Глава 42
Sfortuna

Она стояла в дверях.

Жара схлынула, Сильветта за это время ни разу больше не появилась, словно куда-то вдруг исчезла. Леон ни разу не упомянул ее имени, и Мориц надеялся, что она увлеклась новым приключением. Но потом Леон уехал на несколько дней, и однажды вечером, заправляя в проектор пленку для вечернего сеанса, Мориц вдруг почувствовал знакомый запах духов. Он обернулся и увидел в проеме двери Сильветту. На ней было летнее платье и широкополая шляпа, скрывавшая лицо. Что-то в ней изменилось, и Мориц мгновенно ощутил эту перемену. Что-то темное таилось в глазах, поблескивающих из-под полей шляпы.

– Ça va, Мори́с?

Голос прозвучал тихо, чуть ли не хрупко, но твердо.

– Bonjour, Madame.

Она стояла, словно ожидая приглашения, что было совсем не в ее характере. Мориц достал из-за проектора стул:

– Пожалуйста, садитесь.

– Спасибо.

Она села, но шляпу не сняла, так что Мориц почти не видел ее лица. Свет лампочки, свисавшей с потолка, падал лишь на губы, накрашенные рубиновой помадой.

– Как ваши дела, Мори́с?

– Спасибо, хорошо… а ваши, мадам?

Она молчала.

– А как чувствует себя Альберт? – спросила она наконец.

– Говорит, что хорошо, но…

– А-а. – Она кивнула и осмотрелась.

– А как дела у вашего мужа?

– Он уехал.

– Куда?

– Кто его знает.

Что-то в ее тоне насторожило его. Не к добру это. Что ей надо?

– Если вы позволите, я закончу…

– Конечно.

Он заряжал в проектор пленку, чувствуя спиной ее взгляд. Она наблюдала за его пальцами. Когда он снова обернулся, она уже сняла шляпу. Мориц увидел то, что не мог скрыть даже густой макияж. Вероятно, этого она и хотела.

– Что случилось?

– Ничего. Я упала с лестницы. – Она сказала это без выражения, и ложь была очевидна. Сильветта отвернулась.

– Мне очень жаль.

Мориц чувствовал себя виноватым, ведь если это Леон избил ее, то наверняка за тот день на пляже.

– Это уже не впервой, – тихо сказала она. – Вы тут ни при чем, Мори́с.

Он не знал, что делать, что сказать. Она заметила его смущение, встала и шагнула к нему. Он смог разглядеть следы побоев.

– Сейчас уже гораздо лучше. – Она выдержала его взгляд, отвернулась. Он видел, что она борется со слезами. А у него даже не было платка дать ей. Она резко сказала: – Поэтому я не могла выйти из дома. Знали бы вы, как я выглядела поначалу. Он специально бьет меня по лицу. Он чудовище. Мне не следует вам это говорить, но вы хороший человек, Мори́с, женщина такое чувствует.

В ее глазах он видел отчаяние.

– Когда он вернется от своей любовницы, то снова запрет меня.

Сильветта сделала еще один шаг к нему. Мориц не двигался, не смея ни обнять ее, ни отступить, она была уже так близко, что запах духов буквально окутывал его. Он задержал дыхание.

– Он мне говорил, ты лучше Пиаф, говорил, в тебе есть стиль. Я вытащу тебя отсюда. Куда там! Он стал ловушкой, Мори́с, я попалась на его приманку, как муха на липучку. На вкус сладко, но если попался, то уже не выбраться. И ты медленно подыхаешь. Я хочу обратно в Париж, Мори́с, и когда уже закончится эта проклятая война! Виктор сейчас там, он освобождает мой Париж от бошей. Он ненавидит бошей, вы тоже?

Она нежно провела пальцами по его руке.

– Спасите меня, Мори́с.

Он не знал, что ответить. Она положила голову ему на плечо.

– Дайте мне хоть немного теплоты, больше ничего. Обнимите меня.

Он был неспособен противиться. И медленно обнял ее. Она прильнула к нему, как кошка к чужому, сперва осторожно, потом все плотнее. Ее тело горело. Плоть его проснулась, захватив его врасплох. Сильветта была не просто очень хороша собой, она дурманила, Мориц был одновременно растерян и возбужден. Ее губы уже искали его рот. Он медлил.

– Вы не любите француженок, Мори́с? – прошептала она ему в ухо.

