Глава 33
Успенские каникулы

Новости из Сицилии поступали каждый день, но от Виктора – ничего. Мими неустанно молилась за него. Чтобы не сойти с ума от тоски, Ясмина приняла спонтанное решение. Однажды утром она рано вышла из дома и направилась на сук Эль-Грана. Там она купила у итальянского торговца несколько килограммов шерсти трех разных цветов, дома собрала старый ткацкий станок, который долгие годы стоял разобранным в чулане, и поставила у себя в комнате. И принялась ткать настенный ковер, как это делали все женщины юга перед замужеством, – легкий темно-красный келим, с геометрическим узором. Нить за нитью, узелок за узелком она придавала облик своей вере в возвращение Виктора. Надо, чтобы надежду можно было потрогать руками, говорила она, иначе сойдешь с ума.

Но Альберт и Мими все равно тревожились, что она на пути к безумию. Какое еще замужество, переглядывались они. Никакой свадьбы не будет, слышишь? Ясмина не поднимала глаз и продолжала ткать. Монотонные движения вселяли в нее покой. При этом она напевала всегда одну и ту же песню. Аман аман альмани. Мечтательная эта песенка была навязчивой мелодией того лета – все радио в кафе ее передавали, на улицах распевали даже дети. Морицу нравилось звучание слов, хотя он не понимал их. Когда Ясмина пела и ничто, кроме ее тихого голоса, не наполняло пустой дом, песня звучала особенно проникновенно.

Однажды под вечер, когда Альберта и Мими не было дома, Мориц сел рядом с Ясминой, чтобы помочь. Она не возражала, пела себе под нос, а потом вдруг сказала:

– Ткацкий станок словно пианино, правда? Тоже натянутые струны, быстрый челнок, пальцы, которые двигаются как бы сами по себе, можно на них смотреть, как будто они принадлежат кому-то другому, вам не кажется?

– Да, – ответил Мориц, чтобы хоть что-то сказать и не оборвать тоненькую ниточку к ее душе.

Ясмина снова запела, потом спросила:

– Вы знаете, Мори́с, о чем эта песня?

– Нет.

– Это песня женщины, которая влюбилась в немца.

Мориц удивленно посмотрел на нее.

– В солдата. Но он пропал, и она осталась одна. – Ясмина сказала это почти без выражения, как о самом обычном деле.

Мориц слушал как зачарованный. Печальная песня звучала так красиво. Ясмина смолкла. И пальцы ее замерли.

– А вы не споете мне, Мори́с?

– Но я не умею петь, Ясмина.

– Тогда сыграйте мне мелодию. Шансон Виктора. А я буду представлять себе его голос.

– Но я не знаю его шансоны.

– В его комнате есть ноты. Пожалуйста, сделайте это для меня.

Мориц прошел в комнату Виктора, нашел нотные листы и принес их вниз. Закатное солнце затопило гостиную. Он сел к пианино и поставил ноты на пюпитр. Он вспомнил один шансон – Виктор пел его в баре «Мажестика». Медленно, на ощупь он подыскивал ритм танго. Легкая, естественная мелодия поверх тяжеловесного баса. Он смотрел на свои пальцы, как будто они были не его, и представлял ее пальцы, которые в том же такте сновали по струнам ткацкого станка. И слова, которые Ясмина слышала под эту мелодию. Голос Виктора в ней.

Было так, будто в любой момент он мог войти в дверь, будто он почти физически присутствовал здесь, будто была невидимая, запретная связь между ними, отмеченная знаком Виктора, и из какой бы материи она ни состояла – без Виктора она бы порвалась.

– Спасибо, Мори́с. – Он услышал ее голос у себя за спиной, не заметив, когда она спустилась за ним в гостиную. Босая. Солнце путалось в ее черных локонах.

Мориц перестал играть.

– Вы думаете, он еще жив? – тихо спросила Ясмина.

– Да. – Он хотел в это верить, ведь если Виктора нет в живых, какой смысл имело то, что он для него тогда сделал?

– Так почему же он не пишет? Ведь домой написать можно. Все другие женщины получают письма.

– Да, домой написать можно.

– Когда он вернется?

– Допустим, он сражается на стороне коалиции. Когда Сицилия будет взята, они двинутся дальше на север. На Рим. А потом все дальше и дальше.

