходятся мне родственниками со стороны матери, здешней уроженки. Естественно, их ужасная судьба стала для меня огромным потрясением. Должен сказать, что я направлялся в Африку и уже был в Плимуте, когда сегодня утром узнал об этом событии. Разумеется, я тут же вернулся, чтобы помочь расследованию.

Холмс поднял брови.

– Из-за этого вы пропустили пароход?

– Поеду следующим.

– Боже мой, вот это дружба!

– Говорю вам, что мы родственники.

– Да-да, по материнской линии. Багаж уже был на борту?

– Не весь, большая часть осталась в гостинице.

– Понятно. Но ведь эта новость никак не могла попасть в утренние плимутские газеты.

– Нет, сэр. Я получил телеграмму.

– Позвольте спросить, от кого?

По худому лицу исследователя пробежала тень.

– Вы чрезвычайно любопытны, мистер Холмс.

– Это моя работа.

Доктор Стерндейл с трудом обрел относительное спокойствие.

– Не вижу причин скрывать это от вас, – сказал он. – Телеграмму мне прислал священник, мистер Раундхей.

– Благодарю вас, – сказал Холмс. – Что касается вашего вопроса, то я могу ответить, что мне еще не вполне ясна суть дела, но я твердо рассчитываю прийти к определенному заключению. Говорить что-то еще было бы пока преждевременно.

– Не могли бы вы сказать, подозреваете ли вы кого-нибудь конкретно?

– Увы, на это я не могу вам ответить.

– В таком случае я напрасно потерял время. Не стану более вас задерживать.

Недовольный результатом беседы, знаменитый путешественник стремительно вышел из коттеджа. Через пять минут за ним последовал Холмс. Он отсутствовал до самого вечера, а когда вернулся, по его медленной походке и усталому лицу я понял, что особого успеха он не добился. Взглянув на ожидавшую его телеграмму, он бросил ее в камин.

– Это из плимутской гостиницы, Уотсон, – пояснил он. – Я узнал у священника, как она называется, и телеграфировал туда, чтобы проверить слова доктора Леона Стерндейла. Похоже, он действительно ночевал там сегодня, и часть его багажа действительно ушла в Африку; сам же он вернулся, чтобы присутствовать при расследовании. Какой вывод вы из этого сделаете, Уотсон?

– Видимо, его очень интересует это дело.

– Да, очень интересует. Вот нить, которую мы еще не схватили, а ведь с ее помощью можно распутать весь клубок. Но не падайте духом, Уотсон, я совершенно уверен, что мы еще не все знаем. Когда мы узнаем побольше, все трудности останутся позади.

Я никак не предполагал ни того, что слова Холмса сбудутся так скоро, ни того, каким странным и жутким окажется неожиданный поворот событий, открывший перед нами совершенно новую линию расследования. Утром, во время бритья, я услышал стук копыт и, выглянув из окна, увидел двуколку, которая галопом неслась по дороге. Когда она остановилась у ворот, из двуколки выпрыгнул наш друг священник и помчался к дому по садовой дорожке. Холмс был уже полностью одет, и мы поспешили навстречу гостю.

От волнения тот не мог произнести ни слова, но через несколько секунд, тяжело дыша и глотая слова, он все же заговорил.

– Мы во власти дьявола, мистер Холмс! – воскликнул он. – Мой несчастный приход оказался во власти дьявола! У нас орудует сам Сатана! Мы все в его руках! – Он приплясывал от возбуждения, и это было бы смешно, если бы не его мертвенно-бледное лицо и испуганный взгляд. В конце концов он все-таки выпалил свою ужасную новость:

– Мистер Мортимер Тридженнис умер сегодня ночью с точно такими же симптомами, что и у всей его семьи!

Холмс вскочил на ноги, мгновенно преисполнившись энергии.

– В вашей двуколке нам хватит места?

– Да, конечно.

– Тогда, Уотсон, завтрак придется отложить. Мистер Раундхей, мы полностью в вашем распоряжении! Скорей, скорей – пока там ничего не тронули!

