Хотя гостей они не принимали, внешнее впечатление в семье Нотек ценилось очень высоко. Дэйв это понимал. И Никки тоже. Даже Сэми позднее говорила, что понимала, как важно им было соблюдать внешнюю пристойность, хотя в действительности их мир катился в тартарары. Замазывать тональным кремом синяки на ногах. Втыкать искусственные цветы в пересохший палисадник. Как будто если то, что видно снаружи, будет красивым, то и все творящееся у них в ванных, в спальнях, в подвале и на заднем дворе тоже перестанет казаться ужасным.

Шелли, где бы она ни обитала, старалась придать своему жилищу кантри-стиль, скорее, в духе Холли Хобби, чем Марты Стюарт. Ее любимым цветом был голубой, поэтому темную дубовую мебель в их новом доме обили голубой тканью, а где это не получилось, закрыли лоскутными покрывалами с сердечками и цветами. Розовыми и голубыми. Шелли повсюду расставляла кукол и плетеные корзинки. Особую любовь она питала к фарфоровым статуэткам детишек с широко распахнутыми глазами. Не могла устоять перед очередным чайничком с бабочками и цветами. Если замечала где-нибудь свободное местечко, куда можно было поставить новую безделушку – обязательно в стиле кантри, – то тут же отправлялась в торговый центр или выбирала что-нибудь по каталогу. Потом восторженно устанавливала на место свое приобретение, минуту им любовалась и принималась искать, куда еще можно что-нибудь втиснуть. Все комнаты в доме были завешаны семейными фото. На стенах практически не было свободного места – портреты девочек, а позднее еще и их двоюродного брата Шейна, смотрели отовсюду. Десятки фотографий обрамляли камин из красного кирпича.

«Да, – вспоминала Сэми спустя много лет. – Мама обожала повсюду развешивать наши снимки. Очень странно было видеть улыбающееся лицо Ники на стенах. От этого у меня сердце кровью обливалось. Я смотрела на фотографии и знала, как ее наказывают и как издеваются. Мне и сейчас больно думать об этом».

Сохранились сотни, если не тысячи фотографий сестер. Везде они улыбаются – где-то с надеждой, где-то вполне искренне. Сейчас, спустя годы, даже чужому человеку тяжело на них смотреть и представлять себе, как Никки, такая красивая, заставляла себя улыбаться перед камерой.

Девочки наблюдали за тем, как мать клеила на стены бордюры с сердечками и развешивала в столовой ламбрекены цвета пыльной розы. Они пытались помогать, когда она крутила так и этак статуэтку с декоративным маяком, купленную для каминной полки, или переставляла ароматические свечи на журнальном столике. Им это нравилось, и, хотя впоследствии они станут закатывать глаза, вспоминая материнский «дизайн», девочки уже тогда чувствовали, что Шелли нуждалась в тепле и уюте, которые этот стиль несет с собой. И точно так же чувствовали, что ни тому, ни другому нет места в жизни их матери и в ее отношении к дочерям.

Правда была где-то посередине. Гораздо проще было слушаться Шелли, чем идти ей наперекор. День за днем они жили надеждой, что это безумие закончится. Что Шелли Нотек вдруг, в одно мгновение, станет той матерью, о которой они мечтали.

Однако их детские фантазии разлетелись в прах, когда она придумала новое наказание.

Шелли называла его валянием.

Это был ее способ почувствовать себя высшим существом среди членов семьи. Как все ее любимые тактики, валяние сочетало унижение с физическими страданиями. Она не участвовала в нем, а просто наблюдала со стороны.

Все происходило по ночам, вне зависимости от времени года. И жертвой практически всегда становилась Никки.

Однажды ночью Шелли влетела к ней в спальню и зажгла весь свет.

– А ну вставай! Раздевайся! И немедленно вниз, бегом. Ты, бесполезный кусок дерьма!

У Никки из глаз брызнули слезы. Было что-то страшное в материнском голосе – утробном, диком. Он ее пугал. За этими словами таился такой гнев, что Никки поняла – может случиться что угодно, и совершенно точно ей придется пострадать.

– Прости меня!

– А ну-ка заткнись!

Никки, голую, заставили кататься в грязи на заднем дворе, а отчим обливал ее ледяной водой из шланга. Дэйв проделывал это молча – он лишь выполнял то, что ему говорили. Никки рыдала и просила дать ей еще шанс.

Мать смотрела на нее с расстояния в несколько метров, командуя мужу, что делать дальше.

– Пусть валяется! Она свинья, Дэйв! Надо преподать ей урок!

Струя ледяной воды еще сильней ударила в бок дрожащей девочки.

– Валяйся, Никки! – кричал Дэйв.

– Папа, прости!

– Валяйся!

