Глава 40
Золотистые волосы Сильветты развевались на встречных потоках воздуха. На ней были огромные очки от солнца и белое платье, рукав которого реял как знамя, когда она поднимала руку в кабриолете. Другая рука лежала на бедре, удерживая взлетающий подол. Мориц сидел на заднем сиденье, зажав между ног зонт от солнца и корзину для пикника и стараясь не смотреть на Сильветту. Рядом с ним сидела Ясмина с Жоэль на коленях, и девочка изумленно смотрела на проносящиеся мимо деревья. Леон поддал газу.
– Как, вы еще ни разу не были на пляже, Мори́с? Какой же вы итальянец! – хохотала Сильветта.
– Вот увидите, море там meraviglioso! – кричал Леон.
– Езжай помедленнее!
Леон забавлялся, поглядывая на Сильветту, и скорости не сбрасывал. Словно она была ребенкам, к которому не стоит относиться серьезно. Ясмина крепко прижимала к себе маленькую Жоэль. Стоял чудесный июньский день, солнце жарило уже с утра. Побережье сияло. Они ехали по проселочной дороге, справа поблескивало между белыми виллами бирюзовое море. Руины Карфагена. Античные колонны посреди пустыря, заросшего кустарником.
– Это было когда-то центром Средиземноморья! – прокричал Леон сквозь шум ветра. – Пока римляне не сровняли его с землей! А вы знаете, кто его основал?
– Нет, – крикнул Мори́с.
– Женщина! Удивительно, да? Прекрасная царица Дидона! Финикийка! Ее брат Пигмалион убил ее мужа, вообразите, собственный брат! И она бежала через Средиземное море, пристала к берегу в Тунисском заливе и попросила убежища у царя берберов. Этот скряга сказал: возьми себе столько земли, сколько покроет коровья шкура! Тогда Дидона разрезала коровью шкуру на тонкие полоски и обнесла ими большой кусок земли, здесь, на побережье, прямо вот тут, Мори́с, и построила на нем крепость, цитадель Карфаген. Хитрая баба, а? Такие же здесь и люди, у нас нет ни Эйфелевой башни, ни Эмпайр-стейт-билдинг, но у нас есть голова на плечах! И что сделал Иарбас, царь берберов? Ему непременно захотелось завладеть прекрасной Дидоной! Он за ней ухаживал, подлизывался, угрожал, но она была непреклонна. В конце концов она сожгла себя, чтобы не достаться ему! Eh oui, Мори́с, таковы мы тут все, гордые, как львы! Мы скорее лишимся жизни, чем потеряем честь!
– Attento! – взвизгнула Сильветта.
Леон притормозил. На выходе из Карфагена на дороге стояли два джипа и танк. Военные перекрыли дорогу. Морицу сделалось страшно. Он предполагал такую возможность, но Леон его успокоил: пока он с ним, ничего не случится.
– Дайте-ка мне ваши удостоверения!
Мориц выудил из кармана рубашки удостоверение Виктора и протянул Леону. Мельком глянул на Ясмину – она тоже выглядела напуганной. Леон остановил машину перед блокпостом. Парочка британцев. Жуют резинку. Обычно так делают американцы. Леон козырнул и поприветствовал их по-английски. Одного из военных он знал. Откуда, Мориц не понял, его английский был слишком скуден. Леон же говорил свободно, он вышел из машины и принялся болтать с военными о гоночных машинах, предложил им сигареты. Из рук в руки перешло и еще что-то, чего Мориц и Ясмина не разглядели. Солдаты покрутили документы, и Леон, загасив окурок, сел в машину, Морицу никто не сказал ни слова.
Леон завел мотор, обогнул блокпост и раздал им всем жевательные резинки. Таков уж он был, Леон, – щедрая душа, всех знает, искусно умеет дать каждому почувствовать, что он на его стороне. Вот только непонятно, кому он действительно друг, а кому враг.
* * *
Ясмина скинула сандалии и радостно взвизгнула. Песок был теплый, в обе стороны тянулся бесконечный пустой пляж. Сюда могли добраться лишь жаждущие приключений обладатели авто. Гребешки волн, сияющая синева, обломки корабельной оснастки в прибое. Яркий свет резал глаза.
– Мори́с, чего вы ждете? – спросила Сильветта, уже давно босая. – Никто вас здесь не увидит!
Мориц медлил. Еще со времен Эль-Аламейна он знал, что под каждым камнем может прятаться скорпион.