– Люблю, но…

– Alors чего же вы ждете, Мори́с? Вы же не женаты, вы свободный мужчина…

Если он сейчас поддастся, а она потом расскажет Леону, он пропал. А если не поддастся, то оскорбит ее и она его выдаст. Что бы он ни сделал, все будет плохо.

– Сильветта, я обручен, – выдавил он.

Она удивилась. И улыбнулась:

– В Триесте? – Она произнесла это с легкой иронией, будто хотела сказать: да хватит врать-то. Неужто Леон проговорился, что он немец?

Сильветта воспользовалась его замешательством как щелочкой в двери, обвила руками его затылок и прильнула к нему всем телом.

– Просто притворитесь, Мори́с, что вы любите меня. Лучше сладкая ложь, чем горькая правда. Обманите меня, je vous en supplie!

Он разучился врать. Все, чему его научили в пропагандистской роте, – переключение акцентов, пустая риторика, напор – все куда-то ушло. И вдруг его пронзила – посреди мешанины из чувств – отчетливая мысль: он не может ее поцеловать не из-за Леона и не из-за Фанни в Берлине, нет, – из-за той единственной, кто для него важен, из-за Ясмины. Губы Сильветты коснулись его. Нежные, манящие, ненасытные.

Он оттолкнул ее.

Сильветта испуганно замерла. Открыла глаза – непонимающие, будто спросонья.

– Простите меня…

И тогда она поняла. Должно быть, прочитала в его глазах.

– Нет у вас никакой невесты. Это все из-за Ясмины.

Наполовину утверждение, наполовину вопрос. Может, он еще мог в тот момент отговориться. Но он молчал. И теперь она знала наверняка. Она пошатнулась, точно раненый зверь, но тут же совладала с собой.

– На что она вам? Эта девка вам не ровня.

– Сильветта, я…

– Вам ее просто жаль? Женщина без чести, лгунья, и все это терпят только из уважения к доктору Сарфати! Еще неизвестно, какой шалопай залез к ней под юбку.

Мориц шагнул к ней, желая заставить ее замолчать.

– Ясмина вас заколдовала, – прошипела Сильветта. – Как и Виктора. Вы больше не мужчина.

Мориц вздрогнул. Она холодно смотрела на него. Презрительная улыбка искривила губы.

– Она принесет вам sfortuna. Ясмина – неудачница, завистливая и жадная, она всем мужчинам приносит беду – брату, отцу… Сарфати все для нее сделали, но в ее жилах течет кровь indigènes, а эти всегда были такие же, как и арабы, хитрые и коварные! Вы слишком наивны, Мори́с, это вас до добра не доведет.

Сильветта схватила шляпу и развернулась к двери.

– Постойте, Сильветта!

– Не ходите за мной. Больше не заговаривайте со мной. Никогда.

Она хлопнула дверью. Мориц уже предвидел беду. За мою жену не беспокойтесь, сказал Леон. У меня все под контролем. Но нет ничего опаснее гордой женщины, любовь которой отвергли.

Мориц никому не рассказал о случившемся. Как ни поворачивай, он будет выглядеть в дурном свете, а Ясмина окажется оскорблена. И тлеющая ненависть между двумя этими женщинами лишь усилится. Только один человек способен расставить все по местам – Виктор. Как всегда, все вертелось вокруг него – даже когда он отсутствовал, даже когда его, может, и в живых-то нет. Несколько дней спустя вернулся Леон, и казалось, что все по-прежнему – он ни словом не обмолвился о жене. Но затишье было обманчиво, как мгновения перед песчаной бурей, когда воздух словно задерживает дыхание и кожей ощущаешь электрические искры, прямо перед наступлением ада.

В конце августа праздновали освобождение Парижа, а в сентябре – Йом Кипур. Чем дальше коалиция продвигалась к Германии, тем лучше было настроение. Леон собрал гостей у себя на прибрежной вилле.

– Разумеется, и вы приглашены, Мори́с. Ничего не опасайтесь, будут только свои, Сарфати тоже придут. И повяжите галстук, это большой праздник!

Списком гостей наверняка занималась Сильветта. Только женщины решают, кого позвать, кого обойти приглашением. У Морица были дурные предчувствия. Что она там замышляет?

