Переворот 9 термидора, который впоследствии будет восприниматься многими историками как контрреволюция, важнейший поворотный момент Французской революции или даже ее финал, летом 1794 года виделся совершенно иначе. Начать хотя бы с того, что это событие было принято называть «революцией». «31 мая революцию совершил народ, 9 термидора свою революцию совершил Национальный Конвент; Свобода в равной мере аплодирует обеим», – говорилось в обращении Конвента к гражданам страны.

Депутаты заявляли, что эта благотворная революция спасла Францию от тирании и деспотизма Робеспьера и его соратников. По их словам, Робеспьер фактически превратил себя в нового короля, сконцентрировав в своих руках всю власть и получив огромное влияние на народные общества. По Парижу даже намеренно распускались слухи о том, что Робеспьер сговорился с роялистами: он, дескать, готовился выпустить из тюрьмы сына Людовика XVI, жениться на его сестре и взойти на трон. Республиканцам же он и его соратники якобы готовили новую Варфоломеевскую ночь.

Неожиданно выяснилось, что у Робеспьера, который всего несколько дней назад казался всемогущим, совсем нет сторонников – кроме разве что казненных вместе с ним в следующие дни после переворота. Те, кто еще вчера его поддерживал, спешили от него отречься. Марк-Антуан Жюльен, выполнявший секретные поручения Робеспьера и считавший себя его близким другом, поспешил заявить, что давно уже вынашивал планы заколоть его кинжалом. Когда знаменитому художнику, депутату Конвента и члену Комитета общей безопасности монтаньяру Жаку-Луи Давиду коллеги напомнили, что тот обещал Робеспьеру в случае необходимости выпить вместе с ним, как Сократ, чашу цикуты, тот меланхолично заметил: «Я не единственный, кто заблуждался на его счет; многие граждане, как и я, полагали его добродетельным».

Так поступали далеко не все, но многие. Те, кто еще недавно стремился показать себя бóльшим якобинцем и монтаньяром, чем сам Робеспьер, изменили свое поведение буквально за несколько дней. Депутат Антуан Клер Тибодо до переворота приходил на заседания в куртке-карманьоле – одежде санкюлотов – и сидел на скамьях Горы; после смены власти он стал носить за поясом пистолеты и выступать за смертные приговоры бывшим монтаньярам. Едва ли кого-то удивит, что Тибодо, проживший 89 лет, нашел себе место и при Термидоре (председатель Конвента, член Комитета общественного спасения и Комитета общей безопасности), и при Директории (депутат Законодательного корпуса), и при Наполеоне I (префект и граф Империи), и при Наполеоне III (сенатор).

Процесс мгновенной смены политических взглядов отнюдь не ограничивался стенами Конвента. Подобно тому как раньше на заседаниях зачитывались шедшие со всей страны послания, поддерживавшие политику монтаньяров, теперь обращения местных властей и народных обществ – всего их было получено более семи сотен – прославляли новую революцию. «Благодаря вам, граждане представители [народа], поклявшиеся принести смерть тиранам, – говорилось в одном из них, – благодаря непрестанной бдительности отцов отечества, меч закона воздал должное Кромвелю и этим волкам в овечьей шкуре». Робеспьера называли «тигром, жаждущим крови», мошенником, пигмеем, негодяем и чудовищем; депутатов же именовали спасителями родины. Казалось, 9 термидора было устранено единственное препятствие на пути к грядущему царству свободы и теперь в стране наступит мир, а ожесточенная политическая борьба, не стихавшая с 1789 года, сменится полным единодушием. Однако все это было лишь иллюзией.

На следующий же день после переворота в Париже начались «чистки» и казни. Всего 10, 11 и 12 термидора гильотинировали около ста человек, включая тех, кто собрался ночью 9 термидора в Ратуше. Репрессии обрушились на всех, кого посчитали робеспьеристами (вскоре их начнут называть «охвостьем Робеспьера»), включая членов Конвента, Коммуны Парижа и Якобинского клуба. Впоследствии преследования распространились по всей стране – их жертвами стали, как тогда говорили, «террористы», то есть сторонники Террора. На заседаниях Конвента – с первых дней после переворота до последних дней его работы – то и дело слышались обвинения в адрес тех или иных депутатов, которым приходилось оправдываться, чтобы не быть арестованными.