– Оставь его, – сказал Леон, и не подумавший скинуть белые теннисные туфли. – Дай мне малышку! – крикнул он Ясмине.
Он посадил Жоэль на плечи. Она пускала пузыри и гулила в такт его пружинистому шагу.
– Видишь, она любит меня! Ну, Мори́с, что скажете? Большинству людей нужен лежак, будка с кебабом и продавец мороженого. Мы не любим оставаться одни, мы общественные животные. Но иногда хочется вырваться на волю. Здесь я могу свободно дышать!
Мориц слушал его вполуха. Глаза его следили за Ясминой, которая бежала к воде. Когда она смеялась, то казалось, будто она состоит из одного света. Света, прилетевшего из какого-то иного мира, запутавшегося в ее кудрях, чтобы там и остаться, среди тьмы.
– Неужто вы не любите море, Мори́с? Ведь Триест же на море?
– Люблю, конечно. – Отвечать на вопросы Сильветты было все равно что идти по зыбучим пескам. Каждое слово – ловушка.
Но вид Ясмины, с раскинутыми руками носившейся по песку, легкой, точно воздушный змей, наполнял его чистой радостью. Ускользнув от всевидящего родительского ока, она преобразилась в живого ребенка, которым ей никогда не позволялось быть. Она прыгала, смеялась, делала колесо. Будь они здесь одни, Мориц поймал бы ее в объятия. И никогда бы не отпускал.
Леон воткнул в песок красный зонт от солнца.
– О чем вы думаете, Мори́с? – Сильветта ущипнула его за бедро. – Вы всегда такой серьезный! Лето же!
Мориц инстинктивно глянул на Леона. Он чувствовал себя в ловушке.
– Ни о чем. Я не думаю ни о чем.
– Ах, это невозможно – ни о чем не думать! Я постоянно о чем-нибудь думаю! Спорим, вы думаете о женщине? Она итальянка? – Сильветта тоже посмотрела на мужа, который раскатывал на песке циновки.
– Оставь его! Мори́с, по глотку вина?
– Нет, спасибо.
– Ах, да не ломайтесь!
Леон откупорил одну из трех бутылок, которые прихватил с собой. Жоэль он усадил на циновку, она тут же повалилась и перепачкалась в песке.
– Сильветта, дай ему стакан!
Сильветта стянула с себя платье, оставшись в купальнике, ярком, самого модного покроя. Она сделала несколько шагов, чтобы оказаться перед Морицем, который смотрел на море. И только затем направилась к корзине для пикника, чтобы достать стаканы.
– Я знаю, о чем вы думаете. О вашей возлюбленной в Триесте! Или у вас на самом деле нет никакой fidanzata? Сознайтесь!
Мориц не знал, что лучше – полуправда или полная ложь.
– Нет никакой невесты.
И ложь вдруг прозвучала удивительно правдиво. Фанни так далеко. Он уже не мог вспомнить ее запах.
– Но почему? Вы такой привлекательный мужчина. Разве не так, Ясмина, он же привлекательный мужчина, правда?
Ясмина смущенно смолчала. Каждая фраза была как минное поле, и для нее тоже. Она инстинктивно подхватила на руки Жоэль, словно желая ее защитить. Сильветта отпила вина и продолжила обстрел:
– Вы верите в любовь, Мори́с?
И тут же:
– А как вы думаете, можно любить не одного, а нескольких?
Пальцы ее призывно пробежались по волосам, словно на самом деле она спросила: сможете ли вы любить меня?
Возможно, она просто использует его, чтобы вызвать ревность Леона? Или так она мстит мужу за измены? Вдруг его тайные политические встречи лишь предлог для свиданий? Или свидания – маскировка для политических сходок? Все имело здесь двойное дно, все было не тем, чем выглядело. И, в отличие от Германии, люди тут сознавали это. И никогда не принимали сказанное за чистую монету – все здесь было камуфляжем, прикрывающим что-то другое. Он мог запросто объявить себя немцем, и никто бы ему не поверил!
– Пошли купаться, – позвал Леон, который успел переодеться в плавки.
Он отобрал у Сильветты бутылку. Но она гнула свое:
– А почему бы вам не влюбиться в здешнюю женщину? Таких красавиц вы больше нигде не найдете.
Лукавый взгляд в сторону Ясмины. Неужто догадывается о его чувствах? Неужто хочет загнать его в объятия Ясмины, чтобы разлучить ее с Виктором?
– Или почему бы вам не вернуться в Италию?