Это было совсем не то, что она хотела услышать. В глазах у нее блеснули слезы. Если бы он мог ей как-то помочь. Минувшей ночью он проснулся, потому что она вдруг вошла в темную комнату, чтобы достать из ящика стола флакон с парфюмом Виктора и понюхать его. Мориц притворился спящим. Потом она сняла со стены фотографию и вышла из комнаты, словно привидение, беспокойный образ из сна. На самом деле – теперь Мориц это понял – Ясмина отнюдь не была такой скромницей, какой выглядела. Ее любовь была безмерной. Она не могла любить чуть-чуть, как большинство других, или как-то распределять свою любовь, нет, она вся была во власти любви, а в сердце не было места ни для чего, кроме любви.

– Почему он не любит меня? – тихо спросила Ясмина.

Она плакала с открытыми глазами. Между ней и миром не было никакой защитной преграды.

– Он вас любит, – возразил Мориц. – На свой лад. Держась в стороне.

– Он снится мне каждую ночь. И даже днем, если я закрываю глаза. И когда я его вижу, у меня начинает колотиться сердце, я ничего не могу с этим поделать. Хочется прыгать, танцевать и петь. Родители говорят, что я должна его забыть. Но как можно выбирать, кого любить, кого нет. Если любишь человека, отдаешь ему все свое сердце, и оно принадлежит ему до конца жизни.

Такое Мориц понять не мог. Для него любовь была результатом решения.

– Знаете, – сказал он, – я был однажды несчастливо влюблен, еще подростком, и совершал всякие безумства, чтобы завоевать эту девочку. Впоследствии я не понимал, как мог быть таким глупым. Я ей нравился, но как друг, не больше. Она просто не была влюблена. И когда я захотел поцеловать ее, она сказала очень простые, но умные слова: «Лучше найди себе ту, с кем ты будешь счастлив».

– И тогда вы просто полюбили другую? Будто рубильник переключили?

Мориц кивнул.

– Какой вы странный, – пробормотала Ясмина. – Зачем вы мне это рассказали?

– Потому что… – Он замолчал, подыскивая слова.

– У нас говорят: Al cuore non si comanda. Сердцу не прикажешь!

Он вернется, хотел сказать Мориц. Но предпочел промолчать. Никакие его слова не могли ее утешить.

– Было бы лучше, – сказала Ясмина неожиданно жестко, – вообще не любить. Из-за этого вы, мужчины, оказываетесь в положении сильного. Выигрывает тот, кто меньше любит. Вы можете уйти на войну, убивать там и позабыть, что дома вас ждет женщина.

– Нет, – сказал Мориц. – Это неправда. Единственное, что нас там поддерживает, это мысль, что дома нас кто-то ждет. И поэтому не бессмысленно брать очередную проклятую высоту или спать прямо в грязи окопа, все это мы делаем, чтобы защитить наших любимых дома.

– Вы прилетели в Тунис, чтобы защитить вашу невесту в Берлине? – Ясмина усмехнулась. – C’est fou!

Да, подумал Мориц, она права, вся война – безумие, но что поделаешь? Не мы ее затеваем, не нам ее завершать, можно лишь надеяться как-нибудь выжить в ней.

Ночью Мориц написал письмо Фанни. Он не мог его отослать, но ему требовалось излить чувства хотя бы на бумаге, чтобы не сойти с ума.

На Успение – Ferragosto – Сицилия была захвачена. Или освобождена, в зависимости от того, какая радиостанция сообщала об этом. Десятки тысяч убитых, десятки тысяч раненых, сто тысяч немцев и итальянцев, сумевших переправиться на итальянский материк с последними кораблями. Празднично звонили колокола, и вся округа устремилась к церкви, как и каждый год утром 15 августа. Словно доказывая друг другу, что уж тут все по-прежнему, что бы ни происходило за морем. Словно немецкая оккупация была коротким кошмаром и проклятая война не могла запретить Piccola Сицилии праздновать Успение Богородицы.

Мориц стоял с семьей Сарфати на церковной площади, вместе с сотнями людей, которые слушали пение в переполненной церкви. Солнце припекало. Женщины платками промокали пот с лиц. Большой портал был открыт, он всю ночь простоял открытым, церковь освещало пламя свечей, слышался гул из молитв и просьб, – и тут наступил великий момент, напомнивший всем, что небо о них не забыло.

