Глава 46
Сицилия

Все думали, что с окончанием войны мир опять станет здоровым и целым. Но он распадался. Все, что когда-то держалось вместе, теперь сорвалось с якоря. Бездна не сомкнулась. Доверие не возвратилось. Человек уже взглянул на себя в зеркало и увидел там зверя.

Ясмина стояла на конце длинного пирса, скорее уже в море, а не у моря, и держала за руку Жоэль. Показывала ей на прибывающие корабли, поначалу едва различимые, но, войдя в бухту, выраставшие в гигантов. Ржавые, усталые и массивные, они проходили мимо. С палуб им махали солдаты. Жоэль радостно махала в ответ. У Ясмины иссякало терпение, ожидание давно обратилось в лихорадочную тревогу. Каждый день она смотрела, как корабль исторгает из своего чрева усталых мужчин, но только не его, и страх ее нарастал. К вечеру из домов неслось пение, Жоэль танцевала под окнами с другими детьми, а Ясмина молча стояла рядом. Бессмысленно было спрашивать прибывающих мужчин, не встречали ли они ее брата где-нибудь в Италии, а может, в Париже, а то и в Германии, – они бы только качали головой.

Ее время с Виктором остановилось, как сломанные часы, которые никто не мог починить. Скоро и Мори́са здесь не будет. Единственный, кому она еще доверяла. Мори́с, этот странный, молчаливый немец, который уже и немцем-то не был, да он и прежде им не был, ведь немцы – звери. Все говорили об этом, все видели снимки, кинохронику – все, но не Ясмина. Она не хотела видеть. Из страха узнать среди убитых Виктора. Нет, он жив, пока она верит в это. Ты должна сильно-сильно думать о папа́, говорила она дочери, и тогда он вернется! Только здесь, на пирсе, Ясмина отваживалась произнести это запретное слово: папа́. Дома папа́ был мужчиной в очках, с вечной газетой, на коленях которого Жоэль так любила сидеть, пока ее не сгоняли со словами, что папа́ болен.

Ясмина повернулась и посмотрела на белые дома Piccola Сицилии. Следы зимних штормов на отсыревших стенах, обшарпанные голубые ставни, играющие на пляже дети. Все казалось таким маленьким отсюда, таким далеким и неожиданно чужим. Дом, который защищал ее в детстве, теперь душил. Над переулками, где она прежде была свободной, теперь висела сеть из сотен глаз. Шепоток за ставнями, фальшивые улыбки, язвительные вопросы. Когда же, дескать, вернется твой возлюбленный. Месье Ален из Армии Свободной Франции, ага, ну-ну. Люди чуяли ложь, потому что она теряла силу, так на рынке узнают вчерашнюю рыбу по запаху.

Никто не знал точно, когда настроение изменилось. В какой-то момент во взглядах людей, когда Ясмина шла по улице, появилось нечто новое, не просто обычная тяга к пересудам и слухам. Что-то зловещее и мрачное, как будто они боялись встретиться глазами с Ясминой и заразиться от нее чем-то дурным. Отец загонял детей с улицы во двор, когда она шла мимо; мать больше не хотела, чтобы ее дети играли с Жоэль. И вскоре это добралось и до Сарфати. Сначала доброжелательные соседи предостерегали их насчет гуляющей молвы – разумеется, это неправда, что за ужасные выдумки, и кому только пришло в голову пустить такую сплетню? А потом пекарь начал замолкать, как только кто-то из Сарфати входил в его лавку, и лица начали отворачиваться на улицах, и первые бестактные вопросы.

Слух было не остановить, потому что никто не знал, из какой норы Сильветта, обитавшая где-то в темноте, распространяла яд. Одной капли кислого молока достаточно, чтобы испортить весь стакан. Мими яростно боролась с пересудами. Как вы можете в такое верить? Это гнусная ложь обесчещенной, злобной женщины, ревнивой любовницы! Разве вы не знаете, что она не была никакой певицей на Монмартре, что она была проституткой?

