Глава 38
Марсала

– Я никогда не учила немецкий язык, – говорит Жоэль, – но когда слышу эту колыбельную, всегда вспоминаю его.

Меня знобит. Мы сидим, укутавшись в одеяла, на веранде нашей покинутой прибрежной купальни; ветер посвежел, и холод вечерних сумерек вернул нас в настоящее. Я вдруг больше не могу ее слушать, сама не знаю почему. Как раз сейчас, когда началась история уже не из вторых рук, когда рассказ становится ее собственным воспоминанием. Но во мне что-то запирается.

– Что с тобой? – Она чувствует мой дискомфорт.

– Ничего.

Жоэль впустила меня в свою жизнь, широко распахнув двери, – а я застыла как парализованная, не способная войти. Я чувствую, что ее это ранит. Протянутая рука, которую не принимают. Что со мной? И вдруг я вижу перед собой не пожилую женщину, а ребенка на руках у Морица, и осознаю.

– Когда это было?

– Вскоре после моего рождения, зимой или ранней весной сорок четвертого.

Укол в сердце. Просто лишь оттого, что она назвала дату. Это какое-то безумие.

– Моя мать родилась в августе сорок третьего, – говорю я.

Тут и Жоэль начинает понимать. Я рассказываю ей то, что знаю от матери. Ночи под бомбами в бункере, страх, ощущение полной беззащитности, детство в развалинах. В то время как ее отец сидел в солнечном Тунисе с чужим ребенком на руках.

– Но он же не знал, что уже стал отцом.

Я понимаю. Дело не в том, знал ли он об этом. Дело в том, что его с ними не было.

– А что бы он тогда сделал? Воевал бы, защищая свою страну?

Я отрицательно мотаю головой.

– Вернулся и был арестован как дезертир?

Защищал бы их, думаю я. Но не осмеливаюсь сказать, понимая, как наивно это прозвучит.

– Если бы его не приговорили к расстрелу, они бы снова отправили его на фронт – скорее всего, в Россию, и через пару недель пришла бы похоронка. Кому бы от этого была польза?

Я знаю, Жоэль, я знаю. Но почему тогда во мне все так взбаламучено? На том месте рассказа, где он всего лишь человек, без формы, мужчина с ребенком на руках, я вдруг почувствовала прилив внезапной злости к нему. Как это парадоксально и как несправедливо!

Я не хочу показать Жоэль, что вдруг увидела в ней не женщину, которая породнила меня с дедом, а женщину, которая у нас его похитила. У нас – у бабушки, у матери, у меня. Мы вдруг оказались втроем против Жоэль. И она это чувствует. Она берет сигарету из пачки и встает, чтобы закурить. Я смотрю на смятую пачку. Надпись на иврите. Некоторое время мы молчим. Не друг с другом, а отдельно друг от друга.

– Где вы жили после войны? – спрашиваю я.

– Это нечестно, – отвечает она. – Я все время говорю и говорю, а ты о себе и своих ничего не рассказываешь. Расскажи мне про свою маму!

– Не сейчас. Уже поздно.

Я уклоняюсь, да. Отчего-то я чувствую, что предам свою мать, если расскажу о ней. Почему? Скрывать-то нечего. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, вернее, отговорку, я понимаю, что в моей семье всегда было еще одно негласное правило: не говорить о наших чувствах. Это не было умолчанием того рода, когда между собой грызутся, а на людях держатся вместе. Так было в семье у Джанни. Нет, мы и между собой никогда не говорили о себе. Темой могло быть все что угодно – соседи, кошки, война где-то в мире, – только не то, что касалось нас самих.

За ужином в отеле я сижу с людьми из нашей команды и беспокоюсь, где Жоэль.

– Мне надо немного побыть одной, – сказала я ей.

И, уже произнося эти слова, знала, что это ложь. Так же начиналось и с Джанни. В какой-то момент ему понадобилось побыть одному. И теперь, без Жоэль, я чувствую себя потерянной. Остальные очень милы, безусловно, но их пустые разговоры не доходят до меня. Атмосфера за столом такая же, как в детстве у нас дома, где было не принято говорить о себе.

Жоэль стоит у входа в отель и говорит по телефону на иврите. Вокруг тишина, только сухие пальмы шуршат на ветру. Когда я подхожу, она нажимает кнопку отбоя.

– Я помешала?

– Нет.

Мне жаль, что я ее обидела. Можно извиниться за слова, которые нечаянно обронил, но как извиняться за несказанное, чего сам толком не понимаешь?

– Что ты хотела знать о моей матери? – спрашиваю я.

Она предлагает мне сигарету. Я отказываюсь. Она закуривает.

– Все. Я всегда хотела знать, что она за женщина. Моя сестра.

Сводная сестра, хочу я возразить. Или даже полуприемная сестра. Никогда не виденная. Собственно, вообще не сестра. Жоэль словно читает мои мысли.