Закатное солнце затопило бухту почти нереальным пурпурным светом. Ласточки летали высоко, облака словно светились, легкий вечерний ветер шелестел в кронах эвкалиптов. Вилла Леона располагалась прямо на берегу, в открытых окнах шумел прибой – так близко, будто стоишь в воде. Все на вилле указывало на то, что родной дом хозяев находится по другую сторону моря, – парижские афиши в стиле ар-нуво, кресла с обивкой из зеленого бархата, золотая люстра, французские журналы на столике у дивана с фотографиями белокурых красоток в кафе. У патефона – пластинки Мориса Шевалье и Эдит Пиаф.

Мориц вышел на террасу и вбирал глазами потрясающий вид на Тунисский залив. Его жизнь была бесстыдно легка и прекрасна, в то время как Бремен, Дармштадт и Штутгарт гибли под бомбами. Сильветта вынесла на веранду лимонад и миндальное печенье. Она улыбалась, как будто между ними не произошло ничего особенного, – прекрасная хозяйка рядом со своим мужем. Она не сказала Морицу ни слова, но была приветлива с Альбертом и Мими и исключительно мила с Ясминой и маленькой Жоэль.

Ясмина с трудом скрывала неприязнь к Сильветте. Она не позволила ей взять ребенка на руки и села на другой стороне большого стола. На таких многолюдных сборищах, где все, кроме нее, владели искусством светской беседы, Ясмина неизменно уходила в себя. Мориц незаметно наблюдал за ней. Леон со всеми чокался анисовкой.

– Amici! À la victoire!

Здесь – не то что у Сарфати – были только еврейские гости, в том числе рабби Якоб. То ли таково было решение хозяев, то ли времена изменились, Мориц не мог сказать. В синагогу они его с собой не брали, чтобы не вызывать пересудов о его связи с Ясминой. Для узкого круга друзей он продолжал быть Мори́сом, беглым евреем из Триеста. Сильветта поставила пластинку.

Любимая песня Ясмины. Немецкий солдат и женщина, которую он оставил. Мориц вздрогнул. Сильветта метнула в его сторону короткий взгляд, который он не смог истолковать. Ясмина не подозревала ничего дурного, пока Сильветта не спросила, обращаясь ко всем гостям:

– А вы знаете, что эта песня основана на реальной истории?

– Немецкий солдат и туниска? Нет!

– Говорят, певица путалась с бошем! Так возникла эта песня.

– Che vergogna! Какой позор!

– Она мусульманка. И она не единственная, даже иные француженки не могли устоять!

– Но хотя бы не еврейки?

– Нет, избави Бог!

– В центральных кварталах можно услышать много таких историй. Одна якобы даже родила ребенка!

– Пусть Господь принесет ей sfortuna!

Ясмина бросила взгляд на Морица, как бы спрашивая: что это значит? Что известно Сильветте? Мориц сидел как парализованный.

– А кто, собственно, эта певица? Откуда она вдруг взялась? Может, она коллаборационистка, как Пиаф?

Тут вмешался рабби:

– Прекратите возводить напраслину на других людей. Вы сможете сделать это и завтра, а сегодня у нас день, когда надо раскаиваться в собственных ошибках!

В Йом Кипур, судный день раскаяния и примирения, каждому следовало заглянуть в себя и осознать свои ошибки, чтобы в будущем исправить их. В еврейских семьях для каждой женщины резали курицу, а для каждого мужчины – петуха, включая всех детей. Этой ритуальной жертвой символически убивали собственные грехи. Для очищения души следовало двадцать пять часов поститься. Мориц тоже постился, чтобы никто не увидел его жующим. И благодаря голоду компания переключилась на еду, тему безобидную, которая не иссякала весь вечер.

Повариха, пожилая местная еврейка, подала на стол роскошные блюда: stoufadou, рагу из куриной печени с луком, петрушкой и помидорами, а к нему куриный суп с сельдереем и куркумой, а также жареные куриные бедрышки с зеленым горошком, чесноком и корицей. На десерт был bouscoutou, апельсиновый пирог с вареньем из айвы, и ликер из фиников.

Сильветта ни разу не взглянула на Морица. Когда мужчины за столом курили сигареты, Мориц вышел на террасу глотнуть свежего воздуха. Прибой нежно накатывал на песок. Белая полоска на темном фоне моря – это ложился свет из окон. Звенели цикады. Он заметил ее еще до того, как обернулся. Сильветта шагнула из-за портьеры. Белое платье колыхалось от ночного ветерка, бокал в руке. Она была пьяна, но сохраняла самообладание.

– Наслаждаетесь теплым климатом? Такой только на Средиземном море.