Да, синьора, конечно, мы это знаем, честь вашей семьи вне всяких подозрений. Но стоило Мими перетянуть на свою сторону одну подругу, как слух находил дорогу в следующий дом. Это было как вода, заливающая корабль, потому что никто не может найти протечку. Сплетня заполнила все переулки квартала – набухающий поток злобы, от которого у Ясмины пресекалось дыхание. У особо набожных всегда был наготове предлог: но мы же хотим вам добра. Sfortuna постигла ваш дом!

– Беспокойтесь о вашем собственном доме! – огрызалась Мими.

Однако догадки были до того увесисты, что любое опровержение только придавало им убедительности. Странно, но Ясмина, в отличие от Мими, не испытывала к Сильветте ненависти, одну только жалость. Она слишком хорошо знала, что отверженные злы не по природе, что их злость – следствие отверженности. Ты плохая девочка! Девочка становилась плохой, только когда ее отторгали.

И в какой-то момент они окончательно проиграли битву. Подруги Мими отвернулись от нее, соседки больше не здоровались с Ясминой, а последние верные пациенты Альберта переметнулись к другому врачу. Вы должны понять, доктор, я ничего не имею против вас, напротив, но люди начинают судачить о тех, кто к вам ходит, вы понимаете?

В Piccola Сицилии считались не с тем, что происходит за стенами домов, а с тем, что выходит наружу.

У Ясмины, видевшей отца сокрушенным, погруженным в молчание, без обычной книги, без газеты, без радио, разрывалось сердце. Сама она уже не слышала злобного шипения вслед – слух просто отключился, как перегруженный прибор. Но страдания папа́ из-за нее – такого она никак не могла допустить. На свете был лишь один человек, способный заставить людей замолчать. Виктор.

Она села у себя в комнате перед зеркалом, расчесала волосы, накрасила губы, подвела черным карандашом глаза, затем прошла в комнату Виктора, достала из ящика стола флакон с его парфюмом, побрызгала им шею, надела свой лучший наряд, весь белый, а к нему самые высокие каблуки. Потом принарядила Жоэль и посадила ее в коляску.

– Мы во вражеском окружении, – сказала Ясмина. – Но я выведу нас из него.

И покинула дом. Она шла не по тенистой стороне улицы, она больше не избегала людей, она смело шагала в самом многолюдье проспекта де Картаж. С поднятой головой она шла мимо кафе, и сидевшие там мужчины оборачивались ей вслед. Ведь жены же спросят дома, к кому она направлялась. Ведь никто, по сути, ничего о ней не знает.

– Что это вы делаете, Мори́с?

Он стоял у себя в чулане в майке, склонившись над старым чемоданом Виктора. Он был небрит, в каморке под крышей царила спертая духота. Вся одежда, аккуратно сложенная, лежала на постели. Он никого не ждал.

– Ясмина. Buongiorno…

Ее красота ошеломила его.

– Мне больше не нужна его одежда. Скажите Виктору… спасибо от меня.

Ясмина неподвижно стояла в дверях, удерживая Жоэль, которая хотела кинуться к Морицу.

– Виктор не вернется.

Морица удивили не ее слова. Его удивило, что она произнесла их. Что она наконец поняла.

– Возьмите меня с собой, Мори́с.

Мориц оторопел. Он медленно подошел к ней, чтобы удостовериться, что все понял правильно.

– Вы же поедете через Палермо?

– Да…

– И потом через Италию.

– Да.

– Я должна найти Виктора.

Он понял ее неправильно. Он отвел глаза, чтобы не выдать разочарование. Но она его все равно почувствовала.

– Мы какое-то время будем вместе, пока не найдем его, а потом вы сможете поехать к вашей невесте.

– Но… Ясмина… куда вы хотите в Италии?

Она вцепилась в его руку с такой силой, что он испугался.

– Мори́с! Вы говорите как мой папа́. Что я должна быть благоразумной. Но я знаю, Виктор жив. Я это знаю! А раз он не хочет вернуться, мне здесь больше нечего делать. Вы понимаете? Здесь для меня сожженная земля. Что мне тут делать, одной, с ребенком?

Жоэль расплакалась. Она чувствовала, что речь идет о ней, но почему мама так взволнована, она не понимала. Ясмина взяла дочку на руки.

– Помогите мне. Одну меня отец не отпустит.