Мортимер Тридженнис занимал в доме священника две угловые комнаты, расположенные одна над другой. Внизу была просторная гостиная, наверху – спальня. Окна выходили на площадку для игры в крокет. Мы опередили и доктора, и полицию, так что все осталось на своих местах. Позвольте мне точно описать сцену, представшую нашим глазам в то туманное мартовское утро. Она навеки врезалась в мою память.

В комнате царила ужасная гнетущая духота. Если бы вошедшая утром служанка не распахнула окно, дышать было бы просто нечем. Это отчасти объяснялось тем, что на столе в центре комнаты еще горела и дымила лампа. У стола, откинувшись на спинку кресла, сидел мертвец; его жидкая бородка стояла торчком, очки были сдвинуты на лоб, а на обращенном к окну смуглом худом лице застыло выражение того же ужаса, которое мы видели на лице его покойной сестры. Судя по скрюченным пальцам и сведенным судорогой рукам и ногам, он умер в пароксизме страха. Он был полностью одет, хотя, судя по некоторым признакам, одевался второпях. Мы уже знали, что ночь он провел в своей постели и что трагический конец настиг его рано утром.

Как только мы вошли в роковую комнату, Холмс преобразился, внешнее бесстрастие внезапно сменилось бешеной энергией. Он мгновенно подобрался и насторожился, глаза его засверкали, лицо застыло, руки и ноги вибрировали от напряжения. Он выскочил на лужайку, влез обратно через окно, осмотрел комнату, промчался наверх, в спальню – точь-в-точь как гончая, почуявшая дичь. Быстро оглядев спальню, он распахнул окно, что, кажется, дало новую причину для возбуждения, так как он высунулся наружу с громкими восклицаниями интереса и радости. Затем он ринулся вниз по лестнице, выбежал в сад, упал ничком на лужайку, вскочил и снова бросился в комнату – и все это с пылом охотника, настигающего дичь. Он тщательно обследовал лампу, которая с виду была самой обычной, и измерил ее резервуар. Затем с помощью лупы внимательно осмотрел слюдяной абажур, закрывавший верх лампового стекла, и, соскоблив немного копоти с его наружной поверхности, ссыпал ее в конверт, а конверт спрятал в бумажник. Наконец, после появления полиции и доктора, он поманил к себе священника, и мы втроем вышли на лужайку.

– Рад сообщить вам, что мое расследование привело к некоторым результатам, – объявил он. – Я не намерен обсуждать это дело с полицией, но буду чрезвычайно признателен, мистер Раундхей, если вы соблаговолите обратить внимание инспектора на окно в спальне и лампу в гостиной. И то, и другое по отдельности наводит на определенные размышления, а вместе приводит к почти однозначным выводам. Если полицейским понадобятся дополнительные сведения, буду рад видеть любого из них у себя в коттедже. А теперь, Уотсон, я думаю, нам лучше заняться чем-нибудь другим.

Возможно, полицейских возмутило вмешательство частного сыщика, а может, они вообразили, что находятся на верном пути; во всяком случае, в ближайшие два дня мы ничего о них не слышали. В это время Холмс мало бывал в нашем коттедже, а если бывал, то он проводил время в размышлениях или просто курил; но в основном он в одиночку гулял по окрестностям, по возвращении ни словом не упоминая о том, где был. Тем не менее, один опыт Холмса помог мне понять его линию расследования. Он купил лампу – точную копию той, что горела в комнате Мортимера Тридженниса в утро трагедии. Заправив ее тем же маслом, каким пользовались и в доме священника, он тщательно высчитал, за какое время оно выгорает. Другой его опыт оказался не таким безобидным, и я вряд ли когда-нибудь о нем забуду.