– Смотрите, Мори́с, вот и она! – взволнованно воскликнула Ясмина.

Толпа запела при появлении Мадонны. Она выплыла из сумрака церкви на солнечный свет, укутанная в синий бархат, с нимбом над головой, ее несла дюжина крепких мужчин. Христиане осеняли себя крестным знамением, и только в этот момент Мориц понял, сколько в толпе мусульман и евреев. Их было удивительно много, и они тоже пели: E viva, e viva, la Santa Madonna di Trapani!

Мадонна разделила толпу надвое, как море, которое расступилось и затем последовало за ней, а Мадонна парила над площадью, над колышущимися головами мужчин и женщин, которые приветствовали ее, сложив ладони. Она, казалось, посмотрела на каждого, даже на тех, чей Бог не имел матери и не вочеловечивался. В глазах молящихся светились преданность и глубокое почтение, каких Мориц никогда не видел. Там и сям вспыхивала неукротимая радость, где-то сквозь рыдания прорывались стенания – то была экстатическая молитва и вместе с тем раскованное народное гуляние. Мусульманские пекари раздавали сладости детям, сидящим на плечах у отцов. Женщины воздевали руки, когда Мадонну проносили мимо, и взывали:

– Санта Мадонна, не забудь моего брата Франческо! Сделай так, чтобы он вернулся с войны живой!

– Санта Мадонна, пошли нам, наконец, ребенка! Помоги мне, зачем ты заставляешь меня так страдать?

– Мадонна плачет, ты видела?

– Мадонна смеется, ты видел?

Какая-то бабушка пала ниц перед Мадонной и молила с таким отчаянием, что другим женщинам пришлось удерживать ее за руки, не позволив рвать на себе волосы. Казалось, никому это не мешало, напротив, ее пронзительные крики выражали то, что было на душе у остальных женщин. Мими бормотала молитву на иврите.

– Разве она не прекрасна? – воскликнула Ясмина, когда Мадонна двинулась прямо к ним.

Мориц посмотрел вверх и пожалел, что у него нет с собой камеры, чтобы зафиксировать этот момент. Нимб на фоне сияющего неба, глаза Мадонны, в которых были и нежность, и безразличие к миру. Внезапно Морица накрыла волна печали. Он не знал, откуда она взялась, но когда Мадонна проплыла мимо, он не ощутил ни благости, ни трепета, ни надежды, одну только безмерность пустоты внутри себя.

Его чувства были погребены под непроницаемым панцирем. Стремясь стать невидимым, он спрятался не только от мира, но и от себя самого. Словно все, что было в нем живого и светлого, все, что эти верующие женщины так откровенно, бесстыдно обнажали, было заперто в глубоком подвале, ключ от которого больше был ему не доступен.

– Идем! – крикнула Ясмина, возбужденная как ребенок.

Она потянула его за руку, вслед за Мадонной. Ее черные глаза сверкали. С каждым днем своей беременности она становилась все красивее. Мориц следовал за ней как оглушенный. Люди с пением шли по пыльным улицам, носильщики потели на жаре, многие женщины брели босиком – в знак своего смирения, с балконов и крыш махали руками зрители. Морица и Ясмину подхватила толпа. Колышущийся поток тел выливался на проспект, направлялся в сторону порта и стекал вниз, к самой воде, в которую мужчины вошли, соединяя Мадонну с морем, чтобы она благословила души утонувших рыбаков и защитила живых. Мориц был так потрясен, что забыл даже о желании запечатлеть происходящее на пленку. Он был частью этого большого, потеющего тысячеглавого тела, этой тысячеголосой молитвы. Невозможно одновременно наблюдать и быть внутри того, за чем наблюдаешь.

И вдруг в небе над головами людей раздался низкий гул – летели тяжелые бомбардировщики. В слепящем полуденном солнце Мориц разглядел подбитые стабилизаторы, через силу вращающиеся пропеллеры, закопченные крылья. Больше сотни «Летающих крепостей» американских военно-воздушных сил возвращались в Тунис, отбомбившись на город Швейнфурт – как Мориц узнал позже. Родина была так близка и вместе с тем недостижима.

