Урок внимания

Всяко приходится в жизни. Иногда полоса невзгод страшным грузом уныния ложится на человека, и кажется, не будет ей конца. Думы о хлебе насущном все ниже пригибают к земле, нет сил распрямиться, вздохнуть полной грудью, в небо взглянуть. В такие моменты очень важна поддержка, внимание другого, может быть, встряска, чтобы человек оторвался от своих тяжких дум, чтобы забрезжила в душе радость бытия, заалела заря надежды. Сейчас, в наше лихое время, это особенно важно.

Я вспоминаю урок, преподанный мне отцом во время войны. Суть его я осознал только десятилетия спустя – наверное, потому, что сам стал нуждаться в такой поддержке. Хотел я изложить по поводу сего мысли и не смог. Оказалось, невозможно вырвать даже мгновение из контекста того времени героев. Обязательно нужен фон. Поэтому я решил ничего не менять в рассказе, где этот урок проходит как маленький штрих. Рассказ написан к 40-летию, а потом дополнен к 50-летию Великой Победы. Он нигде не был напечатан и с тех пор дожидался своего часа. Я не стал ничего подновлять и подкрашивать, привожу так, как он был выплеснут на бумагу, то есть на одном дыхании.

Тогда в Соломбале

Вот уже более пятидесяти лет Великой Победе. Далеко теперь от нас та война. Все меньше людей вспоминает ее, но кто помнит, я уверен, каждый носит в сердце ноющие зарубки. У детей же того времени своя память. Она хранит удивительные подробности событий, неожиданный ракурс их видения, особый колорит. Я рискну привести некоторые из них. Последующие строки не рассказ, а просто цепь воспоминаний, связанных некой нитью.

Был у меня приятель Ленька Петухов. Росту небольшого, щуплый, но чем-то он притягивал других и заметно выделялся в нашей компании. Поутру мы собирались в уголке у теплой печки нашего детсада № 73 лесозавода № 16/17 имени товарища Молотова. Детсад стоял на окраине знаменитой петровской Соломбалы – «корабельной сторонки» Архангельска, вытянувшейся вдоль берега Двины в сторону моря. На вопрос «Ты куда собрался?» отвечали: «В город». Это значило, что человек ехал в центр города. Ему надо было добраться на трамвае до реки Кузнечиха – шириной, пожалуй, поболее Невы, по качающимся плиткам наплавного моста перейти на другой берег, снова сесть на трамвай, и уже тот довозил до улицы с прекрасным названием Поморская.

У печки мы в меру своего понимания обсуждали последние новости с фронта. В том 1942-м, как и в 1941-м, по-прежнему тревога витала вокруг. После обсуждения фронтовых событий тема, естественно, сползала к еде. Что сегодня будет на обед? Этот вопрос волновал всех, и взоры обращались к Леньке. Дело в том, что он был непревзойденным лазутчиком, и не было случая, чтобы наш пластун не приносил ценные сведения. Под видом повара на кухне работал свой для него человек – тетя Уляша. Только ему одному она и выдавала все тайны. Видимо, не только потому, что Ленька был самым хилым из нас и вызывал наибольшее сострадание, тут было и что-то другое. Возвратившись с задания, Ленька не томил, сразу выкладывал – на обед будет пшенный суп, пшенная каша и почти сладкий чай.

После еды Ленька веселел и щедро делился с нами впечатлениями своей богатой событиями жизни. Они с матерью и братом занимали небольшую комнатку в доме в конце улицы Новоземельской, о котором ходила особая слава. Это был обычный двух-этажный деревянный дом с длинным коридором на каждом этаже, общей кухней и другими общими удобствами. Населяли его в основном солдатки и вдовы. Захаживали в тот дом служивые люди из запасных полков, зенитчики, моряки. И случалось там звонкое веселье. Ленька, естественно, был в курсе всех дел и в красках описывал нам волнующие под-робности. Его повествование прерывалось возгласами восхищения Ленькиной наблюдательностью. Особенно всем нравились частушки, которые юный ценитель народного творчества приносил нам целыми гроздьями.

 
Линтинанты, линтинанты, линтинанты модные
Хлеб по бабам растащили, а бойцы голодные!
 

Более приличной я не помню. Остальные в силу специфики фольклора привести не могу.

В общем коридоре у самой двери своей комнаты Ленька оборудовал наблюдательный пункт. Он ловко камуфлировал интерес к коммунальной жизни, подолгу просиживая на поллитровой банке, служившей ему вместо горшка. Она вполне удовлетворяла наблюдателя и позволяла подкреплять легенду, поскольку прозрачный сосуд отводил всякие подозрения.

В тяжелой и полной лишений службе нашего лазутчика случались и нечаянные радости. Однажды мимо Ленькиного поста проходил военный. Видно, необычная поза и оснащение наблюдателя заставили его остановиться. «Ты что здесь делаешь?» – грозно спросил человек в шинели. Ленька выдержал натиск и не уронил своего достоинства. Он четко, по-военному, но не пытаясь встать, отрапортовал одним очень емким словом.

