Глава 20
Хамса

Масличные деревья на ветру. Красная земля, виноградники и далекие холмы, по которым влачатся тени облаков. В прорехах – зимнее солнце. Здесь, в деревне, Ясмине казалось, что война – лишь страшный сон.

– Здесь можешь снять покрывало, – сказал Латиф и вышел из дребезжащего автофургона.

Он открыл заднюю дверцу. Из кузова выбрался Виктор и стал растирать затекшие ноги.

У них все получилось. Немцы не задержали их ни на кордоне при выезде из города, ни на проселочных дорогах, ведущих на север.

– А ты хорошо выглядишь, мадам Латиф, – пошутил Виктор. – Mystérieuse!

Ясмина стянула с себя белое покрывало и тщательно его сложила. Она пока не знала, хочет ли остаться здесь.

Латиф представил им Жака, тот вышел из дома в тяжелых крестьянских сапогах. Француз с мощным телом, обветренной и обожженной на солнце кожей, маленькими светлыми глазами. Он вырос здесь, на винодельне своих родителей, – pied noir, любящий свою страну и презирающий немцев.

– Ненависти у меня к ним нет, – сказал он, – много чести. Entrez, mes amis!

Можно ли было ему доверять? Виктор сразу перешел с ним на «ты», Ясмина была осторожнее.

– Mon vin, – сказал Жак, наливая гостям красного вина. Так другие сказали бы: «Мой малыш».

Он жил один, что было необычно для француза. Поставлял в отель «Мажестик» вино, оливковое масло и лимоны. Его ферма – одноэтажный белый домик с голубыми ставнями и красной черепичной крышей – находилась в двух часах езды от Туниса, неподалеку от Бизерты, военного порта. На горизонте сияло море.

Мими осталась в доме Латифа – кто-то должен был заботиться о папа́. На прощанье она напомнила Виктору о его клятве. Если с Ясминой что случится, она ему никогда не простит. Всю поездку Виктор молчал.

Жак подлил им вина.

– Да здравствует де Голль! – воскликнул Виктор и чокнулся с хозяином.

В Первую мировую Жак служил офицером. Он пережил Верден, и в шкафу у него хранилось ружье. То, что его правительство теперь сотрудничало с бошами, он воспринимал как национальный позор. Латиф пообещал наезжать и привозить письма от Мими. Темнело рано, и ему следовало вернуться в город до комендантского часа. Перед тем как сесть в машину, Латиф достал из кармана пальто маленький сверток. Развернул газетную бумагу.

– Это тебе. – Он протянул Виктору серебряный кинжал. Старая рукоять была украшена орнаментом. – Мой отец подарил мне его на обрезание. Я им ни разу не воспользовался. Но тебе он может пригодиться.

Виктор взял кинжал и взвесил на ладони.

– Спасибо.

Потом Латиф достал из свертка еще что-то и протянул Ясмине. Цепочка с серебряной подвеской, изящной выделки амулет хамса, который называют «рука Фатимы», дочери Пророка.

– Она тебя защитит.

Осторожно взяв подвеску, Ясмина увидела, что в ладони выгравирован не глаз, как принято у мусульман, а звезда Давида.

– Это от моей бабушки. Еврейский ювелир, добрый друг семьи, подарил ей на свадьбу. Она носила ее всегда и прожила долгую, счастливую жизнь. Никому не показывай этот амулет, держи близко к телу. Пусть принесет тебе счастье!

Ясмина была тронута. Она видела много таких амулетов, но эта хамса была красивее. Она обладала тем, что мусульмане называют нафас, а евреи – нафеш. Кто-то вдохнул в нее жизнь.

– Спасибо, Латиф.

– Храни тебя Аллах.

Он сел в свой фургон и скрылся в сумерках. Виктор и Ясмина стояли на ветру и смотрели ему вслед. Ясмина расстегнула цепочку и надела ее на шею Виктору. Он запротестовал, но она прижала хамсу ладонью к его груди.

– Я всего лишь женщина. Меня они не убьют. Тебе защита нужна больше, чем мне.

Первая ночь в старом хлеву была жуткой. Сырая солома. За стенами свистел холодный ветер. Бегали крысы и сновали летучие мыши. Ясмина и Виктор легли прямо в своей одежде. Совсем продрогнув, она осторожно придвинула к нему руку – вопросительно. Она ждала. Его родной запах, его дыхание, вокруг их тел лишь темнота. Как грозовая ночь ее детства, только без молний, без духоты и моря, без родителей в доме. Быть на чужбине означало быть также и без присмотра. Здесь ей можно было стать тем, чем она была, а не чем должна быть. Теперь она жалела, что была так докучлива в ночь бомбардировки, а то бы он мог, как раньше, просто взять ее за руку. Виктор сделал вид, что спит. Ясмина ждала до утра, продрогла до костей, но ее протянутая рука так и осталась одинокой.