Мориц не мог ответить: потому что там меня арестует коалиция.
На помощь ему пришел Леон:
– Потому что он еврей! Думаешь, итальянцы сразу нас полюбят только потому, что перешли на сторону бывшего врага? Вся Европа отравлена, c’est fini! Dai, andiamo!
Он взял Сильветту за руку и потянул ее к морю. На ходу обернулся и позвал, смеясь:
– Идемте же!
Ясмина с вызовом глянула на Морица.
– Хорошая возможность, – тихо сказала она. – Соблазните Сильветту.
Она сбросила платье, и под ним тоже оказался купальник, но черный и скромный. Подхватив Жоэль, Ясмина пошла к воде. Мориц смотрел ей вслед. Как же она хороша. Смуглая кожа, горделивая походка, так много достоинства в таком маленьком теле. Он медлил. Не хотел обнажать свою бледность. Лицо и руки давно загорели, но тело мгновенно разрушило бы его легенду о том, что он итальянец. В конце концов он двинулся к воде, не раздеваясь.
– Но, Мори́с! Вы прямо так собираетесь зайти в воду? Вы нас стесняетесь?
Сильветта уже стояла в волнах прибоя. С каким бы наслаждением он сейчас бросился в море.
– Я присмотрю за Жоэль, – сказал Мориц. – И вы сможете поплавать.
Не дожидаясь ответа, он забрал ребенка. Ясмина начала было протестовать, но, увидев, как прильнула к Морицу малышка, замолчала. Жоэль улыбалась ей: да ладно тебе, мама!
– Ну что вы там, эй, вы идете?
Ясмина побежала в воду. Мориц смотрел, как они все втроем прыгают в прибое. Солнце на коже, счастье через край. Он держал Жоэль, стараясь укрыть ее от ветра. Ее маленькое тело и его тихая радость – быть нужным ей хоть на несколько минут, взятых взаймы. Маленькая ручка Жоэль погладила его по щеке. Быть нужным, быть там, где ценят. Человек существует лишь через других, подумал он. И нет любви более истинной, чем любовь ребенка, чистая и непритворная. Может, то единственная любовь, на которую можно положиться.
Он сделал несколько шагов к извилистой линии, оставленной на песке волнами, и, крепко держа Жоэль за ручки, опустил малышку так, чтобы ее ступни коснулись воды. Она восторженно завизжала и задрыгала ногами, и ее радость передалась ему. Он опустился на колени и, не выпуская девчоку из вытянутых рук, повалился на спину в набегающий прибой. Жоэль ликовала. Детское счастье на фоне слепящего солнца. Еще один снимок, который никогда не будет сделан, отпечатается в его памяти. В тот июньский день они оба впервые ощутили эту необъяснимую связь безусловной любви, какая бывает только между родителями и детьми.
* * *
Выйдя из воды, Сильветта словно не замечала Морица. Он передал Жоэль матери. Какое-то мгновение они с Ясминой стояли друг перед другом, и ни единое слово не нарушило звенящую тишину между ними. Мориц спиной ощущал колючий взгляд Сильветты. Леон еще плавал вдали, он помахал им, и Сильветта направилась к циновкам.
Ясмина и Мориц какое-то время постояли у воды. Когда они вернулись к раскрытому зонту, Сильветта держала в руках удостоверение личности Морица, которое выудила из пиджака Леона. Во взгляде ее горело тожество:
– Виктор Сарфати?
Ясмина и Мориц перестали дышать.
– Это же ваше фото! Леон, ты об этом знал?
Леон, уже выбравшийся из воды, сразу понял, что произошло. Он протянул руку:
– Дай сейчас же сюда! Тебя это не касается!
Сильветта отскочила.
– Вас зовут вовсе не Мори́с, не так ли? И вы никакой не еврей. Признавайтесь! Кто вы на самом деле?
Леон схватил ее за руку и отнял удостоверение.
– Есть вещи, в которых ты ничего не смыслишь! Это тебе не глазки строить! Одевайся давай! – Он с такой силой сжал запястье жены, что она вскрикнула от боли и ярости.
К машине Сильветта шла на десять шагов впереди всех. Леон отдал Морицу удостоверение и прошептал:
– Надо сделать другое. Виктор слишком известен. Вам потребуется собственное имя. И не удостоверение, а паспорт. С которым вы сможете покинуть страну!
Голос его звучал жестко, почти с угрозой, и Мориц расслышал в этих словах скрытое послание. Под крылом Леона он уже не был в безопасности.