– Но где же его искать? Все, что нам известно, – это название сицилийской деревни, где он был. Два года назад!

– А вы не беспокойтесь. Я отыщу его. Вам этого не понять. Его сердце бьется во мне, а мое в нем.

– Ясмина, но это же вздор!

– Вы так считаете, потому что мы с ним слишком разные? Я и это знаю, но как раз поэтому мы одно целое!

Но он говорил совсем о другом – о практическом, откуда начинать поиски, о том, что если Виктор был в плену, то его уже выпустили, и вероятность того, что он жив, крайне мала.

Ясмина дотронулась до его локтя. Почти нежно.

– Когда мы были детьми, однажды всей семьей мы поехали летом на пляж, и я там потерялась. Народу было очень много. Я вдруг очутилась среди чужих людей. Мне было страшно. Но я не посмела поднять крик. Я просто закрыла глаза и заговорила с Виктором. Можно ведь говорить с человеком, не произнося ни слова, вы, наверное, такого не поймете, но непроизнесенные слова даже сильнее, потому что они остаются с тобой. Не подумайте, будто я сумасшедшая, Мори́с. Потому что Виктор тут же возник передо мной. Родители искали меня на другом конце пляжа. А мы с ним сразу нашлись. Среди сотен людей. И так было всегда. Он услышит меня!

Мориц не хотел ничего отвечать, чтобы не разрушить ее мечту, но помимо воли у него вырвалось:

– Ясмина, в детстве у меня были такие же фантазии. Но с тех пор я видел своих товарищей с оторванными ногами, они звали матерей и погибали в муках. Можно много чего пожелать себе, Ясмина, но одной силой воли не вернешь мертвого к жизни!

И тотчас понял, что зашел слишком далеко. Он потерял ее.

Ясмина отвела взгляд.

– Вы не знаете, что такое любовь. Идем, Жоэль.

– Вы любите призрака.

– Может, я и сумасшедшая, может, эта любовь и запретная, но настоящая. Я любила его с детства. Что вы делали, когда были маленьким?

Я прятался, подумал Мориц, но промолчал.

– Тогда я поеду без вас.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Ясмина! Вы должны попросить разрешения у родителей.

Вечером Мими и Альберт сидели за столом. Ясмина излагала свой план без колебаний, но и без сумбурной лихорадочности. Ее трезвая решительность импонировала Морицу и шокировала родителей. Их дочь действительно стала взрослой.

Альберт протестовал так, будто здоровье вернулось к нему. Он потерял сына и не хочет потерять еще и дочь.

– Impossibile! Это слишком опасно! Вы что, не видели картинки из Европы? Сколько там беженцев бредут по дорогам, спят под открытым небом, не знают, куда им податься.

– Один из них Виктор. Что, если ему нужна помощь?

Альберт пропустил вопрос мимо ушей. Имя Виктора в доме упоминаться не должно. Этого он придерживался неукоснительно, пусть и сознавал, что это неправильно.

– Почему бы тебе снова не пойти работать в «Мажестик»? Американцы оттуда уже выехали!

– Я там была. Там все вымерло. Ни один европеец сейчас не думает об отпуске. Они распустили весь персонал. И мне сейчас нужно другое, папа́. Если вы не идете искать Виктора, это должна сделать я.

Мими была подозрительно молчалива. Для нее время остановилось – до тех пор, пока не вернется сын. Живой или в гробу. У кого-то fortuna, у кого-то sfortuna. Но хуже скорби – неизвестность, которой нет конца.

– Подождем возвращения Леона, – сказала она наконец. – Он мне обещал поискать в Италии.

– Леон сказал это из вежливости, – буркнул Альберт.

Все знали, что он прав. Для Леона Виктор умер.

– Мори́с, – сказал Альберт, – погодите ехать, пока положение не прояснится. Ведь в вашей стране неразбериха.

– Знаю. Но мне надо домой.

Ясмина упрямо ждала, когда аргументы родителей один за другим отпадут. Она делала ставку на Мими – ведь нет больше никого, кто мог бы вернуть ей сына. Сама она не могла оставить мужа.

– Послушай, Ясмина, – сказал Альберт, – ты должна быть сильной. Нам надо быть готовыми ко всему. Шансы тают с каждым днем…

– Я знаю, что он жив!