Виктор и Жак пели «Марсельезу», как будто могли этим победить нацистов. Ясмина стояла под деревом и ловила лимоны, которые мужчины бросали ей сверху. Потом они выдавят из лимонов сок для лимонада, который на террасе «Мажестика» будут подавать немцам. Только в обеденный перерыв, когда Жак кормил овчарку, Ясмина осталась наедине с Виктором. Они устроились под деревом, разделили хлеб и оливки, лимон Виктор разрезал пополам. Свою половинку он выжал себе прямо в рот.

– Ну что, – угрюмо спросил он, – тебе здесь не нравится?

– Нравится. А тебе?

Он отломил кусок хлеба и с жадностью принялся жевать.

– Ну это же не навсегда.

– Слушай, Виктор, насчет твоей клятвы… Я уже и сама могу постоять за себя.

– Я знаю.

– Просто мама так высказала тебе свое недовольство.

Виктор мрачно кивнул.

– Ты знаешь, что она подыскивает тебе невесту?

Виктор рассмеялся.

– Это ради папа́. Она хочет, чтобы он тебя снова зауважал. Тогда ты, по крайней мере…

– Ты думаешь, мне безразлично, что происходит с папа́? Я бы их поубивал, бошей!

– Почему же ты не сделаешь этого?

Виктор молчал. Его терзала совесть. Не за нарушение любовных обещаний и не за то, что наставлял рога чьим-то мужьям, а за то, что был в долгу перед своей страной. Ясмина следила за его руками, ломающими хлеб.

– Те женщины дают тебе ту любовь, какую ты ищешь?

Он нехотя посмотрел на нее:

– Я ищу, как бы отвлечься. А не любви.

– Ты сбегаешь.

– Да, может быть. И что? Разве мы не имеем на это права? Ты тоже сбегаешь – в свои сны.

– Да, верно.

Виктор выплюнул оливковую косточку. Ясмина разглядывала его красивое лицо. Зимнее солнце отражалось в его ясных глазах.

– Чем тебя так привлекают замужние женщины?

Ее вопрос почему-то не вызвал у него раздражения. Как будто он и сам задавался им.

– Не знаю. Игра. Опасность.

Звучало не очень убедительно.

– Нет, – сказала Ясмина. – Ты чувствуешь себя особенным. Быть желанным для незамужней женщины просто. А замужняя ставит на кон все, и это куда более серьезное доказательство любви, не так ли?

Виктор смотрел на нее озадаченно, как смотрят на ребенка, который неожиданно выдал что-то умное. Он не возразил.

– А ведь тебе это вовсе не нужно. Ты и так особенный.

Виктор встал и отошел в сторону. Ясмина поняла, что задела его. Ее бы слова – да из уст папа́, вот что было ему нужно. Только теперь до нее дошло, что старший брат не так уж и неуязвим. Она-то всегда думала, что это ей надо заслужить признание родителей, но Виктор считал иначе. Симпатия папа́ к Ясмине определялась просто самим фактом ее существования, а Виктор должен был ее завоевать своими поступками. Но он просто не мог отвечать высоким запросам отца. Девочек любят за то, что они есть. А мальчиков – за то, что они совершают. И теперь Ясмина понимала, что ни бурные аплодисменты, ни любовницы не способны развеять убежденность Виктора в его неполноценности.

– Я негодяй, Ясмина. Папа́ прав. Я думаю только о себе. За добро, которое творит папа, Господь его вознаградит. А меня нет, мне самому нужно добывать для себя все. Не откладывая на потом! Это ведь быстро пройдет, понимаешь?

Он выжидающе посмотрел на нее.

– Не говори так. И не думай, такие мысли приманивают неудачу. А ты счастливчик, Виктор. И будешь жить долго.

– Зачем? Какой от этого толк? Спою я чуть меньше или чуть больше, мир не станет лучше. Вот уж кто действительно заслуживает аплодисментов, так это солдаты, врачи и медсестры. Я могу умереть хоть завтра, от этого ничего не изменится!

Ясмина встала и подошла к нему.

– Изменится! Как ты думаешь, сколько людей будут тосковать по тебе?

– Ни одна из тех женщин не будет стоять у моей могилы. Одни меня давно забыли, другие боятся своих мужей.

– Мы будем там стоять. Твоя семья любит тебя всегда.

– А что, если, не приведи Господь, папа́ больше не выйдет из тюрьмы? Его жизнь в руках преступников. Мы с тобой стараемся не думать об этом, Ясмина, но однажды его больше не будет с нами. И мамы тоже.

