Хотя датой переворота считается 18 брюмера, в тот день, по сути, никакой смены власти еще не произошло.

19 брюмера Законодательный корпус собрался в Сен-Клу. На заседании Совета старейшин было зачитано послание Барраса, в котором тот информировал депутатов, что занимал свою должность «исключительно из-за горячей любви к свободе», и напоминал им о том, что это он открыл Бонапарту путь к славе. Теперь, когда угроза свободе ликвидирована, писал Директор, он может «вернуться в ряды обычных граждан». После этого ряд депутатов потребовал у инспекторов предъявить доказательства заговора. Один из них даже напомнил, что прошли времена Комитета общественного спасения, когда тот мог заставлять Конвент принимать декреты под надуманными предлогами. Пока шло обсуждение, Совет известили, что уже четыре Директора подали в отставку, а пятый арестован Бонапартом. Иными словами, не добившись отставки Гойе и Мулена, заговорщики решили обмануть депутатов.

Совет пятисот собрался на полтора часа позднее, и обсуждение в нем проходило во стократ более бурно. Звучали слова о роялистском заговоре. Председателя Люсьена Бонапарта подвергли оскорблениям и угрозам. По предложению одного из депутатов члены Совета стали приносить клятву на верность Конституции. Все это время участники заговора находились поблизости; симпатизировавшие им депутаты и адъютант Наполеона извещали Бонапарта, Сийеса, Роже Дюко и других о том, что происходит. Когда Бонапарт узнал, что Совет пятисот приносит клятву на верность Конституции, он воскликнул, обращаясь к Сийесу: «Ну! Вы видите, что они делают!», на что Сийес спокойно ответил: «Принести клятву верности части Конституции, это еще куда ни шло, но Конституции в целом – это уже слишком!»

Казалось, все висит на волоске. Когда прошел слух, что население предместий направило людей в столицу, чтобы поддержать неоякобинцев, Журдан и Ожеро посоветовали Бонапарту отказаться от полномочий, предоставленных ему Советом старейшин. Вместо этого, почувствовав, что теряет инициативу, генерал лично явился в зал заседаний Совета старейшин и выступил с речью. В ней он попытался призвать депутатов действовать быстро («Вы сидите на вулкане!») и одновременно оправдаться перед ними. «Говорят о Цезаре, говорят о Кромвеле, говорят о военном правительстве, – пытался он изобразить негодование. – О военном правительстве! Если бы я стремился к нему, разве я поспешил бы оказать поддержку национальному представительству?» Напомнив о том, что у Республики нет более правительства, а Совет пятисот раздирают противоречия, Бонапарт потребовал от законодателей дать ему необходимые распоряжения.

«А как же Конституция?» – перебил его один из депутатов. «Конституция! – вышел из себя Бонапарт. – Вы сами ее уничтожили. Вы нарушили ее 18 фрюктидора, вы нарушили ее 22 флореаля, вы нарушили ее 30 прериаля. Ее больше никто не уважает!» Убедить депутатов он не смог, хотя и приоткрыл карты, сообщив, что заговорщики – это «люди прериаля, которые хотят воздвигнуть эшафоты и ужасное царство террора на земле свободы». Речь Бонапарта была выспренной даже по революционным меркам. «Помните, – объявил он депутатам, – что меня сопровождают бог войны и бог удачи». Когда же его стали перебивать и требовать раскрыть подробности заговора против Республики, генерал смешался, зачем-то начал рассказывать, что Баррас и Мулен «делали ему предложения», что Совет старейшин должен принять меры, и покинул зал заседаний, так ничего не объяснив и ничего не добившись. Депутаты приняли решение о создании комитета для расследования происходящего.

Тем временем Совет пятисот, узнав об отставке Барраса, принялся обсуждать список кандидатов на его место. Когда Бонапарт появился на заседании, его встретили криками: «Долой диктатора! Долой тирана!» В составленном уже после переворота протоколе этот момент описан довольно драматично:

Солдаты с трудом вырвали генерала из рук законодателей. «Левые» депутаты предложили объявить его вне закона, Люсьен этому воспротивился. Когда Бонапарт спустился во двор, из окон Совета пятисот стали кричать: «Долой тирана! Вне закона!» Люсьен хотел выступить, но ему не дали говорить, и тогда он объявил о том, что слагает с себя полномочия депутата.

