…Бомбы рвались и на станции, и в поселке. Вражеские самолеты пикировали на скопления составов с красноармейцами, на платформы с танками, пушками и снарядами. Эшелоны ждали своей очереди, чтобы отстучать на стыках рельс последний перегон к Сталинграду.

Целью фашистских самолетов была наша железнодорожная станция Себряково, ведь после ее уничтожения сопротивляемость Сталинграда резко бы снижалась.

Помню, как во дворе нашего дома жители вырыли глубокую длинную траншею, накрыли ее досками, получилось убежище. Рядом были картофельные огороды. Там играли мы – дети пяти-шести лет.

Послышался рев самолетов. От одного из них отделилось что-то черное и понеслось на нас. От испуга я спрятал голову в картофельный куст. Раздался взрыв. Меня что-то накрыло. Это была мама. Схватила меня и унесла в убежище. Фашистские самолеты налетали тучами. Бомбы взрывались ежеминутно. Над траншей визжали осколки бомб, впивались в наше укрытие. Только ночью затихло бомбовое насилие. Мама попыталась вывести меня из убежища. Но не тут-то было. Я сидел в углу траншеи. «Славик, Славик, фриц улетел», – уговаривала меня мам. Но ее уговоры на меня не воздействовали. От страха я оцепенел, потерял дар речи. Мама поманила меня куском сухарика. Я попытался произнести «Дай», но получилось: «Д-д-д-д-…» Так я начал заикаться.

Это мое первое военное воспоминание. Может быть несколько туманное. Но все последующее память держит цепко.

Страх был настолько велик, что с рассветом я убегал в убежище, сидел там днями. Из земляных стен траншеи при взрывах выползали черви. Тогда с голодухи пытался их есть…

Все это происходило в прифронтовой полосе на Сталинградской земле. Фашистов тогда остановили в десяти километрах от нас.

Соседка нам сказала: «Наташа, фронт рядом. Если окажемся под немцами, не миновать расстрела. Потому что твой муж красноармеец и к тому же член партии. И мой – тоже». Вместе они решили перебраться туда, где нас мало кто знал – в деревеньку поблизости. Там, вроде, и бомбили меньше. Отвезти упросили сторожа почты. Уложили домашнюю утварь на телегу. Затем осталось усадить нас. Но это было не просто сделать. Особенно меня, напуганного бомбами и заикающегося.

Путь лежал через станцию. Вся она была в дыму. Стервятники подожгли пристанционные склады с мукой и сахаром. Рвались снаряды разбомбленного накануне красноармейского эшелона. Когда наша телега переезжала железнодорожные пути, бомбардировщики налетели вновь. Мама в ужасе закричала, видя, как от самолетов отделяются бомбы. Старик – возница натянул поводья, принялся хлестать лошадь, чтобы ускорить ее. Но лошадь – это не автомобиль. Животное, все таки. Но наша не первой молодости кобыла не поскакала аллюром, не взвилась на дыбы, а упала между рельсами.

Вспышки разрывов, грохот, задрожала земля. Мама схватила сестренку, потом меня. Мы переползли через рельсы и побежали по дороге, окунувшись в придорожную пыль. Я все время оглядывался и видел столбы густого черного дыма. Он заволок вокзал, водокачку, консервный завод, мельницу…

Перебравшись в деревню, мы поселились в избе, до отказа набитой такими же, как и мы беженцами.

В деревне разместился полевой госпиталь. Маму взяли работать в госпиталь, на кухню. Целыми днями она мыла котлы, скоблила столы, чистила картошку, выносила помои. Уходила с рассветом, приходила ночью. За ней, пахнущей едой, по пустынной деревенской улице всегда брели своры голодных собак. Перед сном мама варила нам свеклу и рассказывала, что число раненых увеличивается с каждым днем…

Сталинград сражался. Над деревней завязывались воздушные бои. Ухали зенитные орудия. Не долетев до цели, самолеты с крестами сбрасывали свой смертоносный груз на пригороды. В такие моменты мы прятались в кустах боярышника.

Люди ко всему привыкают. Привыкла к налетам и взрывам и детвора. В огороде устраивали игры, какое детство обходится без них! Нашими игрушками были гильзы, солдатские фляги, пилотки. Кому-то удалось достать перочинный ножик или фонарик. И перед нами открывалось нечто новое, загадочное.

Прибегая в госпиталь, мы видели красноармейцев в окровавленных бинтах. После и играли в «раненых». Огород превращался в лазарет. После очередной бомбежки моя сестричка перевязывала мальчишкам «раны». Мы уже не спешили прятаться в щели при виде самолетов, не пугали теперь нас бомбы, прошло заикание. Словом, «обстрелялись»!

Помню первый мороз. Он навалился сразу и надолго. Стайкой мы собирались за сараями вокруг обыкновенного чайника. Вода струйкой вытекала из него и тут же мутнела, густела, становилась твердой. Это стало для нас открытием. В то утро мне было не до войны. Покоя не давало новое для меня явление природы…

Приезжали со станции знакомые, рассказывали, что эшелонов на ней стало еще больше, что оставшиеся жители работают на восстановлении путей после бомбежек. На окраине поселка отрыты траншеи и окопы, хода сообщений. Многие дома превращены в огневые точки.

