События 14 июля положили начало «муниципальной революции» – повсеместной смене старых городских властей новыми. Прежних магистратов изгоняли, а на их место приходили революционные активисты-«патриоты». Пример подал Париж. Созданный в Ратуше комитет выборщиков провозгласил себя коммуной (муниципалитетом). Мэром избрали ученого-астронома, одного из лидеров «патриотов» в Национальном собрании, Жана Сильвена Байи, а командующим национальной гвардией (городским ополчением) – маркиза Лафайета. Вслед за столицей революционные муниципалитеты и национальная гвардия появились также в других городах.

Но действительно ли просвещенная элита, неожиданно для себя оказавшаяся у власти (пока только в локальном масштабе), пользовалась осознанной поддержкой низов и направляла их действия? Или, повышая ставки в своей партии против элит Старого порядка, она лишь успешно делала вид, что возглавляет движение народа?

В данном отношении весьма показательна история бывшего министра Жозефа Франсуа Фулона и его зятя, высокопоставленного администратора Бертье де Савиньи. В течение нескольких дней Фулон входил в новое правительство, назначенное королем после отставки Неккера. Когда последний был восстановлен в должности, Фулон уехал в свое загородное поместье. Но вскоре туда добрался слух, запущенный в окружении герцога Орлеанского, о якобы брошенной Фулоном фразе: «Если у народа нет хлеба, пусть ест сено». Либеральный герцог не стеснялся в средствах, стремясь скомпрометировать прежнюю администрацию и расчистить своим людям путь к власти. Однако в наэлектризованной атмосфере тех дней слова убивали не хуже пуль.

22 июля крестьяне и слуги «арестовали» 74-летнего Фулона в его доме и босого потащили в Париж на веревке. По пути его заставляли жевать сено, стегали по лицу крапивой. Стояла жара. Страдавшего от жажды Фулона напоили уксусом. В столице измученного старика без суда вздернули на фонарь в присутствии высших должностных лиц города – Байи и Лафайета. Веревка оборвалась, и тогда Фулону просто отрезали голову. Затем настала очередь Бертье де Савиньи, которого тоже притащили в Париж из его загородного поместья. Ему фабрика слухов Пале-Рояля приписала намерение помешать поставкам хлеба и уморить Париж голодом. Повесили и его, после чего толпа еще долго развлекалась, изощренно глумясь над телами обоих.

О том, сколь ужасным было это зрелище, мы можем судить по письму из Парижа гувернера Мишеля Оливье графине Голицыной:

Можно только догадываться, с какими чувствами взирали на этот народный «суд» Байи и Лафайет, люди просвещенные и, как тогда было принято говорить, цивилизованные. Они не хотели смерти тех, с кем не раз встречались в светских салонах и кто, как они прекрасно понимали, стал жертвой политической клеветы. Но ни тот ни другой не смогли помешать народной стихии. Узнав о пролитой в Париже крови, депутаты Учредительного собрания тоже содрогнулись, и лишь Барнав попытался сделать хорошую мину при плохой игре, высокомерно бросив коллегам: «А так ли была чиста эта кровь?»

Не решилась привлечь убийц к ответу и центральная власть, хотя жертвой расправы стали два представителя высшего эшелона администрации, один из которых всего неделю назад входил в правительство. Но после того, как король несколькими днями ранее фактически капитулировал перед мятежным Парижем, на смерть еще двух человек предпочли просто закрыть глаза.

Известия о случившемся разошлись далеко за пределы Франции. Находившийся тогда в Швейцарии Николай Карамзин рассказывает в «Письмах русского путешественника»: «Я завтракал ныне у г. Левада с двумя французскими маркизами, приехавшими из Парижа. Они сообщили мне весьма худое понятие о парижских дамах, сказав, что некоторые из них, видя нагой труп несчастного дю Фулона, терзаемый на улице бешеным народом, восклицали: “Как же он был нежен и бел!” И маркизы рассказывали об этом с таким чистосердечным смехом!!! У меня сердце поворотилось».

Кровавые эксцессы 14 июля и последующих дней остались безнаказанными, что свидетельствовало о деградации и бессилии власти. Русский посланник Иван Симолин, докладывая в Петербург о происходившем тогда в Париже, вынес французской монархии печальный диагноз: «Надо рассматривать Францию при решении стоящих перед нами в данный момент вопросов как несуществующую».