– Иногда чужого чувствуешь более близким, чем своих родных. Тебе это незнакомо?

– Вот эти слова могла бы сказать моя мама. – Я с сарказмом улыбаюсь.

Жоэль смеется:

– Вот видишь!

– Она никогда не могла усидеть дома. Ей там было слишком тяжело. А еще Берлин, строительство этой стены… Она рвалась прочь из этой затхлости, рвалась летать, встречать новых людей. Вот она и стала тем, кем тогда хотели стать все девочки. Бортпроводницей. Тогда это так называлось.

– А после того, как родилась ты?

– Она продолжила летать. Это было как раз по ней. На земле она долго не выдерживала. Ей было противно все, что тянуло вниз. Жила налегке. Она могла полететь в Нью-Йорк с одной ручной кладью. Запросто.

– Я всегда представляла ее себе красивой и стройной. У тебя нет с собой фото?

– Нет. Но да, она была очень привлекательна. Еда – это тоже было не про нее. Зато подруг море. Все стюардессы.

– А что говорила на этот счет ее мать?

– Конечно, ей это не нравилось. Профессия не для приличных девушек.

– И что, она была неприличной?

– Да уж оторвалась по полной. И с моим отцом она выдержала недолго. Бабушка никогда не могла ей этого простить, хотя и не любила моего отца. Она всегда говорила: «В жизни есть только одна большая любовь».

– Но ты ведь знала своего отца, не так ли?

– Да. Он был пилотом на Pan Am. Потом уехал обратно в Америку. Мы поддерживаем с ним связь, но я по нему не скучаю. Странно, правда?

– Твоя бабушка вышла замуж?

– Нет.

– А у нее были мужчины?

– Про это мне ничего не известно.

Жоэль удивлена.

– Знаешь, говоря, что в жизни есть только одна большая любовь, она и в самом деле так считала. Больше никаких мужчин, ты можешь полагаться только на себя. Этого она не говорила, но я и так понимала. Убежденность, что ничего не изменить. Ее любовь никак не проявлялась. От нее исходило только разочарование.

– И это отразилось на твоей матери.

– Нет, мама умела радоваться.

– Я имею в виду, убежденность, что на мужчин надежды нет.

Я молчу. Под таким углом я на это еще не смотрела. Моя мать всегда хотела быть непохожей на свою мать. Но и действительно, если так посмотреть, у нее хотя и было много мужчин, но, по сути, – ни одного. Всегда, как только доходило до серьезного, она сбегала.

Дверь распахивается. К нам выходит Патрис.

– А, вот ты где. Тебя потеряли. Ça va, Madame?

Его неожиданная вежливость забавляет Жоэль.

– Ça va, et vous?

– Погода меня беспокоит.

Постояв в нерешительности, он поворачивается ко мне:

– Слушай, завтра, наверное, будет слишком ветрено. Мы пока не знаем. Если не будем нырять, то устроим небольшую экскурсию. Ты знаешь Фавиньяну?

– Остров? Нет.

– Это недалеко, и там очень красиво. Если хочешь, сплаваем туда на надувной лодке. На ней можно вплыть в пещеры. Там есть grotta dei sospiri. Природный орга́н, на котором играет ветер. И ты слышишь вздохи, будто там привидения.

– Только мы вдвоем?

– Мы и привидения. Но они не кусаются.

В его глазах я вижу озорной блеск прежнего шалопая. Меня разрывает на части. Бросаю уклончивое «может быть». Не подмигивающее «может быть», а вежливое «может быть», означающее «прости, нет». Патрис понимает мое послание и уходит обратно в ресторан. Я сержусь на себя за то, что не способна вылезть из своей скорлупы. Я рассудительная. Стойкая. Верная. Он – все наоборот. Сколько же еще во мне неживого, сколько дикого и безумного, о котором я ничего не знаю?

– В чем проблема? – спрашивает Жоэль с удивленной улыбкой.

– Не знаю. Патрис… у него в каждом порту по одной…

– И что? Маленькое приключение, почему бы нет.

– Я разучилась. У меня все еще такое чувство, будто я изменю Джанни. Ну не глупость ли?

– А ты ему хоть раз изменяла?

– Я? Никогда.

– А почему?

В ее голосе столько недоумения, будто она спрашивает: как, ты ни разу не пила воду?

– Это просто была бы не я.

– Кто это говорит, ты или твоя бабушка? – Она многозначительно улыбается.

– При чем здесь моя бабушка?

– Ну ты же только что рассказывала.

И тут до меня доходит. Что касается мужчин, я никогда не сравнивала себя с бабушкой, она отстояла от меня слишком далеко. А сравнивала с матерью. И всегда ставила себе целью все делать не так, как она. Не производить на свет дитя развода. Я тебя предупреждала, добром это не кончится, повторяла бабушка моей матери, когда мы после развода вернулись в ее квартиру. Я ненавидела телефонные разговоры с отцом, подарки ко дню рождения издалека, эти приходы и уходы Клауса и Хеннинга или как там их всех звали. Один старался заменить мне папу, второй мной вообще не интересовался. Какая же это гнусь – быть ребенком. Я хотела избавить от этого хотя бы одного.