– Вы, вероятно, помните, Уотсон, – однажды заметил он, – что во всех показаниях, которые мы слышали, есть нечто общее. Это касается воздействия атмосферы комнаты на того, кто входил туда первым. Помните, как Мортимер Тридженнис, описывая свой последний визит в дом братьев, упомянул, что доктор, войдя в комнату, едва не лишился чувств и упал в кресло? Неужто забыли? Ну, а я готов утверждать, что все было именно так. Дальше – помните ли вы, как экономка, миссис Портер, говорила нам, что ей стало дурно, когда она вошла, и ей пришлось открыть окно? А во втором случае – после смерти Мортимера Тридженниса – вы вряд ли можете забыть ужасную духоту в комнате, хотя служанка уже распахнула окно. Как я потом узнал, ей стало до того плохо, что она слегла. Согласитесь, Уотсон, это очень показательно. В обоих случаях одно и то же явление – ядовитая атмосфера. В обоих случаях в комнатах также что-то горело, в первом случае – камин, во втором – лампа. Огонь в камине был еще нужен, но лампу зажгли, когда уже полностью рассвело – это видно по уровню масла. Зачем? Тут явно есть какая-то связь между огнем, удушливой атмосферой и сумасшествием или смертью этих несчастных. Надеюсь, это ясно?

– Да, пожалуй, что так.

– Во всяком случае, мы можем принять это как рабочую гипотезу. Тогда предположим, что в обоих случаях там горело некое вещество, вызывающее странный токсический эффект. Что ж, отлично. В первом случае – с семьей Тридженнисов – это вещество положили в камин. Окно было закрыто, но ядовитые пары, естественно, в определенной степени уходили в дымоход. Поэтому действие яда оказалось слабее, чем во втором случае, когда у паров не было выхода. Это видно по результатам: в первом случае была убита только женщина как более уязвимое существо, а у мужчин временно или навсегда наступило умопомешательство, что, очевидно, является первой стадией отравления. Во втором случае результат достигнут полностью. Таким образом, факты как будто подтверждают теорию яда, который выделяется при сгорании некоего вещества.

Следуя этой цепочке рассуждений, я, разумеется, рассчитывал найти в комнате Мортимера Тридженниса некоторые остатки этого вещества. По всей видимости, их надо было искать на слюдяной полке или дымозащитном кожухе лампы. Естественно, там оказались хлопья сажи, а по краям – кайма коричневого порошка, который не успел сгореть. Как вы видели, половину этого порошка я соскоблил и положил в конверт.

– Почему же только половину, Холмс?

– Препятствовать работе официальной полиции не в моих правилах, Уотсон. Я оставил им все улики, которые нашел. Яд все еще остается на абажуре – если им хватит сообразительности его найти. А теперь, Уотсон, зажжем нашу лампу. Тем не менее, мы примем меры предосторожности и, чтобы не допустить преждевременной гибели двух достойных членов общества, откроем окно, а вы садитесь возле него в кресло – если только, как здравомыслящий человек, не откажетесь принять участие в опыте. О, кажется, вы решили не отступать? Не зря я всегда верил в вас, дорогой Уотсон! Это кресло я поставлю напротив вас, так что мы окажемся лицом друг к другу и на одинаковом расстоянии от яда. Дверь оставим полуоткрытой. Теперь мы сможем наблюдать друг за другом, и, если симптомы окажутся угрожающими, опыт следует немедленно прекратить. Надеюсь, все ясно? Итак, я вынимаю из конверта порошок или то, что от него осталось, и кладу на горящую лампу. Готово! Теперь, Уотсон, садитесь и ждите.

Ждать пришлось недолго. Едва я уселся, как почувствовал тяжелый, приторный, тошнотворный запах. После первого же вдоха рассудок перестал мне подчиняться. Перед глазами закружилось густое черное облако, и я внезапно почувствовал, что в этом облаке, пока что незримом, но готовом поразить мои смятенные чувства, таится все самое ужасное, чудовищное и порочное, что только есть на свете. Кружась и колыхаясь в этом черном тумане, смутные призраки возвещали неизбежное появление ужасного существа, одна лишь тень которого погубит мою душу. Я похолодел от ужаса. Волосы встали дыбом, глаза выкатились из орбит, рот широко открылся, а язык стал как ватный. В голове так шумело, что казалось, будто мозг вот-вот разлетится вдребезги. Я попытался крикнуть, но, услышав донесшееся откуда-то издалека хриплое карканье, с трудом сообразил, что это мой собственный голос. В ту же секунду, отчаянным усилием прорвав зловещую пелену отчаяния, я увидел перед собой лицо Холмса – белую маску, искривленную гримасой ужаса; точно такое же выражение я недавно видел на лицах умерших. Эта зловещая картина на секунду принесла мне просветление и придала сил. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса и мы вместе, шатаясь, потащились к выходу, а потом упали на траву и лежали там бок о бок, чувствуя, как яркие солнечные лучи рассеивают сковавший нас ужас. Он медленно исчезал из наших душ, подобно утреннему туману, пока к нам окончательно не вернулся рассудок, а с ним и душевный покой. Мы сидели на траве, вытирая холодный пот, и с тревогой смотрели друг на друга, отмечая последние следы опасного эксперимента.

