Глава 17
Рождество

Мориц стоял у причала, когда с корабля под проливным дождем спускали грузовик. Камер и пишущих машинок для пропагандистов было уже недостаточно, теперь к ним прибыл тяжелый груз. Мориц сфотографировал грузовик «магирус-дойц» песочного цвета, когда тот качался на стреле крана. Им повезло, что груз вообще добрался сюда. Почти половину кораблей на подходе к порту потопили британцы. Танки, самолеты и молодые мужчины покоились на дне Средиземного моря. Прямо в порту Мориц и его люди установили на крыше грузовика огромный громкоговоритель и поехали по разбомбленным дорогам в город.

Верховное командование приказало расширить сферу действия. Уже недостаточно было просто производить картинки для родины, следовало завоевывать умы и сердца местного населения. На следующее утро они кружили с этим громкоговорителем по центральному кварталу, транслируя Radio Tunis Allemande.

В войне виноваты евреи! Войска коалиции вас бомбят! Они друзья евреев, а мы – друзья мусульман! Да здравствует бей! – ревел громкоговоритель, попеременно по-арабски и по-французски. Никто из них в глаза не видел бея, сидевшего в своей резиденции, не имевшего никакой власти. Ни у кого из немцев не было друзей среди мусульман. Но цель состояла в том, чтобы убедить местных, что немцы возвращают арабам свободу и достоинство.

Слушая трансляцию на арабском, Мориц мог лишь гадать, что там напридумывали его коллеги в студии. В числе прочего, они привлекли простых женщин, и те радовались из громкоговорителя: «Немцы угощают наших детей конфетами!», «Немцы позволяют детям играть на их танках!» Женщинам заплатили за это по пятьсот франков – сто буханок хлеба. Немецкие власти приказали французскому эмиссионному банку тоннами печатать купюры, наводнить ими страну. Мориц с товарищами установили на десятках крыш громкоговорители, подключенные к приемникам, – в стратегических точках центральных кварталов и в Медине, куда не мог проехать их грузовик. Перед вечерней молитвой они устраивали соперничество с муэдзинами – кто громче.

Они обошли все кинотеатры, большинством которых заправляли евреи, с чемоданами, полными бобин, и велели показывать немецкие киножурналы. На языке, которого никто не понимал, но картинки, оседавшие в сознании, были важнее слов. Британцы показывали у себя падающие с неба «мессершмитты», немцы – подбитые «спитфайры».

Эту часть работы Мориц охотно передоверил другим. Ему было неинтересно заставлять людей думать иначе. Победы в спорах ему не доставляли никакого удовольствия. Мориц был наблюдателем. Он не стрелял словами, они оседали в нем. Он давно уже научился читать между строк в пропагандистских посланиях, извлекать из них информацию об истинном положении дел. Глядя на фотографии, он мысленно дополнял их недоговоренности, к показанному добавлял скрытое. Картинки, считал он, могут лгать не хуже слов, разве что не так громко. Их очень легко принять за реальность. Глядя на собственные снимки, он часто и сам удивлялся, насколько настроение фотографии отличалось от того, что было в реальности, когда он снимал.

В любом помещении, полном народу, Мориц всегда был самый молчаливый. Он смотрел, тогда как другие пытались высказаться. Молчащий лучше видит. Он и дни спустя мог вспомнить каждую деталь в комнате. Предметы на столе, трещину в стене, пятно на руке. Око – вот чем он был. Не устами. Прячась в тени, он видел то, что было на свету.

Его товарищи-пропагандисты, разъезжавшие по Тунису на орущем грузовике, и в самом деле были уверены, что немецкий дух оздоровит мир. Арабов они считали отсталыми, невежественными, темными. Об их культуре они понятия не имели, их истории не знали. Мориц был иным. Он не видел в арабах ни друзей, ни врагов, они были для него не ниже и не выше, в нем они вызывали лишь любопытство. Тот, кто питает к людям интерес, не ставит себя выше других. Всезнайкам, упертым спорщикам и торговцам истиной любопытство не свойственно. К чему интересоваться другими, если они и так уже все о них знают. Но у хорошего фотографа, как и у хорошего журналиста, глаза всегда открыты. Для него картина мира никогда не бывает завершенной, а его снимки – в большей степени вопросы, нежели ответы.