Процессия постепенно рассасывалась, и в толпе Альберт углядел Бэлгесьема, рыбака, который брался переправить Морица на Сицилию. Альберт взял Морица за руку, и они стали пробираться к нему.

– Buongiorno, Бэлгесьем!

– Доктор!

Альберт отвел рыбака в сторонку и тихо спросил:

– А не обзавелись ли вы лодкой побольше?

– Вполне возможно.

– До Неаполя?

Бэлгесьем кивнул, не глядя на него.

– Когда можно выйти?

– Как только, так сразу. И подумайте о том, что Неаполь стоит тройную цену.

– Что? Это невозможно!

– Но море кишит англичанами.

Альберт начал взволнованно торговаться, так что Морицу пришлось его удерживать.

– Тогда просто верните нам деньги, – сказал он, – и мы найдем другую лодку.

– Какие деньги?

– Плату за переправу.

– Но вы не давали мне никаких денег.

Мориц растерянно посмотрел на Альберта. Альберт возмутился. Разумеется, он заплатил ему вперед. Бэлгесьем отругивался – словами, которых Мориц не понимал. Альберт назвал его лжецом и пригрозил, но рыбак просто развернулся и ушел. К ним уже спешили Мими и Ясмина. Альберт клялся, что не спустит этому парню такого.

– А что вы можете сделать? – спросил Мориц. – Пойти в полицию?

– Вот видите, – с сарказмом сказала Мими. – Так уж у нас здесь. Мы празднуем друг с другом и гадим друг другу. Но сор из дома никогда не выносим.

Мориц был подавлен. Он не мог просить Альберта ссудить ему денег еще раз. И без того у них каждый сантим на счету. Хуже всего была не тоска по дому. И не чувство вины перед Альбертом и Мими из-за того, что соседи продолжали пересуды на его счет. Нет, хуже всего было чувство бессмысленности: зачем он здесь?

За ужином Альберт пытался отвлечь Морица, рассказывая о книге, которую читал. Ее написал молодой французский писатель из Алжира.

– Я думаю, вам бы она понравилась.

– Она скучная, – возразила Мими.

– Моей жене не нравится, потому что в этой книге нет утешения. Но, может, именно поэтому она такая правдивая.

– О чем она?

– Об одном человеке по имени Мерсо, у которого умирает мать, и он после этого на пляже стреляет в араба.

– Почему?

Альберт пожал плечами.

– Все дело в женщине. В таких историях дело всегда в женщине. Но книга не об этом. Она о равнодушии этого человека к миру. Он совершил убийство не из страсти, то была глупая случайность. И он при этом ничего не чувствует. Ни сострадания, ни раскаяния. Даже когда его судят.

– И что потом? – Мориц не понимал, к чему клонит Альберт. Хочет намекнуть на то, что он о нем думает? Мориц вовсе не чувствовал себя равнодушным к миру, ему скорее казалось, что это мир безразличен к нему, потерявшемуся, без паспорта и без дома. С ним тоже могло случиться такое: какой-нибудь посторонний случайно убил бы его, вот только никто этого постороннего не потащил бы в суд. Наоборот, он сам по случайности спас постороннего, в чьей кровати потом спал и чье место занимал за столом, пока тот использовал подаренную ему жизнь на то, чтобы убивать товарищей Морица.

– Судья, – сказал Альберт, – хотел выяснить, почему Мерсо совершил убийство. Но у того не было никакого мотива, это было абсурдное убийство. В конце его приговаривают к смерти, и он ее принимает, потому что он для мира имеет так же мало значения, как и мир для него.

– И это все? – спросил Мориц.

– Ужасная история! Зачем ты читаешь такое? Этот Камю – бессердечный человек, без Бога, без морали! – Мими встала и принялась убирать со стола.

Альберт задумчиво смотрел на Морица.