Вместо робеспьеристского «триумвирата» к руководству страной пришли другие люди. Часть из них и при диктатуре монтаньяров входила в Комитет общественного спасения и Комитет общей безопасности, но не играла там ведущих ролей, как, например, Барер. Хотя его обычно упоминают среди организаторов переворота 9 термидора, он поддержал заговорщиков лишь после того, как стало понятно, что они берут верх; ходили даже слухи, что он шел на заседание Конвента, заготовив две речи: одну за Робеспьера, а другую против него. Так или иначе, именно Барера захотели выслушать депутаты, когда не дали говорить Робеспьеру, именно ему поручили выступить 10 термидора с речью, подводившей итоги переворота. Барер не стремился упразднять какие бы то ни было институты власти, созданные во времена диктатуры монтаньяров, полагая, что их нужно лишь очистить от сторонников Робеспьера и реорганизовать с той «мудростью, которая улучшает, не ослабляя и не разрушая». Иными словами, он предполагал использовать их и далее, но уже в интересах термидорианцев.

Другим активным участником заговора был Поль Баррас. Родившись в семье, принадлежавшей к древнему дворянскому роду, в 16 лет он поступил на военную службу, которая по большей части проходила в колониях. Выйдя в отставку в звании лейтенанта, Баррас приветствовал Революцию, занимал различные должности в провинциальной администрации и в 1792 году был избран в Конвент, где голосовал за казнь короля. Во времена диктатуры монтаньяров бóльшую часть времени он провел на юге, сражаясь с контрреволюцией в Марселе и Тулоне; там же он познакомился с молодым Наполеоном Бонапартом. Вернувшись в Париж в разгар Террора, Баррас осознал, что и сам попал в ряды подозрительных. Став одним из организаторов переворота, 9 термидора он возглавил подчинявшиеся Конвенту вооруженные силы. Несмотря на неоднократные обвинения в коррупции и казнокрадстве, при Термидоре Баррас становится членом Комитета общей безопасности, избирается председателем Конвента и возвращается на военную службу с присвоением звания бригадного генерала.

Эти два примера показывают, сколь разные люди входили в число тех, кого стало принято называть термидорианцами. Одни, как Барер, фактически выступали за сохранение диктатуры монтаньяров, но без Робеспьера, другие, как Баррас, давно уже стремились конвертировать свою власть во что-то более осязаемое и, главное, долговечное.

Тем не менее, несмотря на все старания историков поделить термидорианцев на «правых» и «левых», депутаты не составляли никаких политических группировок, не входили ни в какие «партии»: в каждый конкретный момент времени каждый сам решал, как ему голосовать и какой политической позиции придерживаться. Причем эта позиция могла с течением времени меняться, и меняться довольно быстро.

Термидорианцев объединяли три вещи. Во-первых, общее прошлое, которое включало в себя и эйфорию 1789 года, и страх 1793–1794 годов. Депутаты отлично знали: какое бы завораживающее действие ни разворачивалось на театральных подмостках, за кулисами часто льется кровь. Они всегда помнили, что рассчитывать можно только на самих себя, а друзья способны мгновенно превратиться во врагов. Многие из них побывали в провинции и видели, что принесла людям Революция. Во-вторых, инстинктивное желание выжить, понимание, что в любой момент каждый из них может быть исключен из Конвента и отдан под суд Революционного трибунала, что народная любовь недолговечна и никакие заслуги не спасают от эшафота. Так, Сийес на вопрос своего друга о том, что он делал при Терроре, ответил: «Я оставался жив». И наконец, в-третьих, осознание того, что Революцию, вознесшую их к вершинам власти в стране, так или иначе нужно заканчивать, поскольку она не гарантирует им ни безопасности, ни продолжения политической карьеры.