Мориц не противился приказам, никогда не протестовал. Он инстинктивно держался в стороне от тех, кто все знал лучше. Пока громкоговорители оглушали улицы победными реляциями, Мориц изучал лица людей и в их равнодушии находил собственное отражение. Здоровый скепсис тех, кто верит не обещаниям, а своим глазам.

Мориц был свидетелем тому, как Роммель входил в Триполи. Он снимал его победный проход по роскошной улице. Наблюдал, как танки сворачивают на перекрестке, огибают квартал, чтобы снова прогрохотать мимо трибун, создавая впечатление куда более сильной армии. Победы Роммеля всегда держались не на превосходстве оружия, а на искусстве обмана. Муляжи танков в пустыне, «фольксваген», который оборудовали пропеллером, чтобы поднимать пыль воображаемой армады. Хитрый на выдумки Лис пустыни. Чаще всех мелькающий в хронике генерал рейха.

Однажды Мориц сфотографировал его в один из редких моментов отчаяния, когда в очередной раз не прибыли обещанные Берлином запасы. Когда ночью в своей палатке Мориц проявил снимок, он понял, разглядывая лицо Роммеля, что тот уже знал то, о чем никому не сказал, – без запаса воды и бензина Африканскому корпусу не выиграть в пустыне войну против превосходящих сил британцев. Так разве теперь, после вступления в войну еще и американцев, он мог удержать Тунис?

И действительно, положение в том декабре обнадеживающим назвать было никак нельзя. Не хватало ни продовольствия, ни оружия, ни горючего. Бомбардировки изматывали город, никто не высыпался – ни местные, ни пришлые. Бывали ночи, когда на Морица накатывала паника – он представлял карту местности вокруг их роскошного отеля и не видел ни единого шанса выжить в этой войне. С востока, юга и запада давил противник, для отступления оставался один лишь север, но на севере было море. А в море были британцы. Немцы оказались в ловушке. И все же они верили собственной пропаганде. Пугающей реальности они предпочитали воображаемый мир, которым можно было управлять. Искусство обмана сотворило западню самообмана.

Незадолго до Рождества, 22 декабря, солдаты из пропагандистской роты расклеивали плакаты и передавали через громкоговорители сообщение, которое заставило жителей города прислушаться. Речь шла о деньгах. О больших деньгах. Войну спланировало мировое еврейство, а французы, итальянцы и мусульмане – невинные жертвы вражеской агрессии. Поэтому еврейская община должна незамедлительно выплатить двадцать миллионов франков в качестве возмещения. Каждый, кто пострадал от бомбардировок и понес убытки, получит возмещение от Комитета неотложной помощи. Дворец Французского общества, проспект де Пари.

Когда речь заходит о деньгах, дружбе настает конец, а нужда заставит связаться и с самим чертом – это оккупанты понимали хорошо. Разделяй и властвуй. На проспекте де Пари быстро выстроилась очередь пострадавших от бомбардировок, в руках они держали фото своих разрушенных домов, с губ срывались проклятия в адрес евреев. Наконец-то они нашли козла отпущения. Отчаявшаяся делегация еврейской общины принесла в комендатуру большой чемодан, набитый купюрами. Их ссудили деньгами французские банки под залог их недвижимости, оцененной в бросовые суммы. На защиту общины встали богатые евреи, на которых обычно косились с недоверием.

Рождество 1942 года было самым необычным праздником за всю историю отеля «Мажестик». Была елка – немцы заказали ее сюда спецрейсом, – но не было воды. Последняя бомбардировка разрушила водопровод на проспекте де Пари, и ремонт затянулся. Вермахт доставлял воду в двадцатилитровых канистрах из цистерн Медины. На кухне отеля ее кипятили, опасаясь инфекций. Самые большие потери Африканский корпус нес не из-за вражеских обстрелов, а из-за холеры, тифа и дизентерии. Пол-литра воды на человека в день – больше ее не было. Никто не мылся. Не слушая протестов швейцарского директора отеля, офицеры постепенно опустошали винный подвал.