– Честное слово, Уотсон, – нетвердым голосом сказал наконец Холмс, – я ваш должник. Примите мои извинения и благодарность. Непростительно было ставить подобный опыт даже на самом себе, и вдвойне непростительно вмешивать в него друга. Поверьте, я искренне об этом сожалею.

– Вы же знаете, – с чувством ответил я, тронутый небывалой сердечностью Холмса, – что для меня помогать вам – величайшая радость и привилегия.

Тут он снова заговорил своим обычным, полушутливым-полускептическим тоном.

– И все-таки, дорогой Уотсон, сводить себя с ума было излишне, – сказал он. – Конечно, беспристрастный наблюдатель наверняка заявил бы, что мы сошли с ума еще до этого, раз уж решились на проведение столь безрассудного опыта. Признаться, я никак не ожидал, что эффект может оказаться таким внезапным и сильным. – Бросившись в коттедж, он вынес на вытянутой руке горящую лампу и швырнул ее в заросли ежевики. – Пусть комната немного проветрится. Ну, Уотсон, теперь, надеюсь, у вас нет никаких сомнений в том, как произошли обе эти трагедии?

– Ни малейших.

– Однако причина так же непонятна, как и раньше. Пойдемте в беседку и там все обсудим. У меня до сих пор в горле першит от этой гадости. Пожалуй, следует признать: все факты указывают на то, что в первом случае преступником был Мортимер Тридженнис, хотя во втором он же оказался жертвой. Прежде всего, нельзя забывать, что в семье произошла ссора, а потом наступило примирение. Неизвестно, насколько серьезной была ссора и насколько искренним – примирение. Тем не менее, этот Мортимер Тридженнис с его лисьей мордочкой и поблескивающими из-под очков хитрыми глазками-бусинками кажется мне человеком довольно-таки злопамятным. Далее, помните ли вы, что именно он сообщил нам о чьем-то присутствии в саду, чем на время отвлек наше внимание от истинной причины трагедии? Чтобы навести нас на ложный след, у него был определенный мотив. Наконец, если не он бросил порошок в камин, когда выходил из комнаты, то кто же это сделал? Ведь все произошло сразу после его ухода. Если бы появился новый гость, семья, конечно, встала бы из-за стола. Кроме того, в тихом Корнуолле после десяти вечера в гости не ходят. Итак, все факты свидетельствуют, что преступником был Мортимер Тридженнис.

– Значит, он покончил с собой!

– Да, Уотсон, на первый взгляд такое предположение кажется вполне возможным. Человека, взявшего грех на душу и погубившего собственную семью, угрызения совести могли довести до попытки самоубийства. Тем не менее, против этой версии имеются кое-какие веские доводы. К счастью, в Англии есть человек, который все об этом знает, и я позаботился о том, чтобы сегодня же мы услышали нужные факты из его собственных уст. А-а! Он пришел немного раньше времени. Проходите сюда, мистер Стерндейл! Мы проводили в доме химический опыт, и теперь наша комната не годится для приема такого выдающегося гостя.

Я услышал стук садовой калитки, и на дорожке показалась величественная фигура знаменитого исследователя Африки. Развернувшись, он с некоторым удивлением направился к неказистой беседке, в которой мы сидели.

– Вы посылали за мной, мистер Холмс? Я получил вашу записку около часа назад и вот пришел, хотя совершенно непонятно, почему я должен приходить по вашему вызову.

