Книга: Французская революция
Назад: Когда закончилась Французская революция?
Дальше: Единая страна, единая нация
Наследие какой революции?
Мы уже говорили о том, что современники зачастую видели во Французской революции череду сменявших друг друга «революций». Из этого родилось унаследованное многими историками противопоставление двух «революций» – 1789 и 1793 годов, «либеральной» и «народной». Однако проводилось оно не по научным, а по сугубо идеологическим причинам.
Те, кто испытывал отвращение к Робеспьеру, диктатуре монтаньяров и Террору, писали о том, что настоящая Революция – это, безусловно, 1789–1793 и 1794–1799 годы. По мнению сторонников такого подхода, Франция при революционном правлении была подобна, говоря словами французского философа и историка Ипполита Тэна, «человеческому существу, которое заставили бы ходить на голове и думать ногами». Французские историки Франсуа Фюре и Дени Рише назвали это время «заносом» (dérapage): Революцию занесло, увело в сторону, но затем она вновь вернулась на торную дорогу, ведущую к французскому либерализму, парламентаризму и капитализму XIX века. А 1793–1794 годы, с их точки зрения, привели лишь к казням и страданиям, оказались бессмысленными и ничего позитивного после себя не оставили.
Противоположную позицию занимали историки-социалисты, и в частности марксисты. Уже в труде Луи Блана, написанном в середине XIX века, можно встретить мысль о том, что Французская революция распадается на две: совершенную в 1789 году во имя индивидуализма и в 1793 году – во имя братства, плодотворную и неизбежную, хотя и оборвавшуюся 9 термидора (после чего наступила контрреволюция). Со временем под пером исследователей Революция приобретает четко видимый вектор развития, а различные ее этапы превращаются в стадии, которые, сменяя друг друга, как будто бы ведут к некой предначертанной цели.
В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Карл Маркс следующим образом формулирует эту идею:
За господством конституционалистов следует господство жирондистов, за господством жирондистов следует господство якобинцев. Каждая из этих партий опирается на более передовую. Как только данная партия продвинула революцию настолько, что уже не в состоянии ни следовать за ней, ни тем более возглавлять ее, – эту партию отстраняет и отправляет на гильотину стоящий за ней более смелый союзник. Революция движется, таким образом, по восходящей линии.
Аналогичных мыслей, с некоторыми вариациями, придерживались и советские историки. «Восходящая линия» Революции шла до 9 термидора, а после него начиналась либо «нисходящая линия», либо и вовсе контрреволюция.
Это двойственное восприятие Революции чрезвычайно важно для понимания ее наследия. В XIX веке левые партии и движения постоянно искали и находили своих предшественников в рядах революционеров, набирало силу республиканское движение. Но одновременно закреплялся и раскол французского общества, в том числе и в символическом плане. Даже в условиях сменявших друг друга на протяжении всего столетия монархических режимов республиканцы не находили в себе сил объединиться, оставаясь разделенными на наследников якобинцев и либералов.
В полной мере это проявилось в первые годы Третьей республики, когда родилась идея выбрать дату для нового – республиканского – национального праздника. Если спросить у французов, что они отмечают 14 июля, то большинство из них уверенно ответит: «Конечно же, день взятия Бастилии!» Однако в законе о Национальном празднике, принятом 6 июля 1880 года, о взятии Бастилии нет ни слова. Закон этот состоит из одной статьи: «Республика провозглашает 14 июля днем ежегодного национального праздника». Причина проста: 14 июля 1789 года – не только условная дата начала Революции, но и день, отмеченный бесчинствами толпы, кровавым торжеством победителей. По этой причине законодатели специально подчеркивали, что 14 июля – также и день праздника Федерации 1790 года. «Этому дню, – сказал депутат, предлагавший закон на утверждение Сената, – вы не сможете поставить в упрек ни одной пролитой капли крови, ни малейших разногласий, вызванных в нашей стране. Он стал подтверждением единства Франции».
Спустя примерно десятилетие, в 1891 году, был воздвигнут и один из немногих парижских памятников, посвященных участникам Французской революции, – памятник Дантону. Выпрямившись во весь рост, Дантон обращается к народу с речью, у ног его два юных добровольца – с ружьем и барабаном – с надеждой заглядывают ему в лицо. На постаменте две цитаты из речей оратора. Одна: «Чтобы победить врагов Отечества, нам нужна отвага, еще раз отвага и всегда – отвага!» Другая: «После хлеба главная потребность народа – это образование». Таким образом, Дантон символизирует не просто Французскую революцию, а те две ее ипостаси, которые при Третьей республике казались наиболее актуальными: защиту родины и народное образование.
И подчеркивалось это отнюдь не случайно, поскольку третья ипостась Революции, которую мог бы символизировать Дантон, – это народная стихия, выплеснувшаяся в сентябрьские убийства. Однако Террор и в принципе насилие – та составляющая Революции, о которой Французская республика предпочла бы забыть. В Париже есть улицы Мирабо, Лафайета, Дантона, Карно и даже Камила Демулена, но нет ни улицы Робеспьера, ни памятника ему. После войны, правда, левый муниципалитет переименовал в честь Робеспьера одну из площадей, но четыре года спустя это решение было отменено.
Во многом этот идейный водораздел сохраняется и сегодня. Когда 14 июля 1989 года президента Франции Франсуа Миттерана спросили, достигнут ли наконец консенсус по поводу Революции, он ответил:
Очевидно, что нет. В истории народа два века – короткий срок. И французы сохраняют воспоминания об их былом противостоянии. То, что Вандея, которая немало претерпела (даже если и она причинила немало страданий другим), ощущает себя в стороне от празднования Двухсотлетия, это неудивительно. По-прежнему сохраняются разные оценки [этого события]. Однако подавляющее большинство французов узнают в Революции себя, поскольку они узнают себя в Республике, и поскольку Республика – дитя Революции и тех принципов, которые она породила: свободы, равенства, братства, суверенитета народа.
Действительно, несмотря на все разногласия, несмотря на гражданскую войну и деление на либералов и «якобинцев», на сторонников и противников Революции, уже с конца XVIII столетия само слово «революция» стало стремительно обретать важнейший символический смысл, обзавелось длинным шлейфом положительных коннотаций, начало ассоциироваться с «прогрессом», «свободой», «счастьем», «общественным благом», с исторической миссией французов. Революция превратилась в своеобразную точку отсчета, в ту грань, по одну сторону которой навсегда остался в прошлом Старый порядок, а по другую – рождался новый.
Начиная с эпохи Реставрации в трудах историков, а с конца XIX века и благодаря целенаправленным усилиям государства, включающим пропаганду и преподавание в школе, постепенно складывался знакомый нам сегодня образ Французской революции как события, сопровождавшегося отдельными эксцессами, но в целом «благотворного» и создавшего Францию такой, какая она есть. И это во многом действительно так.