Враг приближался. По ночам зарево занималось на полнеба: горели прифронтовые деревни. Мама пришла как-то из госпиталя почерневшей. Сидела, положив сморщенные от воды руки на подол. Потом сказала, чтобы мы далеко не убегали. Возможно, и отсюда придется скоро уехать с госпиталем.

Наша деревня стала шумной. Танки поднимали снежные вихри. Вскоре, наполняя воздух железным грохотом, они ушли к Медведице. Обратным потоком тянулись санитарные машины, повозки…

В такие дни мы с сестрой почти все время проводили во дворе госпитальной кухни. Мама скребла котлы. Я вертелся возле прибывающих машин со стонущими людьми. Как-то очередной фургон, заснеженный, полуразбитый, замер у госпитального крыльца. Из него вынесли красноармейца. Я подошел к носилкам.

– Ты, малец, здешний? – спросил он, открыв глаза.

– Со станции Себряково.

– Со станции, говоришь? Не займут твою станцию немцы. Остановили их в десяти километрах от Михайловки. Излучина Медведицы оказалась им не по зубам. Невелика речка. Разве сравнить Медведицу с Енисеем? Из Сибири я. Хорошо мы, сибиряки, немцам врезали! Дали по зубам!

Я побежал было рассказать эту новость маме. Но она шла навстречу, улыбаясь, Эту улыбку я помню отчетливо и сейчас, десятки лет спустя… Мама меня погладила по головке, сказала:

– Скорее бы эта проклятая война закончилась! Сколько горя принесла она! – обняла меня и заплакала..

О войне вспоминали и мы – студенты Новочеркасского политехнического института имени Серго Орджоникидзе. О том, что происходило в то время в Новочеркасске, рассказала моя сокурсница Людмила Дашковская.

Ее семья жила тогда на проспекте Ермака. Он содрогался от разрывов артиллерийских снарядов и мин. Фашистам была нужна кавказская нефть.

До сих пор Люся с содроганием вспоминает тот ужасный день. В ее дом влетел артиллерийский снаряд. Он разрушил входную дверь, пролетел через коридор, разбил дверь в комнату и взорвался в спальне. Шифоньер и буфет разлетелись в щепки, рухнули потолочные балки. Комната превратилась в груду обломков. Лишь уцелел угол, где висела икона, а под ней кровать, на которой спали пятилетняя Люся с мамой и бабушка.

Впоследствии бабушка говорила, что семью Дашковских спасла икона.

Более пятидесяти лет дружим мы – Демьян Саввин и я. Ныне Демьян Демьянович уважаемый студентами преподаватель НПИ, кандидат технических наук. Кажется, знаем друг о друге все. Но только в преддверии 65-летия Победы он поведал о первых днях оккупации Новочеркасска.

Тогда его отец был начальником цеха завода (ныне Новочеркасский электровозостроительный завод), где создавались артиллерийские орудия для Красной Армии. Он был ответственным за ликвидацию самых важных заводских производств, чтобы не достались врагу.

Он несколько дней готовил к взрыву завод. Прибежал домой, выложил на стол два килограмма манной крупы и сказал, что его группа должна последней покинуть Новочеркасск, взять с собой семью не может.

А через день во двор дома, где жили Саввины, въехал мотоцикл. На нем восседал немец в черной нацистской форме. Игравшие здесь мальцы остолбенели. На верхнем этаже дома в окно выглянула женщина и крикнула:

– Герр нацист! Здесь есть евреи! Вот тот мальчишка – еврей! – и указала на Диму.

Нацист подошел к Диме и приказал спустить штанишки. Внимательно окинул взором оголенное место и загоготал «Нон юде!» и на чистом русском языке заявил:

– А вы, дамочка, настоящая гитлеровская патриотка.

Дамочку и ее дочь взяли на работу в гестапо. Они донесли на маму Димы – жену коммуниста, но маме удалось скрыться. Когда был освобожден Новочеркасск, дамочка – гестаповка и ее дочь были растерзаны местными жителями.

Но оккупация продолжалась. Через некоторое время Новочеркасск был радостно взбудоражен: на железнодорожной станции был взорван фашистский эшелон с боеприпасами. Дима видел, как в небо взлетали вагонные колесные пары. Новочеркасцы поняли, что взрыв – дело патриотов!

Несколько раз во двор приходил назначенный немцами староста городского квартала, предупреждал жителей:

– Прячьте продукты, завтра будет немецкая облава, прячьте продукты!

Население воспринимало его, как защитника, оставленного советской властью для работы в тылу врага.

Пришел день, когда на лицах немцев появилось могильно-гробовое выражение, а на руках – черные траурные повязки. Новочеркасцы сразу же поняли: в Сталинграде фашистам дали пинком в зад!