– Но я-то всегда буду с тобой.

Виктор долго смотрел на нее, потом взял за руку:

– А я с тобой.

Хотелось бы ей в это верить.

– Думай обо мне как о солнце, – сказал он. – Даже когда его закрыли тучи и ты его не видишь, оно все равно есть.

Его непобедимая улыбка снова была на месте.

Со стороны поля к ним направлялись Жак с собакой.

– Allez, les enfants!

О том, что происходит в стране, они узнавали из писем мамы и из рассказов Латифа, который каждую неделю приезжал на фургоне. Алчность немцев все росла. Они высасывали страну и людей, идя от города к городу – Джерба, Сус, Сфакс, врывались посреди Шаббата в синагоги и требовали людей. Но по-настоящему их интересовали не люди, а золото. Диадемы, ожерелья, цепочки и броши, сделанные еврейскими ювелирами. Офицеры СС предлагали еврейским общинам выбор: их мужчины – или серебро с золотом. На раздумья не больше двух часов. Раввины в отчаянии ходили по домам, собирая драгоценности. И все семьи с готовностью отдавали все ценное ради спасения бесценного: жизни их детей. Целыми ящиками немцы свозили награбленное в Тунис, в охраняемую комнату отеля «Мажестик». Позже, когда драгоценности были вывезены за пределы страны и превратились в миф, их стали называть сокровищами Роммеля.

На еврейских кладбищах по всей стране все чаще проводились похороны – и не только жертв бомбежек. Давно умерших покойников погребали еще раз, только на сей раз в гробу лежало не тело покойника, а фамильные драгоценности. Такое происходило и на кладбище напротив отеля «Мажестик». Немцы, рассказывал с улыбкой Латиф, смотрели из окон, ни о чем не подозревая. Если ты хочешь что-то спрятать, делай это на виду у всех, чтобы никто не искал.

Папа́ был жив. Это самое главное. Виктор искал забвения в тяжелой крестьянской работе, а Ясмина находила утешение в своих снах. Она стала записывать сны предрассветными сумерками, когда ферма еще спала, в старой школьной тетрадке, которую нашла в доме Жака. Она перевернула ее задом наперед, и упражнения по математике, которые кто-то там выполнял, оказались в конце. Каждый день она записывала своим мелким почерком новый сон. Тетрадка наполнялась жизнью, такой же перевернутой, как она сама, сокровенной жизнью, которая следовала другим законам, не математическим: в ней Ясмина была другим человеком, то женщиной, а то ребенком, могла влезть и в шкуру мужчины. Иногда была даже кошкой или волком. И не всегда красивой. Зачастую приходилось убегать от преследователей, один раз она лежала окровавленная на земле, но даже в самом безвыходном положении всегда случалось нечто, спасавшее ее. Однажды ее подхватил большой орел и она парила в небе, абсолютно свободная. Ее утешал этот ночной мир, где страх и ужас были хрупки, где не действовал закон причины и следствия, где можно раствориться, размыться – подобно жидкости, в которую подмешивают все новые краски.

Каждый вечер, уже засыпая, Ясмина протягивала в темноте руку. И однажды ночью Виктор наконец ответил. Он взял руку, потом обнял ее. Она зарылась в тепло его тела, осторожно, чтобы не спугнуть драгоценное мгновение. Впервые за долгие недели она спала спокойно и крепко, как ребенок. И в Викторе, казалось, тоже что-то изменилось. Здесь, на ферме, где ему нечем было развлечься, в нем что-то успокоилось. Он больше не искал, не убегал – он остановился.

– Кто там у мамы на примете? – спросил он однажды ночью, когда они лежали рядом в соломе.

– Эстер Хаммами. Она уже в таком возрасте, что сразу может рожать тебе детей. Она говорит, дети бы тебя угомонили. Когда у тебя дети, ты знаешь, зачем живешь.

– Эстер из аптеки? Я ее почти не знаю.

– Так познакомишься. В браке-то.

– Не знаю, создан ли я для семьи. Скорее всего, буду ей изменять. А кому же охота ранить человека, которого любишь?

– А что, тебе не хватит одной женщины?

– Видишь ли, farfalla, мы, мужчины, не такие, как вы.

– Мы тоже мечтаем о многих мужчинах. Иначе откуда бы у тебя взялось столько замужних любовниц. Нам тоже мало одного.

– Да я бы с удовольствием жил с одной женщиной. Маленькая семья, домик, дети…

– Почему же ты этого не делаешь?

Он немного подумал и честно ответил:

– Не знаю, farfalla. Не знаю.