Встав рядом с ним у перил, Сильветта смотрела в море. Потом повернулась к нему. Но смотрела мимо него, на освещенный салон, где сидели Леон и гости.

– Извините меня. Забудьте все, что я говорила. Я была не в себе. Вы uomo onesto. Порядочный человек.

От Морица не ускользнула легкая ирония.

– Я не сержусь, мадам. Я только прошу вас…

– Не беспокойтесь, я никому не скажу. Виктор бы мне этого не простил. В конце концов, ведь вам он обязан жизнью. Веселитесь пока… Мори́с.

Она отвернулась и ушла в дом. Лишь на одно мгновение Мориц почувствовал облегчение, но тут же осознал укол в ее словах. В том, как она произнесла это «Мори́с». В невидимых кавычках. Она знала, что он немец. Должно быть, вытянула из Леона. И сказанное означало вполне определенное: берегись, альмани, ты у меня в руках! С моря повеяло холодным ветром.

Позднее, когда гости начали расходиться, Ясмина пошла наверх в спальню. Жоэль мирно лежала на царственном супружеском ложе, где мать уложила ее спать. В комнате было темно, лишь луна светила в высокие окна, выходящие к морю. Ясмине это напомнило комнаты в «Мажестике». Французский флер, роскошный и немного фривольный, – она представила на этой кровати Сильветту, и тут же ей стало стыдно, будто она проникла на запретную территорию. Когда она взяла на руки Жоэль, в спальню вошла Сильветта. Она прикрыла за собой дверь. Сердце у Ясмины забилось быстрее.

– Я хочу перед тобой извиниться, – сказала Сильветта. – Сегодня ведь Йом Кипур как-никак, верно?

Ясмина растерянно смотрела на нее:

– За что извиниться?

– А ты заметила, как сегодня все говорили о Викторе? Все его любят.

Она замолчала, чтобы насладиться замешательством Ясмины.

– Я вам всегда, признаться честно, немного завидовала. Детство, которое ничто не заменит, не так ли? Старший брат, лучший друг… у меня этого не было. Хорошо, у меня было другое – свобода…

– Сильветта, меня ждут родители.

Сильветта стояла, загораживая собой дверь, будто не услышала этих слов.

– Может, я слишком поздно с ним познакомилась. Но я не люблю робких мальчиков, я люблю мужчин с опытом. Так или иначе, все теперь прошло, и я хотела перед тобой извиниться. Я ревновала.

Ясмина не знала, что и ответить.

– Спасибо, Сильветта…

– Это было глупо, Ясмина. И совершенно излишне. Виктор ведь сам мне сказал: «Сильветта, отбрось эти детские мысли! Я хорошо отношусь к Ясмине, мне жаль ее, ты должна понимать, вспомни про ее происхождение. Но я не люблю ее. Я говорю об этом только тебе, Сильветта, в семье я ни с кем не могу поделиться, а она привязана ко мне как собачонка. Я стараюсь быть к ней добрым, да, но на самом деле я ее презираю».

Ясмина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она прижала Жоэль к груди. Та спала, к тому же не понимает пока ничего, но как Сильветта может говорить все это при малышке?

– Он много чего еще сказал, но я лучше промолчу. Но теперь ты мать, сахалейк, поздравляю, ты стала взрослой!

Сильветта чмокнула Жоэль в щеку и открыла дверь. Ясмина смотрела на нее, оцепенев.

– Я знаю, это больно, – тихо произнесла Сильветта. – Люди лгут, щадя друг друга. Но нет ничего более освобождающего, чем правда, не так ли?

Ясмина выскочила из спальни, сбежала по лестнице, будто за ней гнались демоны, глаза застилали слезы. Не дожидаясь изумленных родителей, она понеслась домой.

– Что случилось? – спросил Альберт.

– Я не знаю, – ответила Сильветта. – Может, вы знаете, Мори́с?

К такому унижению Ясмина оказалась неготовой. Она терпела шепотки соседей, придирки матери и даже оскорбления Сильветты. Все это не могло поколебать ее веру в Виктора. Но предательство самого Виктора – одна лишь мысль об этом выбивала у нее почву из-под ног. Не может такого быть, уговаривала она себя, Сильветта наврала, она всегда была подлой. Ясмина тешила себя фантазиями, как вернется Виктор, как они, держась за руки, пойдут к Сильветте и он потребует от нее извинений. Но сама мысль, что Виктор мог такое сказать, – даже если Сильветта исказила его слова, даже если это все наполовину ложь, даже если правда лишь в самой малости, – это было предательство, которое нельзя постичь.