– Вероятно, мы проясним этот момент в ходе нашей беседы, – сказал Холмс. – А пока я очень признателен вам за то, что вы соизволили прийти. Простите за этот неформальный прием на открытом воздухе, но мы с моим другом Уотсоном чуть было не добавили новую главу к «Корнуоллскому ужасу», как это называют газеты, и поэтому предпочитаем теперь чистую атмосферу. Может, так даже лучше – ведь мы сможем разговаривать, не опасаясь чужих ушей, поскольку это дело касается вас лично, причем самым интимным образом.

Путешественник вынул изо рта сигару и сурово уставился на моего компаньона.

– Решительно не понимаю, сэр, – сказал он, – какое дело может касаться меня лично, причем самым интимным образом.

– Убийство Мортимера Тридженниса, – ответил Холмс.

На секунду я пожалел о том, что при мне нет оружия. Лицо Стерндейла побагровело от ярости, глаза засверкали, вены на лбу вспухли, как веревки и, стиснув кулаки, он бросился к моему компаньону. Но тотчас остановился и отчаянным усилием воли вновь обрел ледяное спокойствие, в котором, возможно, таилась даже большая опасность, чем в прежней яростной вспышке.

– Я так долго жил среди дикарей, вне закона, – сказал он, – что привык сам устанавливать для себя законы. Не забывайте об этом, мистер Холмс, так как я не хочу вам навредить.

– Да и я не хочу вам навредить, доктор Стерндейл. Иначе с учетом того, что я знаю, я послал бы не за вами, а за полицией.

Стерндейл сел, тяжело дыша – возможно, впервые за всю богатую приключениями жизнь его сразил благоговейный страх. Противостоять спокойной уверенности Холмса было совершенно невозможно. Наш гость немного помедлил, возбужденно сжимая и разжимая огромные кулаки.

– Что вы имеете в виду? – наконец спросил он. – Если вы пытаетесь меня запугать, мистер Холмс, то не на того напали. Давайте не будем ходить вокруг да около. Что вы имеете в виду?

– Что ж, я вам об этом расскажу, – ответил Холмс. – Почему? Потому что надеюсь, что вы ответите откровенностью на откровенность. Дальнейшие мои действия полностью зависят от того, как вы будете защищаться.

– Защищаться?

– Да, сэр.

– От чего же?

– От обвинения в убийстве Мортимера Тридженниса.

Стерндейл вытер лоб носовым платком.

– По-моему, вы выходите в тираж, – сказал он. – Неужели своими успехами вы обязаны такому чудовищному блефу?

– Это вы блефуете, а не я, доктор Стерндейл! – грозно сказал Холмс. – Вот некоторые из фактов, на которых основаны мои выводы. Насчет вашего возвращения из Плимута в то время, как часть имущества отправилась в Африку, скажу только, что именно этот факт натолкнул меня на мысль принять вас в расчет при реконструкции этой драмы…

– Я вернулся, поскольку…

– Я выслушал ваши объяснения и нахожу их неубедительными. Оставим это. Потом вы пришли узнать, кого я подозреваю. Я отказался отвечать. Тогда вы пошли к дому священника, подождали там снаружи, а потом вернулись в свой коттедж.

– Откуда вы это знаете?

– Я за вами следил.

– Я никого не заметил.

– Не удивительно. Ночью вы не спали, обдумывая план, который ранним утром привели в исполнение. Едва рассвело, вы вышли из дома и положили в карман красноватый гравий из кучи возле ваших ворот.

Стерндейл вздрогнул и с изумлением взглянул на Холмса.

– Потом вы быстро пошли к дому священника. Кстати, на вас были те же теннисные туфли с рифленой подошвой, что и сейчас. Там вы прошли через сад, перелезли через боковую ограду и оказались прямо под окнами Тридженниса. Было уже совсем светло, но в доме еще спали. Вы достали из кармана несколько пригоршней гравия и бросили их в окно второго этажа.

Стерндейл вскочил на ноги.

– Да вы сущий дьявол! – воскликнул он.

Холмс улыбнулся.

– Две-три пригоршни, и Тридженнис подошел к окну. Вы знаком предложили ему спуститься вниз. Он поспешно оделся и спустился в гостиную. Вы влезли туда через окно. Между вами состоялся разговор – весьма короткий – во время которого вы расхаживали по комнате взад-вперед. Потом вы вылезли из окна, закрыв его за собой, и встали на лужайке, покуривая сигару и наблюдая за происходящим. Когда Мортимер Тридженнис умер, вы ушли тем же путем, что и пришли. А теперь, доктор Стерндейл, чем вы оправдаете свое поведение и каковы мотивы ваших поступков? Если вы станете увиливать от ответа или хитрить, я вам гарантирую, что сразу же передам дело в руки полиции.

Еще во время обвинительной речи Холмса лицо нашего гостя стало пепельно-серым. Теперь он закрыл лицо руками и погрузился в глубокое раздумье. Затем внезапно вынул из нагрудного кармана фотографию и бросил ее на грубо сколоченный стол.

– Вот почему я это сделал, – сказал он.

Это был портрет очень красивой женщины. Холмс склонился над ним.

– Бренда Тридженнис, – сказал он.

– Да, Бренда Тридженнис, – повторил наш гость. – Долгие годы я любил ее. Долгие годы она любила меня. Вот почему я стал затворником в Корнуолле. Только здесь я был вблизи единственного дорогого мне существа. Я не мог на ней жениться, потому что у меня есть жена – она оставила меня много лет назад, но, к несчастью, английские законы не позволяют мне развестись. Бренда ждала много лет. Много лет ждал и я. И вот чего мы дождались! – гигантское тело Стерндейла содрогнулось от рыданий, и он судорожно схватился рукой за горло. С усилием овладев собой, он продолжил: – Нашу тайну мы доверили священнику. Он может рассказать вам, каким она была ангелом. Вот почему он телеграфировал мне в Плимут, и я вернулся. Неужели я мог думать о багаже, об Африке, когда узнал, какая судьба постигла мою любимую! Вот вам и разгадка моего поведения, мистер Холмс.

– Продолжайте, – сказал мой друг.

Доктор Стерндейл вынул из кармана бумажный пакетик и положил его на стол. От руки на пакетике было написано «Radix pedis diaboli» и ниже, на красной этикетке, «Яд». Он подтолкнул пакетик ко мне.

– Насколько я знаю, вы врач. Вы когда-нибудь слышали об этом препарате?

– Корень дьяволовой ноги? Нет, я никогда о нем не слышал.

– Это не умаляет ваших профессиональных знаний, – сказал он, – ибо в Европе нет других подобных образцов, не считая того, что хранится в лаборатории в Буде. Он пока не описан ни в фармакопее, ни в литературе по токсикологии. Своей формой этот корень напоминает ногу – не то человеческую, не то козлиную, вот почему ботаник-миссионер и дал ему такое причудливое название. В некоторых районах Западной Африки знахари пользуются им для «божьего суда» и держат в секрете. Этот образец я добыл при самых необычных обстоятельствах возле реки Убанги. – С этими словами он развернул пакетик, и мы увидели кучку рыжевато-бурого порошка, похожего на нюхательный табак.

– Дальше, сэр! – строго сказал Холмс.

– Я расскажу вам, мистер Холмс, обо всем, что произошло, – вы сами уже знаете так много, что в моих же интересах сообщить вам все до конца. Я уже упоминал о родстве с семейством Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. После семейной ссоры из-за денег этот Мортимер поселился отдельно, но потом все как будто уладилось, и я встречался с ним так же, как и с остальными. Он был хитрым и коварным интриганом, и по ряду причин я ему не доверял, но у меня не имелось оснований для ссоры.

Как-то, недели две назад, он зашел ко мне в коттедж, и я показал ему кое-что из своих африканских диковин. Среди прочего я продемонстрировал ему этот порошок и рассказал о его странных свойствах – о том, как он возбуждает мозговые центры, контролирующие чувство страха, и как несчастные туземцы, которым жрец племени назначает это испытание, либо умирают, либо сходят с ума. Я также упомянул, что европейская наука бессильна обнаружить действие порошка. Не могу сказать, когда он взял его, потому что я не выходил из комнаты, но надо думать, это произошло, пока я отпирал шкафы и рылся в ящиках. Хорошо помню, что он забросал меня вопросами о том, сколько нужно этого порошка и как быстро он действует, но я не мог предположить, что он преследует какие-то личные цели.