* * *
Сильветта больше не приходила в кинотеатр. Мориц не сомневался, что она что-то замышляет. Что-то такое, с чем ему не совладать. Однажды около полуночи, после окончания последнего сеанса, появился Леон.
– У вас есть фото для паспорта?
– Да.
– Идемте со мной.
Мориц достал две копии снимка, сделанного для удостоверения, и последовал за Леоном вниз.
Они молча ехали по спящему кварталу, верх кабриолета был поднят. Последние бары и рестораны уже запирали двери. Без ночных гуляк Piccola Сицилия выглядела пустой, почти опасной. Мориц не решался спросить, как там Сильветта, Леон тоже о ней не упоминал.
Он припарковался на рю де ль’Авенир. Они вышли из машины, и Леон постучал в ржавые рольставни. Где-то залаяла собака. Через какое-то время внутри скрежетнул замок, ставни слегка приподнялись. Тусклый свет упал на ноги, размахрившиеся шнурки Морица и ослепительно начищенные туфли Леона. Они пригнулись и нырнули внутрь.
– Shalom.
Бородатый коротышка, не молодой и не старый, запер ставни, даже не взглянув на лица посетителей. В рукавах поношенного костюма болтались тонкие руки. Он знаком велел им следовать за ним. Леон пропустил Морица вперед, и они пошли через тесную, битком забитую мастерскую. Вдоль стен штабелями громоздились радиоприемники, от пола до потолка, старые и новые, большие и маленькие, сломанные и уже отремонтированные. Одно радио работало, но нельзя было сказать, какое именно, в темноте там и сям светились панели. Через секунду Мориц понял, что бормочут два радио, а не одно: английскую речь сопровождал тихий шансон.
– Это он и есть? – спросил коротышка, ощупывая лицо Морица лихорадочным взглядом.
Отстраненно, но не без симпатии.
– Да, он, – ответил Леон.
– Shalom, месье Леви, – поздоровался Мориц, уже сообразив, кто перед ним.
– Вашу фамилию я не хочу знать, – сказал Леви, прежде чем Мориц протянул ему руку. Он отвинтил панель со шкалой на большом радиоприемнике и пробормотал, ни к кому особо не обращаясь: – Ты слышал, британцы опять развернули корабль назад. Хайфа, Яффа, Газа, все закрыто. Называют себя нашими друзьями, но когда есть такие друзья, то и врагов не надо…
Потом сунул руку внутрь радиоприемника и извлек оттуда стопку паспортов. Французские, итальянские, британские… Перебрал, вытянул один. Regno d’Italia.
– Вы fortunato, что продержались до сих пор.
– Да, – ответил Мориц. Леон предупредил его, чтобы много не говорил.
– Вы были в лагере?
Мориц медлил.
– Нет, – ответил за него Леон. – Он скрывался у друзей, пока явка не провалилась.
Месье Леви взял у Морица один снимок, поднес к глазам, затем подошел к столу, вставил фото в какой-то маленький станок, капнул клеем. Мориц и Леон ждали. Мориц посмотрел на фото. Борода, темная кожа, пропыленные волосы, в глазах будто отблеск солнца. Незнакомец. Вы еврей из Триеста, внушал ему Леон, вы говорите шалом, здороваясь, а потом держите язык за зубами. Вы здесь проездом в Палестину.
– Паспорт вам понадобится только для транзита, – сказал Леви. – В саму страну вы прибудете нелегально. Но вот увидите, британцев там скоро не будет. Как и в Египте, и в Ираке… даже индийцы вышвырнут ее величество, a mon avis.
Он порылся в ящике стола, забитом печатями, нашел подходящую.
– Через Палермо?
– Да, – сказал Леон.
– Так-то оно лучше, – пробормотал Леви. – Когда война закончится, я тоже эмигрирую. Французы нас бросили. Голос арабов все громче. И у нас скоро будут наши собственные паспорта.
– Если захотим, это перестанет быть мечтой, – подтвердил Леон.
Леви сунул Морицу паспорт:
– Удачи в Эрец Израэль!
Это название – страны, а не народа – Мориц услышал впервые. Израэль, не Палестина. Этот человек уже дал имя стране, которой нет на карте, пока нет. Но произнес это с удивительной естественностью, словно то была не мечта, не возможность, а уже состоявшаяся реальность. Мориц раскрыл паспорт. Мори́с Сарфати, родился 17 октября 1917 года в Триесте.