Позднее, когда Мориц лежал в постели и не мог уснуть из-за жары, он размышлял, что же Альберт хотел ему сказать. Что он не должен пытаться искать смысл в абсурдном? Что на самом деле нет никакого обоснования, почему один умирает, а другой живет, и что нам ничего не остается, кроме как с открытыми глазами терпеть бессмысленность мира? Хорошие истории, то есть те, что они использовали для пропаганды, всегда заканчивались триумфом, спасением из почти безвыходной ситуации, победой после безжалостной борьбы. Что будет после счастливого конца, никого не интересовало. Но ведь настоящая жизнь продолжается дальше, за пределы прокрученной бобины фильма и захлопнутой книги, и конец истории – это начало реальной жизни. Это место, где силы неведомого нам происхождения забрасывают нас в лабиринт, стены которого построили не мы, и нам приходится нащупывать дорогу без карты и компаса. Дорогу, которая познается лишь в продвижении, шаг за шагом, сквозь темноту.

Мориц встал, мокрый от пота, и перечитал свое письмо Фанни. Потом снова и снова. Но чем больше он таращился на эти строчки, тем более пустыми казались ему слова, тем более размытым становился облик Фанни. Что в нем было воспоминанием и что воображением? Он потерял ее.

Не в силах заснуть, он поднялся на крышу, где жара была не так нестерпима. Вдали, между домами, можно было разглядеть огни кораблей в море. В какой-то момент он услышал шаги Ясмины на лестнице. Босая и в ночной рубашке, она появилась между развешанным бельем. Медленно приблизилась, посмотрела на него и молча встала рядом. Молчаливое, растерянное согласие. Она смотрела на море. Лунный свет лежал на ее кудрях. Он чувствовал ее запах, а между ними будто стоял Виктор.

В четыре часа утра в дверь дома постучали. Нет, не постучали, заколотили, и еще до того, как Альберт успел сбежать вниз, дверь вышибли. Мориц только что заснул и теперь вскочил с постели. Лающие голоса, топот ботинок – он сразу понял, что это солдаты. Американцы.

– Прячьтесь, скорее! – шепотом крикнула Мими, когда он выглянул из своей комнаты, а сама побежала по лестнице вниз, навстречу солдатам.

Ясмина распахнула свою дверь, и еще до того, как он принял решение, схватила его за руку и втянула к себе в комнату.

– Под кровать, быстро!

Мориц мигом закатился под кровать. Было совершенно темно, он ничего не видел, только слышал шорох ткани и быстрые шаги босых ступней Ясмины. Она спрятала что-то под одеяло. Потом солдат распахнул дверь, и Ясмина завизжала так пронзительно, как Морицу никогда не приходилось слышать. То был крик дикого зверя. Ясмина успела снять свою ночную рубашку, так что солдат оторопел от стыда и застыл в открытых дверях.

– Vattene! – кричала она. – Aïb, je vais te tuer!

В ужасе вбежал Альберт:

– У вас есть совесть? Что вы себе позволяете?

Подоспел офицер – и тоже на какой-то миг растерялся. Ясмина прикрывала руками голую грудь.

– Calm down, lady! – сказал офицер и приказал солдату: – Search the room!

Солдату не было и двадцати, и он испугался больше, чем Ясмина. Она встала у него на пути, гордо вскинула голову, выплюнула проклятие и, когда он не отступил, влепила ему пощечину. И тогда солдат потерял самообладание. Он схватил Ясмину за волосы и поволок к двери. Она пиналась и плевалась. Альберт пытался протиснуться между ними, чтобы разъяренный солдат не навредил Ясмине.

– Как вам не стыдно! Сейчас же отпустите мою дочь!

Никто в этой свалке не заметил, кто нанес Альберту удар, солдат или офицер, но Альберт отлетел в сторону. Голова его со стуком ударилась о плитки пола в метре от кровати, под которой затаился Мориц. Очки упали, и тут же на них наступил солдатский ботинок, стекла хрустнули. Солдат быстро перерыл постель.

Мориц ждал, что его обнаружат в любую секунду, но произошло нечто другое. Ясмина перестала кричать. Альберт не шевелился. Теперь, должно быть, и американцы увидели, что он лежит неподвижно. Крови не было, только абсолютная неподвижность. Мими ворвалась в комнату, пронзительно вопя. Голоса перекрывали друг друга, Мориц видел, как Ясмина и Мими, склонившись над Альбертом, нежно гладят его по голове. Американцы испуганно замерли.

– Чего вы стоите? – крикнула Мими. – Бегите за санитарной машиной!