Один раз, попытавшись подняться, Никки поняла, что не чувствует пальцев – так они замерзли. Дело было в разгар зимы. Лужа грязи на заднем дворе, где ее обливали водой, покрылась льдом по краям. Никки была уверена, что заработает воспаление легких и умрет.

«Умереть, – думала она, – это единственный способ положить конец тому, что со мной происходит».

Из своего окна на втором этаже Сэми смотрела на мучения сестры. Она хотела оказаться с ней рядом – спасти Никки она не могла, но пускай бы и ее наказали тоже. Сэми понимала, что по какой-то причине Никки наказывают куда строже, чем ее саму. Ей казалось несправедливым, что Никки терпит такие страдания за те же проступки, за которые Сэми отходили бы ремнем или избили по щекам.

«Помню, как я думала, что это несправедливо и меня должны были наказать так же, – говорила Сэми много лет спустя. – Я знала – что бы она ни натворила, она не заслужила валяния, но с ней сделали именно это. Сделали наши родители, оба».

После наказания, продлившегося, казалось, целую вечность, Шелли затащила Никки в ванную, осыпая ее ругательствами. Отвернула горячий кран и наполнила ванну. Никакой холодной воды. Сплошной кипяток. Никки, несмотря на свою стойкость, все это время рыдала.

– Ты свинья! – выкрикнула мать. – Мойся! И ложись в постель.

Никки до сих пор не может вспомнить, сколько обычно продолжались ее мучения. И сколько раз ее заставляли валяться. Десятки? Сотни? Бывало, что наказание затягивалось дольше обычного. Могло продолжаться двадцать минут, а могло и два часа. Она ползала по грязи в темноте, чувствуя под руками корни кустов, под струями ледяной воды, а мать изрыгала в ее адрес проклятия.

Сестра смотрела сверху, из окна, и слезы текли у нее по лицу.

Со временем Никки стала замечать, что ее положение в семье только ухудшается непонятно почему. В глазах матери она превратилась в ничто. В полный ноль. Младшая сестра каким-то образом сумела найти путь к материнскому сердцу. Сэми тоже регулярно наказывали, но она справлялась с ситуацией лучше. Смирялась с побоями и подлизывалась к матери, говоря ей о своей любви. Это обычно ее и спасало.

«Сэми умела к ней подольститься, – вспоминала Никки. – Могла выкрутиться, переубедить мать. Ее это выручало. К тому же мать не слишком усердствовала с Сэми, потому что у той были друзья и она, вероятно, опасалась, что Сэми однажды все им расскажет. У меня не было того, что было у Сэми, – умения ластиться к ней и школьной компании. Думаю, до меня никому не было дела».

Сэми научилась терпеть и не пытаться избежать наказания, которое обрушилось бы на нее все равно. Никки этого не понимала. Или не хотела понимать. Она сопротивлялась. Продолжала борьбу.

Сэми вспоминала, как один раз мать ударила Никки плеткой. А потом еще и еще, потому что та не смирилась, а дала ей отпор. «Потом Никки бросилась бежать, и мама ее поймала, – говорила Сэми. – Она ее хлестала и хлестала, пока у нее не пошла кровь. Все ягодицы были окровавленные».

Сэми, хоть и была на четыре года младше сестры, сообразила, что, если действовать с матерью заодно, можно избежать части наказаний. Она делала так нечасто, потому что любила Никки, но порой ябедничала родителям на нее. Никки, со своей стороны, не до конца доверяла Сэми, но никогда не желала, чтобы сестру наказывали так же жестоко.

Шелли и правда нравилось иметь кого-то в любимчиках. Бо́льшую часть времени это была Сэми.

Шелли изменила имя Сэми на Сэми-Джо, как у героини Хизер Локлир в «Династии». Позднее Сэми решила, что так она хотела надежнее спрятать дочь от Дэнни Лонга, ее биологического отца, который как раз в то время пытался ее разыскать, но с уверенностью сказать это не могла.

«При рождении тебя назвали Сэми-Джо, – ни с того ни с сего заявила Шелли как-то вечером. – Просто до сегодняшнего дня мы тебя звали по-другому. А теперь будем называть полным именем, как положено».

Никки редко ощущала на себе материнскую любовь, а вот Сэми – и ее игрушечный енот, Крошка, – довольно часто. Шелли закатывала настоящие вечеринки – с тортом, подарками и украшениями – в честь плюшевого зверька, который Дэйв подарил Сэми, когда они еще общались. Она могла даже поехать в «Баскин Роббинс» в Абердине за мороженым, а вечером заталкивала в брюхо зверьку носки мужа и свои старые колготки и клала рядом наполовину съеденный пирог, чтобы Сэми видела, чем Крошка занимался ночью.

«Моя мама могла быть просто чудесной, когда этого хотела», – говорила Сэми.