И раз у матери было множество, а по сути, ни одного мужчины, моим ответом на мантру бабушки стало раннее замужество. Я считала, что смогу возвести вокруг нас стену, построить крепкую, надежную крепость, и уж с нами ничего не случится. И он всегда будет со мной. И может, Джанни душила как раз эта крепость. Которую рано или поздно он должен был взорвать.

– Да у всех романы на стороне. – Жоэль пожимает плечами. – Мне изменяли, и я изменяла. Каждый должен быть счастлив так, как умеет. Если один человек находит привлекательным другого, почему я должна ему это запрещать, если это делает его счастливым? А пока он меня любит, он будет возвращаться. Неприятности начинаются, когда один другому диктует, каким тому следует быть. Это называют любовью, но на самом деле это тирания. Так, дорогая, а теперь в постель. Тебе явно не помешает хоть немного поспать.

Ее объятия были так кстати в моем смятенном состоянии. Buona notte, Жоэль, доброй ночи, и спасибо, что проводила. Ты слегка сумасшедшая, но мне послал тебя добрый ангел. Как жаль, что моя мать с тобой уже не познакомится. А то бы она, может, еще на некоторое время задержалась.

Перед тем как лечь, я достаю из чемодана бумаги по разводу и еще раз прочитываю. Перечень предметов с указанием их стоимости. Я точно могу сказать, кто что купил. Когда. И где. Никчемное барахло! Битком набитый музей супружества, который больше никому не нужен. Брак без детей – это тупик. Копишь вещи, ни одну из которых потом не берешь с собой. Потому что продолжения нет.

Если быть совсем честной, я первая нарушила нашу договоренность. Не о верности, а о бездетности. Однажды, незадолго до того как все стало необратимо, мне это решение показалось неправильным. Глубоко фальшивым. Откуда вдруг взялся этот страх, этот напор? Действительно ли я на последних метрах брака все еще хотела семью или это было эхом желания моей бабушки, – желания, которое не удалось осуществить и моей матери? Почему мне не хватало того, что мы имели? Почему я вдруг захотела ребенка? Чтобы дать ему мою любовь? Или только для того, чтобы иметь семью, какой никогда не было у меня?

Теперь, когда все прошло, желание смолкло, как будто никогда и не одолевало меня. Разумеется, для счастья совсем необязательно иметь детей.

Наутро погода вполне пристойна, так что Патрис с командой могут выйти в море. Я втайне рада этому. Мы завтракаем поздно, Жоэль и я, потом она должна выкурить первую сигарету. И только после этого мы направляемся к пляжу.

– А ты сама-то замужем? – спрашиваю я.

– Разве я похожа на замужнюю?

– Нет.

– Ну вот.

– Ну так да или нет?

– Нет. Но каждого из них я любила.

– А дети у тебя есть?

– У меня есть ученицы.

– Значит, предсказание сбылось? Насчет того, что у тебя не будет дома?

– Да. Я просто находка для любой фирмы по переезду. Стоит мне захотеть где-то задержаться, как приходится уезжать. То дом сгорит, то арендодатель меня вышвыривает. Странная такая карма. Но с мужчинами всегда все было хорошо.

– И ни один не остался?

Она затягивается сигаретой и улыбается.

– Не бывает отношений навеки. Люди влюбляются, ссорятся, чему-то учатся. Но когда любовь прогорает, надо уходить.

Она видит по моему лицу, что эта хипповская философия мне недоступна.

Отношения – это работа. И в хорошие, и в плохие времена. В жизни бывает только одна большая любовь. Ладно, может быть, две. Самое большее три.

– Единственная константа в жизни, – говорит она, – все беспрерывно меняется. Проблема только в наших представлениях о том, как все должно протекать. За них люди держатся крепко, даже когда рушится мир вокруг. Это целое искусство – принимать перемены и, несмотря на них, любить друг друга. Иначе остаются лишь две безжизненные маски.

– В теории звучит хорошо. Но покажи мне хоть одного, кому это удается на деле.

– То есть ты считаешь, что Мориц должен был вернуться к твоей бабушке, даже если это было для него плохо?

– Откуда ты знаешь, что для него было хорошо?

– А, тебе не нравятся истории про женатых мужчин, которые влюбляются в других женщин, так?

– Не нравятся.

Мы усмехаемся, глядя друг на друга.

– Послушай-ка, дружочек. Я расскажу тебе, как было дело дальше. И потом ты мне скажешь, правильно твой дед поступил или неправильно.

– А кто, собственно, влюбился первым? – спросила я. – Мориц или Ясмина?

– Ясмина была влюблена в него, сама того не понимая. А Мориц понимал, что влюблен, но не показывал этого. И потом появилась Сильветта.