Предельный лаконизм и простодушие озадачили военного. Он задумался. Крыть было нечем. Конечно, затянись разговор, Ленька бы доходчиво объяснил непонятливому, что в то место в конце коридора налево он ни за что не пойдет. Там с его габаритами (ведь Ленька при своем росте даже при желании не мог заглянуть в самоварную трубу) можно живо соскользнуть в зияющую пустоту деревянного колодца. Военный вздохнул, покачал головой и протянул сидельцу кусок хлеба. С тех пор как будто что-то изменилось. Под пристальным взглядом Леньки руки посетителей сами тянулись к карманам. Так он и брал свой ясак хлебом, галетами, а иногда и шоколадом. Это был предел мечтаний, и мы все жгуче завидовали изобретательному Леньке.

Во время воздушной тревоги нас гнали в бомбоубежище. По деревянной мостовой детские ноги отбивали торопливую дробь. Каждый раз мы бегали в это укрытие, пока нам не построили такое же рядом. В бомбоубежище было сыро, темно. Слышались приглушенные причитания женщин, плач детей. Зная, что нас ожидает, мы с Ленькой старались попасть туда последними, а при случае даже улизнуть. Отчетливо помнится инверсионный след немецкого разведчика и как ему вдогонку рвется наш истребитель, пытаясь догнать фашиста пулеметными очередями. Мы, задрав головы, с замиранием сердца наблюдаем за ходом боя, пока нас кто-то возмущенно не загоняет обратно.

Недалеко от детсада в кирпичном здании 52-й школы размещался госпиталь. Сейчас на этом здании висит (пока еще висит) табличка, которая свидетельствует, что здесь размещался военный госпиталь № 1603. Бывало, нас водили туда. При входе обдавал тяжелый запах карболки, йода и еще чего-то, вызывая в сердце тревогу, предчувствие неотвратимой встречи с чужим страданием. Но уже в коридоре становилось легче. Слышался взволнованный гул голосов, раненые мгновенно расхватывали нас по палатам. Чьи-то руки совали кусочки сахара, трофейные открытки, безделушки, щекотали пропахшие табаком усы, растянутые в улыбке. В этой шумной взбудораженной атмосфере мы с Ленькой как-то терялись и уступали другим право спеть, сплясать, рассказать стихи. Самые боевые купались в лучах популярности, неспешно кланялись и уходили с полными карманами подарков. Мы с Ленькой страдали от застенчивости и неумения подать себя, хотя наряду с непристойными частушками знали вполне приличные песни: «Есть на Севере хороший городок…», «Протрубили трубачи тревогу…», о том, как собирался в дальнюю дорогу комсомольский сводный батальон, и коронную – «Эх, загулял, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой…» Этой песней в другой обстановке и уже без Леньки я все-таки сорвал аплодисменты.

Приехал как-то на побывку отец. Его с продовольственным аттестатом прикрепили к столовой Беломорской флотилии, которая помещалась в деревянном бараке недалеко от теперешнего моста через Кузнечиху. В первый же день он взял с собой туда и меня, наверное, чтобы продлить радость общения, ну и подкормить.

После тарелки супа я уже с интересом осматривался вокруг. Деревянные неструганые столы, лавки, усталые озабоченные лица. Тут отец мне и шепнул – спой. Ну, думаю, была не была. Встал я на лавку, и звонкий голос разорвал тишину: «Эх, загулял, загулял, загулял…» Стук ложек разом прекратился. Я не различал лиц, только чувствовал напряженную тишину зала и, забыв обо всем, пел. Закончил. Все молчат. Оглянулся – в проеме кухонной двери повара. И вдруг весь зал вздрогнул от аплодисментов. «Спой еще! Давай, малец, давай!» Отец ободряюще кивнул. И тут уж я выдал весь репертуар, правда, без Ленькиных частушек.

В награду за выступление я получил огромную тарелку каши, которую, к своей досаде, до конца одолеть не смог. Штаны были подвязаны веревкой, затянутой в расчете на повседневный объем живота. В этих экстремальных условиях ни я, ни отец не смогли развязать тугой узел, дабы освободить место под кашу. Ленька потом мне в этом горе долго сочувствовал. Ту недоеденную кашу я помню всю жизнь.

В конце войны Ленькин след потерялся. Кажется, они с матерью куда-то уехали. Больше мы с ним не встречались, и судьба его неизвестна. Прошло более пятидесяти лет, целая жизнь, столько событий пронеслось, пролетело. Казалось бы, воспоминаниям того далекого времени и места не осталось. Но все, оказывается, не так. В калейдоскопе картин на кинопленке памяти ярко выделяются кадры, запечатлевшие то голодное и холодное, такое неустроенное и строгое, такое щемяще дорогое время – мое военное детство.

Февраль 1985 – март 1998 года