Когда нас покидает любимый человек, остается ужасная пустота, и самое худшее – не одиночество, не нехватка ушедшего, а избыток самого себя; мы пытаемся заполнить пустоту воображаемыми диалогами, фантазиями и самым коварным – объяснениями. Почему он покинул меня? В душе каждого из нас есть темный уголок, где оседают эти объяснения, нарывают, точно гнойник, уродливым ростком пробиваются из грязи, это гидра, которой ты отсекаешь одну голову, а на ее месте тут же отрастают две новые. Бывают люди, например Виктор, которые способны утаивать такие темные уголки ото всех, даже от самих себя, но в Ясмине эта тьма открылась бездонной пропастью, зияющей раной самообвинений. Вспомни про ее происхождение. Она привязана ко мне как собачонка. Как же она, должно быть, надоела ему своей любовью, которая была столь огромна, что ни один человек не смог бы ответить равной любовью! Иначе он бы уже давно вернулся.

Отравленные слова Сильветты преследовали ее даже во сне. Мне ее жаль. Но я не люблю ее. На самом деле я презираю ее. Действительно ли он все это сказал, уже не имело значения. Ясмина отбивалась от этих слов, как отбиваются от роя мошкары, отчаянно отмахиваясь, но все было тщетно. Яд уже проник в кровь. И только Виктор мог дать ей противоядие. Но само его отсутствие – разве не лучшее доказательство того, что Сильветта сказала правду?

Она больше не спала, не ела, не выходила из дома. И никто не знал почему. Даже Альберт не мог к ней пробиться. Он предполагал, что она заболела, но ни с чем не мог соотнести симптомы. Мими пускала в ход угрозы, ласку, но отступилась. Они спрашивали Морица, но и тот не знал ни причины, ни средства против зловещего яда, пожиравшего Ясмину изнутри. Увидев ее, исхудавшую и бледную, привидение с младенцем на руках, он испугался.

– Могу я для вас что-то сделать? – спросил он.

– Нет, – сказала она и, убедившись, что родители не могут ее слышать, шепнула ему на ухо: – Приведите Виктора.

– Да, но как?

– Вы его ангел-хранитель. Вы сможете его найти. Умоляю вас.

Когда Мими вынесла из кухни блюдо с маникотти, Ясмина уже скрылась в своей комнате, в своем молчании, в себе самой. Есть люди, у которых в душе имеется собственный колодец, откуда они пьют, оставшись наедине с собой, чтобы потом выйти на люди посвежевшими. Но в душе Ясмины была трещина, через которую утекала влага жизни, тихо и незаметно. И поскольку никто не видел этого, никто и не мог ей помочь. Она иссыхала. Прежде ее поддерживала любовь Виктора, теперь же в ней клокотала всеразрушающая ненависть. Ненависть к Сильветте, которая ввергла ее в несчастье, ненависть к Виктору, который бросил ее одну в этом несчастье, и ненависть к себе самой, потому что она не способна выбраться из этого водоворота.

Единственной, кого она хотела видеть рядом с собой круглосуточно, ни на секунду не упускала из поля зрения, кого она всячески ограждала от Мими, была Жоэль. Когда ночами они вместе лежали в постели, Ясмина пела малышке шансоны Виктора. Mon légionnaire Эдит Пиаф, которую он ставил очень высоко – пока та не поехала с немцами в Берлин.

Жоэль любила эти французские песенки. Она не засыпала без них и всегда, как только песня заканчивалась, требовала новую. И чем печальнее, тем лучше. На грустных она улыбалась, а на веселых скучала. Возможно, когда Ясмина пела грустную песню, Жоэль чувствовала ее сильнее. Ясмина сооружала для них обеих убежище из простыни, и свет ночника становился далеким солнцем, пробивавшимся сквозь простыню, точно сквозь пелену тумана.

Мы должны быть сильными, шептала Ясмина, никому не верь, кроме твоей матери, слышишь, amore? Там, снаружи, есть люди, которые нас не любят, они желают нам зла, но я не допущу этого! Ты будешь счастливым ребенком, всегда с мамой и с папой. Он вернется, поверь мне, он нас защитит от этих людей, он увезет нас отсюда далеко-далеко, в красивое место, где нам ничто не будет угрожать!

