Домой в Михайловку мы возвращались пешком. Мама впряглась в тележку с узлами. Я и сестра тащились сбоку. Себряково не узнали – развалины вокзала, руины складов и мельницы, останки кирпичных стен консервного завода, кучи разбитых стеклянных банной и бутылей. У переезда стоял часовой.

– С возвращением! – поздравил он и помог перенести тележку через рельсы.

Михайловка тоже превратилась в жалкое зрелище – полуразбитые дома, одинокие печные трубы.

Вскоре Михайловку заполнили пленные румыны. Они бродили по дворам, просились в избы. С пленными немцами обращение было особое, как с ярым врагом. А на румын смотрели сквозь пальцы. Какие они вояки – немецкие прихвостни – ни фашисткой идеологии, ни немецкой воинской выправки вместе с фашистской историей.

Двое таких румынских «завоевателей» постучались к нам. Мама впустила их. Сразу же они прилипли к печке. Вид у них был жалкий. Кожа на лицах была обморожена, руки – кожа на костях. Расплакались. Лопотали что-то не по нашему. Один из них вынул из лохмотьев фотографию.

– Букурешти, Букурешти, – повторял он, а потом вытащил еще один снимок, – жена, дети!

Показал третий снимок и разрыдался:

– Виолине, мьюзик, скрипка.

– Музыкант, стало быть, – догадалась мама, – а зачем воевать пошел?

– Гитлер – капут! Антонеску – капут!

– Капут, когда на Медведице всыпали вам и надавали по шее.

– О, Медведиць, Медведиць… Букурешти… Мьюзик… Опера… – сыпались слова.

Румын держал в руках воображаемую скрипку, только мерзлые пальцы не хотели слушаться его.

Для меня все было новое в происходящем: и упоминание о неизвестном тогда для меня Букурешти, и слезы скрипача, и движение его обмороженных рук. Мы с сестрой спрятались от не прошенных «гостей» под кроватью. В своем укрытии, наблюдая за происходящим, мы были потрясены образом и действиями непрошенных «гостей». Имитация скрипки, упоминания о детях. Если о детях я имел представление, то скрипка была для меня в диковинку. Мне так захотелось узнать, что это за чудо такое, заставляющее людей так сильно переживать.

На рассвете прогрохотала последняя бомбежка. Одна из бомб попала в школу, где содержались румына. Вторая угодила в дом рядом с нашим жилищем. Взрывная волна подхватила потолочную балку, перенесла ее через улицу и на излете бросила на наше пристанище. Наш домишко покосился, с потолка осыпалась штукатурка, в стене образовалась трещина. Мы были рады, что остались живы.

А днем я побежал смотреть на разрушенную школу. Одна ее стена обвалилась полностью. Было видно, как румыны перетаскивают из непригодных для жилья комнат свой скарб. Рядом со мной оказался подросток.

– Где же теперь мы будем учиться? – воскликнул он, – Проклятые фашисты, смерть вам за ваше злодейство!

Я спросил юношу:

– Как тебя зовут?

– Боря Гришин. До прошедшей ночи я жил в доме напротив твоего. Теперь моя семья бездомная. Хорошо еще, что ночевали мы у родственников. Поэтому и уцелели.

– Боря, будь мне другом!

Вскоре пришел долгожданный «треугольник» от папы.

«Здравствуй, моя любимая Наташенька! – писал он. – Здравствуйте, мои детки Славочка и Клавочка. Враг бежит…».

Ночью, укрывшись с головой одеялом, я сочинял ответ. Снились мне наша лесная Медведица, ставшая непреодолимым рубежом для захватчиков, танки на ее берегу, следы трассирующих пуль в ночи, раненый солдат на завалинке и звуки скрипки…