– Вы сделали меня старше.
– Мне нравится эта дата. В 1917 году английский министр иностранных дел пообещал нам Эрец Израэль.
Мориц прочитал свое новое имя. Повторил его про себя. Интересно, сколько раз придется повторить его, чтобы он действительно стал Мори́сом Сарфати. Кто определяет, кем ему быть? Другие или он сам? Кто он – тот, кем считал себя до сих пор, или тот, кем он хочет стать? Идентичность – это выбор и решение. Мысль эта внезапно потрясла его, как когда-то его потрясло открытие, что реальность не фиксируется на пленке, что пленка создает реальность.
На обратном пути они попали под теплый ливень, принесенный с моря. Выбравшись у кинотеатра из машины, Мориц не стал заходить внутрь, а подождал, когда Леон уедет, и долго смотрел на усиливающийся дождь. Пляшущие на асфальте капли, пустой проспект в свете фонарей – он был единственным человеком на всем свете. Когда дождь утих, он двинулся по мокрым улицам к берегу. Сложенные зонты стояли на песке оловянными солдатиками. Огни бухты поблескивали над темной водой.
Ему отчаянно захотелось сесть на корабль до Палермо, как-нибудь пробиться к границе рейха, там избавиться от фальшивого паспорта и предъявить свое вермахтовское удостоверение. Придется придумать какую-нибудь историю, но это лучше, чем все глубже погружаться в этот омут лжи. Он сыт по горло тайнами, двусмысленными посланиями, а самое главное – несвободой. Оставив все это, он забудет со временем и Ясмину, ведь стала же Фанни чужой, – Фанни, по которой он снова тосковал, ибо Фанни была родиной, местом, где он мог быть тем, кто он есть, не играя в прятки, не путаясь в правилах, которых не понимает. Они вместе пойдут в лес, и он вдохнет запахи смолы, еловых веток и мха, они будут купаться в Ванзее и есть черный хлеб с маслом и медом, они снимут квартиру, у них будут соседи, а на двери табличка с их фамилией, с его настоящей фамилией. Он снова будет знать, кто он такой, и никто у него этого не отнимет.
Мориц простоял на берегу до восхода, наслаждаясь невинностью утра. А развернувшись к белым домам, ощутил невыразимое отвращение от того, что впереди снова частокол взглядов, лабиринт вранья, фальшивая жизнь в фальшивом месте. Краски сияли в утреннем солнце – голубизна оконных ставен и желтизна дверей, но не хватало зелени. Если его родине и присущ какой-то цвет, то зеленый. Мориц сунул руку в карман – твердые корочки паспорта, его единственного имущества, пуповина, связывающая с его стороной моря.
* * *
А во время вечернего сеанса он испытал шок. Он давно привык к британской хронике, к победным реляциям, улыбчивым английским солдатам, их оптимизму. Но сегодня в хронике было совсем другое. Над Германией летели целые эскадрильи. Мориц видел свой дом сверху – пожар в ночи. Британцы ровняли с землей целые города – ковровая бомбардировка. Огненный ковер поглощал женщин и детей. Как мог оператор так спокойно снимать из бомбового люка разверзающийся под ним ад? Неужели он ничего не чувствовал к людям, которых пожирал огневой вал, которые задыхались в подвалах?
Мориц подумал о Фанни. Бомбардировщики наверняка добрались сейчас и до Берлина. Город, который он так любил, который научил его языку и искусству, тонул в хаосе. Война проиграна, всем уже ясно, это оставалось лишь вопросом времени. И каждый день бессмысленно гибнут тысячи людей. Страна, в которую он мечтал вернуться, больше не была Германией, которую он покинул. Коалиция решила разрушить ее, обратить в пепел. Если Фанни переживет эти ночные бомбардировки, на что они будут жить? Мориц сознательно отказался от своего «я», уверенный, что оно вернется к нему, как только он окажется дома, – как пойманная рыба, оживающая, стоит ее бросить в воду. Но сейчас в нем нарастала убежденность, что человек состоит из того, что его окружает: наши любимые, язык, обволакивающий нас с детства, дом, в котором мы учились ходить, аромат яблочного пирога из кухни и клен в саду, привычном к смене времен года, зимним метелям и летней неге, – все это не пересадить на новое место и не возродить. Родина – обрамление души. Мориц смотрел на экран, как утопающий смотрит на свой тонущий корабль. Ни дна под ногами, ни бревна, ухватиться не за что.