Он замечательный, чудесный человек, твой папа́, вот он на этом фото. А здесь – тут мы были еще маленькие, видишь? Если бы ты только слышала его голос! Они так и не записали его на пластинку, это глупо с их стороны, они думали, что он будет жить вечно. Но не бойся, он вернется. Бабушка молится, но молитвы не помогают. Вернуть человека может только любовь. Мы должны о нем думать, так сильно думать, чтобы его сердце почувствовало, потому что наши сердца связаны, они через море бьются в унисон!

Хуже всего были дождливые ночи. Когда Жоэль давно уже спала и тяжелые капли стучали по оконному стеклу, в душе Ясмины поднимался страх. В темноте ей опять мерещились привидения из сиротского дома, которых она уже давно, казалось, победила. А ведь теперь ей нельзя бояться. Она уже не ребенок, а мать и должна отгонять страхи от Жоэль! В такие ночи ей недоставало Виктора с такой остротой, что все ее тело ныло от боли. Однажды она не выдержала, оставила спящую Жоэль, надела поверх ночной рубашки длинное пальто и побежала под дождем по пустым улицам к кинотеатру, поднялась в каморку Морица, который еще не спал и испугался, увидев ее с мокрыми волосами.

– Ясмина?

Она шагнула к нему, дрожа от холода, встала так близко, что он чувствовал ее дыхание. Он снял с нее мокрое пальто и повесил сушиться на стул.

– Что случилось?

– Держите меня крепко. Пожалуйста.

Она стояла перед ним и ждала, пока он не сделал к ней шаг и не обнял ее. Она закрыла глаза и приникла к его теплой груди.

Это было все. Он держал ее.

Не больше, но и не меньше.

И он не отпустил ее, когда она хотела уйти, она рассказала ему все. Про слова Сильветты и про пустоту, что поселилась в ней. Мориц был потрясен и разгневан.

– Завтра же пойду к ней и…

– Нет, ни в коем случае!

– Но это же подло. Это же…

Он хотел ей сказать, что это неправда. Что Виктор ее любил. Но понял, что сам не очень в том убежден.

– А вы бы обрадовались, если бы это была правда, – неожиданно жестко сказала Ясмина.

– Но… нет, почему?

Она пристально смотрела на него.

– Вы обрадовались бы, если бы его не было в живых. Вам не стыдно?

– Но, Ясмина, как вы можете такое…

– Все ведь болтают о нас. Все.

Мориц испугался. Того, как воинственно и внезапно она опустила забрало. Вместо того чтобы сделать то же самое, он отступил.

– Но… я, нет, Ясмина, вы так не думаете.

– То есть вы ничего не чувствуете, когда видите меня?

– Я бы никогда…

Глаза ее сузились:

– Почему у вас нет подруги? Здесь так много красивых женщин. А вы прячетесь в своей норе. Даже Сильветту не захотели. У вас холодное сердце, Мори́с.

Она повернулась, чтобы уйти. Он схватил ее за плечи:

– Погодите.

Она замерла. В глазах стояли слезы. Она дрожала.

– Простите меня, – пристыженно сказала Ясмина. – Иногда я и сама хочу, чтобы он умер. Чтобы закончилась эта неизвестность. Нет ничего хуже. Вдовы могут горевать, жены могут радоваться. А я словно тень. Вам следует держаться подальше от меня. Отпустите меня. Я не принесу вам счастья.

– Ясмина… – Он не мог ничего сказать. Но нежно привлек ее к себе.

Ее тело напряглось, но тут же Ясмина поняла, что это лишь теплое объятие, и она расслабилась, как взбаламученное море, над которым вдруг улегся ветер. Она слышала стук его сердца, но тело его ни о чем не говорило.

– Мори́с, вы слишком хороши для любви.

– Что вы имеете в виду?

– Вы приличный человек. Но любовь неприлична. Она сжирает сердце, она алчная, бесстыжая и лютая. Вам все это не нужно, и когда закончится война, вы вернетесь в свой упорядоченный мир к вашей верной женщине. Но разве можно любить, не сойдя при этом с ума? Кто ценит в любви только ее светлую сторону, наверное, проживет спокойную жизнь, но она будет монотонной, как год без смены времен. Кто не познал темную сторону любви, тот никогда по-настоящему не жил.

– Упорядоченного мира больше нет, Ясмина. Если я и вернусь, то в пустыню, усыпанную обломками. В развалины. – К Морицу возвращались слова. Нужно было лишь говорить то, что думаешь. – И неизвестно, жива ли Фанни. А может, она нашла себе другого. Да и помнит ли она меня. Любовь не живет долго. Как бы красиво она ни называлась, она скоротечна. Для всех нас главное – выжить. И о счастье можем говорить лишь после того, как нам это удастся.

Ясмина отстранилась и посмотрела ему в глаза. И потом произнесла слова, смутившие его:

– Вы пытаетесь стать меньше, чем вы есть, Мори́с.

И, не сказав больше ни слова, она взяла пальто и ушла. Мориц пребывал в странном состоянии – будто через его каморку пронесся ураган. Вся его тренированная глухота исчезла, уступив место сбивающей с ног уверенности: он любит ее. Но что толку от любви, которой отказано в жизни?

Он должен был найти выход из своей невидимости.

На следующее утро Мориц отправился к Сильветте. Он не мог допустить, чтобы Ясмина страдала. Его переполняла ярость, какой он никогда не испытывал, такая неукротимая и мощная, что его плащ невидимки того и гляди мог взорваться. Кабриолета Леона у виллы не было. Эвкалипты шумели на холодном осеннем ветру. Мориц поднялся к двери. Взялся за тяжелое железное кольцо и постучал. Сильветта, должно быть, заметила его из окна, потому что не удивилась, открыв дверь.

– Мори́с. Вы? Здесь?

На ней было прозрачное белье, поверх – пеньюар, который она запахнула.

– Добрый день, мадам. Можно войти?

Сильветта открыла дверь чуть пошире, удостоверилась, что никто из соседей не видит, и отступила в сторону, впуская Морица.

– Если бы Леон знал, что вы придете…

– Пожалуйста, уделите мне минуту, мадам, и я тотчас уйду.

И тут, прямо посреди салона Сильветты, которая даже не предложила ему сесть, он почувствовал себя ужасно… видимым. Искусство невидимости держалось на том, чтобы изгнать все желания, кроме одного – исчезнуть. От людей ему было нужно одного – чтобы они его не замечали. Но если ты желаешь чего-то еще, тебе нужно выйти, нужно показаться.

– Что случилось, Мори́с? Вам плохо?

– Нет, нет, я… – В горле у него пересохло. Он откашлялся. – Я хотел бы вас попросить кое о чем.

– Да?

– То, что вы сказали Ясмине. Я знаю, что это неправда.

Лицо Сильветты обратилось в маску ожесточенности.

– Это ее очень ранило. Пожалуйста, скажите ей, что это неправда.

Губы Сильветты растянулись в насмешливой улыбке, глаза остались холодными. Мраморный сфинкс.

– Вы влюблены в Ясмину!

Мориц пытался отыскать слова возражения, спрятать в защитный панцирь чувства, которые не должен был никто видеть.

– Вы были со мной нелюбезны, Мори́с, – произнесла Сильветта. – И если я захочу, вы завтра же окажетесь в британской тюрьме. Но я никогда не поступлю так – из-за Виктора. Вам не понять, что он значит для меня. Он меня распознал. Он поверил в меня. Он вселил в меня мужество!

В ее глазах что-то вспыхнуло и тут же снова погасло.

– Вечером накануне своего исчезновения он приходил ко мне, пока Леон праздновал его возвращение в доме Сарфати. – Она хмыкнула. – Мы любили друг друга. Женщина чувствует, хочет мужчина ее тела или его притягивает ее душа.

Мориц вспомнил, как Виктор вернулся домой пьяный. И какого черта она распинается о душе и о любви?

– Ясмину и Виктора разделяю вовсе не я. И не табу. Он просто ее не любит. C’est tout.

– Почем вам это знать?

– А вам он не рассказывал?

– Нет.

Она искала в его глазах растерянность, страх. Но он выдержал ее взгляд.

– Скажите мне только, Мори́с… Ребенок Ясмины – ваш?

– Нет.

– Вы лжете, Мори́с. Все об этом догадываются. Все судачат. Вы появились тогда же, когда она забеременела.

– Нет. Мне ли не знать.

Его спокойствие сбило Сильветту с толку.

– Ах, откуда же такая уверенность? Вы знаете, кто отец?

– Да. – В то же мгновение он пожалел об этом. Но слова что пули. Нажал на спуск – и назад уже не вернешь.

Сильветта уставилась на него. Челюсть у нее начала подрагивать. Она отвернулась в поисках опоры.

– Отец – он?

– Нет, – быстро ответил Мориц. Слишком поспешно.

Сильветта добрела до дивана, оперлась о спинку, села.