Мориц большую часть времени проводил у себя в комнате, писал Фанни. Ее письма были полны вопросов, Африку она представляла как романтичную волшебную фантазию. Она была уверена, что местные жители – негры, а любимого видела на фоне прекрасной пустыни, в окружении львов и жирафов. Как бы ей объяснить, что они располагаются в колониальной версии отеля «Адлон», а в гамбургском зоопарке Хагенбека он видел больше экзотических зверей, чем во всем Тунисе? Мориц хотел ответить ей честно, но поймал себя на том, что использует те же формулировки, что и в еженедельной кинохронике. Отсечение от юга. Беспощадная борьба. Преподать англичанам урок. Словно лишился собственного языка. Словно писал не он и не ей. Но кто он на самом деле? Он не находил слов, соразмерных тому, что в нем творилось.

Мориц посмотрел в зеркало и показался себе чужим. В холле гоготали его товарищи. Один из них распахнул дверь, ввалился в комнату, с бутылкой бордо бухнулся на кровать и принялся разглагольстовать о жене.

– Потаскуха она. А твоя девчонка тебе верна?

– Думаю, да.

– Счастливчик.

Морицу не хотелось никуда идти. Но одиночество толкало его к другим. Наполнив вином походные фляжки, пропагандисты двинулись в город. Там не было и намека на Рождество – улицы темны и пусты. Мориц шел в компании солдат, которых едва знал, – они прибыли с подкреплением с Корсики, общительные, даже чересчур общительные парни. Больше всего их интересовало, где тут бордель.

– В Медине.

– Ну так пошли, покажешь нам!

Мориц колебался.

– Ну ты чего? Ссышь триппер подцепить?

В Северной Африке бордели служили своего рода проверкой на мужественность. Вермахт раздавал солдатам презервативы – фирменный немецкий продукт, но резинки часто оказывались непрочными и рвались. А тропическая зараза пугала посильнее бомб.

– Нет.

– А чего тогда? Импотент, что ли?

Мориц не заразы боялся. Просто он дал слово. Пусть другие над ним потешаются, но он не считал, что на расстоянии в две тысячи километров клятва, данная при помолвке, потеряла силу. Разве его обещание верности не есть последний признак порядочности в бесстыдные времена?

Когда они приблизились к запретному кварталу, к ним присоединились итальянские солдаты. Один из них уже бывал в местном борделе и бредил восточными красавицами. «Эти Фатимы» – так он их называл. Не зная, что многие из девушек были еврейками. Бордель находился в двух переулках от Ла Хары, еврейского квартала Медины. Там жили не европейские евреи – торговцы, банкиры и врачи, – а местные сефарды, ремесленники, рабочие и поденщики, в семьях которых один из ртов всегда лишний.

Красные от ржавчины железные ворота закрывали вход из переулка. Поверху надпись: Bienvenu. Над ней уже кто-то намалевал по-немецки: Добро пожаловать. Воняло гнилью и мочой. У ворот громоздился мусор, который мусульманские соседи навалили сюда в знак презрения. Шныряли тощие кошки. Дома вокруг покосились – отсыревшие стены и разбитые окна. Здесь жил всякий сброд, воры и наркоманы. Слонялись какие-то призраки с гнилыми зубами и голодными глазами, готовые за пару монет услужить в качестве соглядатаев. Итальянец постучал в ворота, и оттуда выглянула старая арабка. На солдат она не смотрела, ее глаза подозрительно шарили по темному переулку за их спинами.

– Solo quattro, – проворчала она.

Итальянец перевел: только четверо. Они поспорили, кинули жребий, и трое немцев в компании одного итальянца вошли внутрь. Мориц и еще двое остались ждать у ворот, пока до них дойдет очередь, – ботинки тонут в грязи, руки готовы в любую минуту выхватить оружие.

Возможно, Морицу только того и надо было. