Раскладываю перед собой бумаги, беру авторучку … вспоминаю Охотское море. Кого оно цвета? Серо-черного, потому что сейчас отлив. Он обнажил на полуболотной поверхности огромные черные валуны. Между ними пикируют на лужи чайки. Им нужна нерка. Лосось застрял между камнями, ожидая, когда посветлеет вода в устье реки Озерной. Ее воды замутнили прошедшие на Камчатке дожди. Нерке нужны прозрачные речные потоки, чтобы пройти против течения на места нереста.

Наступила ночь, но наша группа в общежитии Озерновского рыбоконсервного завода бодрствует. По радио только что передали: теплоход на подходе. С рассвета, когда начнется прилив, будет погрузка на пассажирскую баржу, она доставит нас на рейд, где будет ждать «Петропавловск».

Мои спутники еще раз проверяют рюкзаки. В моем занимают место красные, черные, бежевые, белые, желтые голыши – куски пемзы. Они собраны на камчатских вулканах. У каждого вулкана свой нрав, свои привычки, свой цвет. Из кратера одного выбрасывается пемза розового колера. У этого вулкана характер женственный. У другого – серого цвета. Это мужчина.

Триста камчатских километров наша группа спортивного туризма из ракетостроительного космического конструкторского бюро «Южное» преодолели из Петропавловска-Камчатского до поселка Озерновский за две недели и пешком, и где были приемлемые дороги на автомобилях. Удивил нас гул, с которым вырывались из недр вулкана Мутновского водяной пар и сернистые газы. Фотографировали медведей на речных перекатах: молниеносный взмах лапой – и лосось трепещет в медвежьих когтях! Медведи не обращали на нас внимания, ибо лосось шел в реках стадами. Длина лосося была до двух метров, а ширина речки всего полтора! Бок о бок стремилась нерка в речные верховья к местам нерестилищ

А что могло сравниться с термальными речками и горячим песком на речных и озерных берегах? Выроешь на горячем песчаном берегу речки или озера ванну, напустишь в нее холодную озерную воду, через пятнадцать минут в ванне сорок градусов. Как не понежиться в камчатских «Сандунах»! Но все это позади. Впереди нас ожидала встреча с целью нашего спортивного похода – двумя самыми героическими островами Курильской гряды Второй мировой войны – Шумшу и Парамуширом.

… Теплоход «Петропавловск» устремился по Охотскому морю на юг. Маяком был темно-синий конус вулкана Алаид на острове Атласова.

– Нет, не конус, – произнес зачарованный Володя Игнатенко, – скорее всего шатер. Так называли вулканы русские первопроходцы Камчатки в XXVII веке.

Действительно, вулкан Алаид висел в небе над Охотским морем, как огромный царский шатер, хотя до него было еще километров пятьдесят. Он распростерся в небесах потому, что высота Алаида над морем была почти в два с половиной километра.

Алаи́д – действующий вулкан на острове Атласова Большой Курильской гряды; самый северный и самый высокий вулкан Курильских островов. Его возраст – 40–50 тысяч лет. Начиная с конца XVIII века вулкан извергался более десятка раз. Последний раз вулкан слабо извергался в виде эксплозивного (взрывного) типа 23 августа 1997 года. Небольшая слабая сейсмическая активность наблюдалась в период с 31 октября по 19 декабря 2003 года. 5 октября 2012 года вулканическая деятельность проявлялась в виде выброса паровых и газовых выбросов из кратера, которые поднялись на высоту 200 метров над вулканом и были зафиксированы спутниками 15 октября 2012 года.

29 апреля 2002 года при восхождении на вулкан Алаид погибли два японских туриста. Так что Алаид – вулкан серьезный. Занимает практически весь остров Атласова. Бухт на этом острове нет, так что причалить кораблю негде. Как ни удивительно, на нем поселилось несметное количество мышей и их врагов лисичек.

Слева от Алаида начала вырисовываться над горизонтом цепь облаков. Она накрыла острова Шумшу и Парамушир.

Левее по ходу теплохода уходили на север темно-зеленые камчатские сопки со снежными прожилками в ущельях. Через пару часов они начали понижаться, затем превратились в ровную полоску песка, еле различимую из-за морских волн.

– В старину, – рассказал нам попутчик геолог, – во время штормов, мореходам было не возможно ее разглядеть в пене прибоя, на этот песчаный мыс Камчатки под названием Лопатка океанские волны выбрасывали средневековые корабли.

За Лопаткой был Первый Курильский пролив, справа от Лопатки через пролив – самый северный остров Курильской гряды – остров Шумшу. Наш теплоход проигнорировал его и направился во Второй Курильский пролив, разделявший Острова Шумшу и Парамушир. Эти острова и были целью нашего спортивного похода.

Почему именно они, спросит читатель? Посещения их было связано с несколькими причинами.

Из своего рюкзака Александр Карамян достал две книжки писателей-фантастов братьев Андрея и Бориса Стругацких «Белый конус Алаида (Поражение)». Впервые этот фантастический рассказ был напечатан в 1959 году.

Сюжет этого фантастического рассказа был связан с эпизодами из жизни Аркадия Стругацкого – старшего из братьев.

Во время Великой Отечественной войны семья Стругацких жила в осажденном Ленинграде. Его пытались взять в кольцо немцы и финны, воевавшие на стороне Гитлера.

Что произошло в Ленинграде с семьей Стругацких, вам, уважаемые читатели, надо запомнить на всю жизнь, прочитав откровения братьев Аркадия и Бориса Стругацких, опубликованные писателем Борисом Вишневским (книга «Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда», Издательский дом: Terra Fantastica, 2003 г.):

«… началась война, город осадили немцы и финны. Аркадий участвовал в строительстве оборонительных сооружений, затем, осенью и в начале зимы 41 года, работал в мастерских, где производились ручные гранаты. Между тем положение в осажденном городе ухудшалось. К авиационным налетам и бомбардировкам из сверхтяжелых мортир прибавилось самое худшее испытание: лютый голод. Мать и Борис кое-как еще держались, а отец и Аркадий к середине января 42-го были на грани смерти от дистрофии. В отчаянии мать, работавшая тогда в районном исполкоме, всунула мужа и старшего сына в один из первых эшелонов на только что открытую «Дорогу жизни» через лед Ладожского озера.

Борис Натанович: это было не совсем так. Тогдашняя мамина работа в Выборгском райжилотделе здесь совсем ни при чем. Просто открылась возможность уехать вместе с последней партией сотрудников Публичной библиотеки, которые не успели эвакуироваться вместе с библиотекой еще осенью в город Мелекесс. В семье считалось, что малолетний Борис эвакуации не выдержит, и потому заранее решено было разделиться. Все произошло внезапно. «…Паровоз был уже под парами, – пишет мама. – Когда я вернулась с работы, их уже не было. Один Боренька сидел в темноте – в страхе и в голоде…» Мне кажется, я запомнил минуту расставания: большой отец, в гимнастерке и с черной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: «Передай маме, что ждать мы не могли…» Или что-то в этом роде.

Аркадий Натанович: мать и Борис остались в Ленинграде, и, как ни мучительны были последующие месяцы блокады, это все же спасло их.

… Борис Натанович: они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 грамм хлеба, 150 граммов «жиров» да 200 граммов «сахара и кондитерских изделий»). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда – навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная, как война: «НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ».

Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке – сухие глаза ее, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 1942-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок Аркадия Натановича, пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с него, который мама сделала в тот же день.

«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошел, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. <…> Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы – последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полутора суток. Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево – первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление – выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и, когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке, или, вернее, холодушке, было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. <…> Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3–4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал – напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…».

Борис Натанович вспоминал: «Аркадию – шестнадцатилетнему дистрофику, предстояло тащиться через всю страну до города Чкалова – двадцать дней в измученной, потерявшей облик человеческий, битой-перебитой толпе эвакуированных («выковыренных», как их тогда звали по России). Об этом куске своей жизни он мне никогда и ничего не рассказывал. Потом, правда, стало полегче. В Ташле его, как человека грамотного (десять классов), поставили начальником «Маслопрома» – пункта приема молока у населения. Он отъелся, кое-как приспособился, оклемался, стал писать в Ленинград, послал десятки писем – дошло всего три, но хватило бы и одного: мама тотчас собралась и при первой же возможности, схватив меня в охапку, кинулась ему на помощь. Мы еще успели немножко пожить все вместе, маленькой ампутированной семьей, но в августе Аркадию исполнилось семнадцать, а 9 февраля 43-го он уже ушел в армию. Судьба его была – окончив Актюбинское минометное училище, уйти летом 43-го на Курскую дугу и сгинуть там вместе со всем своим курсом. Но…»

… был откомандирован в Военный институт иностранных языков. Его он окончил в 1949 году по специальности «переводчик с японского и английского языков». Летом того же года был переводчиком на процессе над генералами японской Квантунской армии, происходившим в 1949 году в Хабаровске. Был переводчиком на следствии при подготовке Токийского процесса над японскими военными преступниками. Преподавал японский и английский языки в офицерском училище в Канске (1950–1952).

Наконец-то мы, уважаемые читатели, добрались до самого фантастического. В 1952–1954 годах молодой лейтенант Аркадий Натанович Стругацкий был отправлен на Камчатку переводчиком отдела разведки дивизии, дислоцировавшейся среди камчатских вулканов.