– Вы не умеете врать, Мори́с.

Мориц увидел, как в ней все рушится. У него перехватило горло.

– У вас слишком мягкое сердце.

– Я…

– Au revoir, Мори́с, – сказала она тихо, но твердо.

– Мадам, вы не можете…

– Подите прочь! – крикнула она так резко, что у Морица кровь застыла в жилах.

– Я вас прошу…

Сильветта встала и вытолкала его за дверь. Без гнева, но ненавидяще. Начни он сопротивляться, она бы подняла крик, на который сбежались бы соседи. И никто бы ему не поверил. Ему бы пришел конец. Дверь выплюнула его и с шумом захлопнулась. Он знал, что никогда больше не переступит порог этого дома.

Мориц пошатывался, словно контуженный. Как он мог быть настолько глуп, что добровольно пошел в логово змеи? Как он мог надеяться, что сможет все уладить? Вместо этого он сделал все только хуже. Ему не следовало вмешиваться в жизнь других людей, не надо было снимать плащ безразличия. И тогда бы он давно уже был среди своих, не запутался бы в дебрях чужеземцев и в их вранье. Когда он мог прятаться за камерой, он никому не лгал. Конечно, отснятые кадры были ложью, но в этом не было ничего личного. Необходимость лжи возникла, лишь когда он пожалел другого человека, выступил из тени и обозначил свою позицию. И только потому, что его сердце билось для Ясмины, он подставил Сильветте лоб, вместо того чтобы дать делу идти своим ходом. Вступаясь за кого-то в коррумпированном мире, ты вынужден врать ради него. И ложь подставляет тебя под удар так же, как и правда. Единственный путь избежать этого – ни за кого и ни за что не вступаться. Но через этот порог он давно перешагнул, слишком глубоко погряз во лжи других, чтобы выбраться оттуда. И Сильветта права: у него слишком мягкое сердце. Она видела его ложь насквозь, потому что лжец из него был никудышный. Только у бесчувственных все получается.

Что же теперь предпримет Сильветта, зная столь сокрушительную правду? Как далеко она зайдет, чтобы удержать Виктора? Или она бросит его наконец?

Но гораздо сильнее пугала его не Сильветта, а то, что ему придется врать Ясмине. Нельзя допустить, чтобы она узнала, что это он выдал ее тайну. Ее злейшему врагу. Она никогда ему такого не простит.

Но Ясмина, похоже, уже почуяла неладное, как звери чуют землетрясение задолго до его начала.

Ясмина его избегала. Мориц тайком шел за Ясминой до рынка, сам не свой от лихорадочного беспокойства. Он хотел ее предостеречь, но не знал, как сделать это, не раскрыв своего предательства. Она толкала перед собой коляску с Жоэль. Мориц обогнал ее и притворился, будто они встретились случайно. Его окатило беспримесной радостью. И тем больнее задела ее холодность. Ясмина делала вид, будто их последней встречи не было. Почему она замкнулась именно сейчас, когда он выступил из своей невидимости? Может, она не хочет, чтобы их видели вместе? Или он только навоображал, будто она чувствует то же, что и он?

Мориц был слишком неопытен в любви и не понимал, что замкнулась Ясмина как раз из-за своих чувств к нему. Он, правда, догадывался, что это связано с ядовитыми словами Сильветты, которые разъедали Ясмине сердце, но самая глубокая ее тайна – тот несчастный ребенок, что прятался в ее душе, считал себя недостойным любви, – была для него недоступна. Ясмина покатила коляску прочь от рыночных ларьков, к набережной. Он шел рядом, изнемогая от желания быть к ней ближе.

– Что бы ни случилось, – тихо, но решительно сказала Ясмина, – и что бы ни говорили люди, вы никогда не должны рассказывать, кто отец Жоэль. Никогда!

Мориц глянул на Жоэль, которая улыбалась ему из коляски. Первый год ее жизни пролетел так быстро. Как лето. На пляже, по-декабрьски пустом, ветер взметал вверх песок.

– Обещаю.

– Поклянитесь.

– Клянусь.

Он возненавидел себя в тот же момент, как слова эти сорвались у него с губ. Насколько правда открывает сердца, настолько же ложь закрывает их на запор.

– Au revoir, Мори́с.

Ясмина повернула на рю де ля Пост. Мориц отстал. Теперь он понимал ее слова о темной стороне любви. Мы стремимся к свету, а нас отбрасывает назад в ночь, из которой мы пришли.