Время тянулось нестерпимо долго в ожидании «скорой помощи». Уже вставало солнце, когда двое американских санитаров выносили Альберта из дома. Мими и Ясмина сопровождали его. И только когда дверь защелкнулась, Мориц выбрался из укрытия, тело совершенно затекло. Солдаты обыскали все, порылись в каждом шкафу, выдвинули все ящики.

– Where’s the German? – выкрикивали они снова и снова, но Мими и Ясмина его не выдали.

Только под кровать Ясмины, рядом с которой лежал на полу Альберт, они не заглянули. Мориц слышал, как отъехали джип и санитарная машина. Дети кричали вдогонку солдатам.

В доме установилась призрачная тишина. Мориц, стараясь не наступить на осколки стекол, поднял смятую оправу очков. Осторожно разогнул металл. Альберт человек не от мира сего, подумал он, из другого, гораздо лучшего мира. И медленно спустился по лестнице.

В гостиной тоже все было перевернуто. Мориц уставился на книгу Альберта, валявшуюся на полу. Слезы выступили у него на глазах, слезы ярости и вины. Чтобы не дать им волю, он принялся устранять следы погрома. Подобрал с пола Тору, поставил разбросанные стулья, вытер воду, вытекшую из разбитой цветочной вазы.

Какого черта, спрашивается, он здесь торчал? Лучше бы ему было никогда не знать Виктора. Тогда бы он не втащил за собой в дом Сарфати проклятую войну. Альберт остался бы живым и невредимым. Да, эсэсовцы казнили бы Виктора. Но он погиб бы как герой, не навлек на себя позора. И как знать, может, где-то на сицилийской дороге его уже давно настигла немецкая пуля, так что все, что для него сделал Мориц и что сделал он для Морица, было совершенно напрасно.

Мориц прождал весь день. Прибрав все комнаты, он сел на кровать и сидел как окаменелый. Когда зашло солнце, он не отважился включить свет. Только в полночь в двери звякнул ключ. Вернулась Ясмина. Одна. Мориц скатился в гостиную.

– Ну как он?

Ясмина в изнеможении села на кушетку.

– Он жив, – сказала она. И расплакалась.

Мориц сел рядом, но не отважился обнять ее, потому что не имел на это права; никогда в жизни он не имел так мало права вмешиваться в чужую жизнь.

У Альберта было что-то вроде апоплексического удара. Ясмина говорила о какой-то артерии, лопнувшей от удара головой. Внутреннее кровоизлияние в черепе заблокировало поступление кислорода. «Скорая помощь» приехала слишком поздно. Счастье, что он вообще остался жив. Теперь надо ждать. Врачи не могли сказать, сможет ли он когда-нибудь говорить или ходить. Мими осталась с ним в военном госпитале.

Мориц был потрясен. Сказать было нечего. Вина придавила его тяжким гнетом. Как американцы узнали о нем? Что-то заметили соседи?

– Нет, – сказала Ясмина. – Это тот рыбак.

Мориц припомнил Бэлгесьема. Мясистое лицо, пожелтевшие от никотина зубы, бесчувственность, с какой он отвернулся после того, как Альберт ему пригрозил. Мориц готов был прямо сейчас бежать в порт, чтобы придушить доносчика собственными руками. Но это не сделало бы Альберта здоровым.

– Мне очень жаль, – сказал он.

– Мама говорит, это Виктор проклял папа́, – сказала Ясмина.

Мориц потрясенно молчал. Неужто Мими в самом деле считает, что в несчастье виноват Виктор, а не он? Ясмина измученно встала и пошла к себе в комнату. Она ни в чем его не упрекнула, но и он ничего не мог сказать ей в утешение.

Всю ночь Мориц пролежал без сна, глядя в темноту за окном. Беленный известью дом напротив был голубым в лунном свете, светили звезды. Его маленький клочок времени и пространства, вырезанный из вечности. Альберт был для него больше отцом, чем его собственный отец. И вот чем Мориц отплатил ему. Что же это за мир такой, в котором добро карается, а зло вознаграждается?

Он сложил ладони и попытался молиться. Но он будто взывал в пустом доме, покинутом всеми, даже духами, витали разве что воспоминания о них. Гнетущее чувство оставленности охватило его. И это бесконечное, бесчувственное небо…