Я вспомнил об этом только тогда, когда в Плимуте меня догнала телеграмма священника. Негодяй Тридженнис рассчитывал, что я уже буду в море, ничего не узнаю и на многие годы затеряюсь в дебрях Африки. Но я сразу вернулся. Разумеется, как только я услышал подробности, я сразу понял, что он воспользовался моим ядом. Тогда я пришел к вам узнать, нет ли другого объяснения. Но его и быть не могло. Я был убежден, что убийца – Мортимер Тридженнис: он знал, что если остальные члены его семьи помешаются, он сможет полновластно распоряжаться их общей собственностью. Поэтому ради денег он воспользовался порошком из корня дьяволовой ноги, лишил рассудка братьев и убил Бренду – единственную, кого я любил, и единственную, которая любила меня. Вот в чем заключалось его преступление. Каким же должно было стать наказание?

Обратиться в суд? Но какие у меня доказательства? Конечно, факты неоспоримы, но поверят ли деревенские присяжные такой фантастической истории? Может, да, а может, и нет. Но я не мог рисковать. Душа моя жаждала мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что большую часть своей жизни провел вне закона и в конце концов сам стал устанавливать для себя законы. Я твердо решил, что Мортимер должен разделить судьбу своих родных. Если бы это не удалось, я расправился бы с ним собственноручно. Во всей Англии не найдется человека, который ценил бы свою жизнь меньше, чем я.

Теперь я рассказал вам все. Об остальном вы уже знаете. Действительно, после бессонной ночи я рано вышел из дому. Предполагая, что разбудить Мортимера будет нелегко, я набрал камешков из кучи гравия, о которой вы упоминали, и бросил в его окно. Он сошел вниз и впустил меня через окно гостиной. Я обвинил его в преступлении. Я сказал, что перед ним его судья и палач. Увидев мой револьвер, негодяй рухнул в кресло как подкошенный. Я зажег лампу, насыпал на нее порошок и, выйдя из комнаты, стал снаружи возле окна, готовый пристрелить его, если бы он попытался бежать. Через пять минут он умер. Боже, как он мучился! Но сердце мое оставалось твердым, как кремень, поскольку он испытал то же самое, что и моя ни в чем не повинная любимая женщина. Вот и все, мистер Холмс. Возможно, если бы вы любили, то сделали бы то же самое.

Как бы то ни было, я в ваших руках. Делайте все, что сочтете нужным. Как я уже сказал, нет такого человека, который бы меньше меня боялся смерти.

Холмс долго молчал.

– Что вы собирались делать дальше? – наконец спросил он.

– Я хотел навсегда остаться в Центральной Африке. Моя работа проделана лишь наполовину.

– Поезжайте и занимайтесь своей работой, – сказал Холмс. – Во всяком случае, я не собираюсь вам мешать.

Доктор Стерндейл поднялся во весь свой огромный рост, торжественно поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.

– Надеюсь, этот дым покажется вам более приятным, – сказал он. – Думаю, вы согласитесь, Уотсон, что нам не следует вмешиваться в это дело. Мы вели частное расследование, и наши действия должны быть соответствующими. Вы ведь не осуждаете этого человека?

– Конечно, нет, – ответил я.

– Я никогда не любил, Уотсон, но если бы мою любимую постигла подобная судьба, возможно, я поступил бы так же, как наш не подчиняющийся законам охотник на львов. Кто знает?

Ну что же, Уотсон, я не стану обижать вас и объяснять очевидное. Отправным пунктом моего расследования, был, конечно, гравий на подоконнике. В саду священника ничего подобного не оказалось. Лишь заинтересовавшись доктором Стерндейлом и его коттеджем, я понял, откуда взялся гравий. Горящая средь бела дня лампа и остатки порошка на абажуре были следующими звеньями этой совершенно ясной цепи. А теперь, дорогой Уотсон, давайте выбросим из головы эту тему и с чистой совестью вернемся к изучению халдейских корней, которые, несомненно, можно проследить в корнуоллской ветви великого кельтского языка.