Альберт в отчаянии повернулся к жене:

– Не может же незамужняя женщина ехать с мужчиной. Что скажут люди?

Мими встала и принялась убирать тарелки.

– Все, что они могли сказать, они уже сказали.

Альберт целый день отказывался дать разрешение. Но в конце концов признал, что с женщинами ничего поделать не может. Мими хотела вернуть сына. А Ясмина, сейчас ли, позже, но отправится на поиски. Разве в силах он ее удержать, с его-то телом, послушным лишь наполовину?

В Шаббат после молитвы он отвел рабби Якоба в сторону, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Никто не знал, о чем они беседовали. Но, вернувшись домой, Альберт позвал к себе Ясмину и Мими. И объявил, что дает согласие – при одном условии: он отправится с ними. Чтобы сохранить приличия. И если они найдут Виктора, он подаст ему руку. Ведь если отец его не простит, то Виктор обречен на вечное изгнание. А этого Альберт и сам себе не простит.

Ясмина обняла его со слезами. Папа́ обрел прежнее свое величие.

– Спасибо, папа́.

– Да ладно, чего там, amore. А сейчас пойди к Мори́су и скажи ему. Теперь скорее вам придется присматривать за твоим старым отцом, чем ему за вами.

Клерк без возражений поставил выездной штамп в паспорт Морица. Глухой стук – и никакого Au revoir. Чиновник протянул ему документ и взял следующий. Как будто радовался тому, что иностранцы, пересидевшие войну в его стране, убираются наконец восвояси. В зале ожидания было жарко и душно. За грязными окнами можно было разглядеть ржавые иллюминаторы итальянского парохода. Альберт и Ясмина стояли в очереди намного дальше – чтобы не быть арестованными вместе с Морицем, если у того возникнут проблемы с паспортом. Жоэль держалась за руку Ясмины. Мы едем в путешествие, сказала ей Ясмина, в интересное летнее путешествие, как благородные люди. Мими предлагала присмотреть за ней, но Ясмина без колебаний отказалась оставить дочь бабушке. Связь между ними была разорвана.

Альберт надел свой лучший, парадный, костюм, итальянскую шляпу и туфли «Будапештер», которые Мими начистила до блеска. От трости он отказался. Но вне дома особенно бросалось в глаза, как он подволакивает правую ногу, хотя и старается не показывать слабости. На Ясмине было длинное неприметное серое платье. Волнуясь, она сжимала в руке новенький паспорт, словно магический ключ, открывающий двери в мир. На шее у нее висела серебряная хамса Виктора со звездой Давида. Они вздохнули с облегчением, когда Морица пропустили через контрольный пункт.

– Мори́с!

Мориц обернулся. В толпе отъезжающих и носильщиков стоял коротышка в большом, не по размеру, костюме, с сигаретой во рту.

– Мазел тов в Эрец Израэль!

Человек с радиоприемниками. Месье Леви.

– Спасибо, – сказал Мориц, пряча в карман паспорт.

Ясмина отвернулась, чтобы месье Леви ее не заметил.

На корабле она не подошла к поручням. Альберт махал левой рукой Мими, стоявшей на причале. Ясмина сидела на скамье и смотрела на облака, она была уже далеко. Мориц подхватил Жоэль на руки и встал рядом с Альбертом, чтобы девочка могла помахать бабушке.

– Вы рады, что снова увидите свою невесту, Мори́с?

– Я даже не знаю, жива ли она. И не ждут ли меня допросы. Или американская тюрьма.

– На вас нет никакой вины.

– Моя фамилия есть на всех фотографиях, во всех титрах, во всех платежных ведомостях министерства. Я был частью машины. А историю пишут победители.

Корабль содрогнулся. Гудок взвыл так внезапно, что смолкли все разговоры. Матросы выбирали швартовы, а дома за портом медленно, почти незаметно начали удаляться. Мориц ощутил, как палубу под ногами мягко качнуло.

Почти три года назад он прибыл в Тунис как Мориц Райнке, зондерфюрер пропагандистской роты в Африканском корпусе. Теперь он возвращался как Никто.