Это был ключевой момент переворота: Наполеон растерялся. Считается, что идея разогнать депутатов принадлежала не ему, а Сийесу. Впоследствии рассказывали, что, когда Бонапарт пожаловался, что его хотят поставить вне закона, и был настолько растерян, что назвал Директора генералом, тот якобы невозмутимо ответил: «Что ж, выставьте их из зала». Не рискуя обратиться к охране Законодательного корпуса и опасаясь, что та может его арестовать, Наполеон предпочел опереться на солдат, которые его хорошо знали. К тому же подоспел вызванный им с заседания Люсьен, и братья изобразили перед войсками прочный союз армии и законодательной власти. По легенде Люсьен даже выхватил шпагу и воскликнул, направив ее на Наполеона: «Я клянусь пронзить грудь моего собственного брата, если он когда-нибудь покусится на свободу французов!»

Так или иначе, присутствие председателя Совета пятисот, заявившего, что подавляющему большинству законодателей угрожают захватившие трибуну «несколько депутатов со стилетами», придало происходящему законности. Генерал отдал приказ очистить зал заседаний. Солдаты двинулись на депутатов тем же шагом, что ходили в атаку, и члены Совета пятисот поторопились покинуть палату. Позднее было объявлено, что в зале к тому времени остались только «заговорщики» и «убийцы». И что «генерал Бонапарт, генералы и армия под его командованием спасли большинство Законодательного корпуса и Республику, на которую напало меньшинство, состоявшее из убийц».

После разгона Совета пятисот Люсьен Бонапарт и несколько депутатов отправились на заседание Совета старейшин. Там один из членов Совета пятисот высказал свое возмущение вмешательством армии и потребовал от верхней палаты принять меры. Люсьен, напротив, заявил, что «каннибалы заставляли меня объявить вне закона своего брата».

Пока Совет старейшин ждал, что решит созданная им комиссия, в девять вечера часть депутатов Совета пятисот под председательством Люсьена собралась вновь. Он обратился к своим коллегам с пространной речью, в которой напомнил, что Директории более не существует, да и сама «Конституция столь же порочна, сколь священны ее основы». С самого начала ее существования «демагоги не переставали устраивать против нее заговоры, дабы заменить ее своим кодексом 93 года». Несколько депутатов, выступавших после него с явно заготовленными заранее речами, постарались убедить собравшихся, что время полумер прошло, Республику необходимо спасать, а конституцию – менять.

Следуя высказанным предложениям, Совет пятисот принял решение поблагодарить генерала Бонапарта и его соратников, исключить из своих рядов шесть десятков депутатов и учредить Временную консульскую исполнительную комиссию, в которую вошли три консула: бывшие члены Директории Сийес и Роже Дюко, а также Бонапарт. Предполагалось, что Законодательный корпус прервет свои заседания до 1 вантоза (20 февраля), а в это время его будут заменять комиссии, в которые войдут по 25 человек от каждой палаты. Им же предлагалось заняться составлением Гражданского кодекса. Одновременно стиралась грань между исполнительной и законодательной властью, поскольку депутатам рекомендовалось соглашаться на назначение их чиновниками и дипломатами. Совет пятисот, а за ним и Совет старейшин одобрили эти декреты практически без обсуждения и избрали соответствующие комиссии.

Вслед за этим было принято обращение к французскому народу, в котором говорилось, что пришла пора положить конец беспрестанным государственным переворотам и дать «великой нации» достойное ее правительство, а задачей консулов как раз и станет реорганизация управления страной. В конце заседаний консулы были приведены к присяге в обоих Советах.

20 брюмера первым председателем временного консульства был назначен Бонапарт, а 16 фримера (25 декабря) стране была представлена новая конституция. В обращении к французам, которое ее сопровождало, провозглашалось: «Революция зафиксирована на тех принципах, с которых она началась. Она окончена». Как и многое другое, связанное с переворотом 18 брюмера, это было ложью: принципы, которые лежали в основе Конституции VIII года, почти ничем не напоминали знаменитые «принципы 1789 года».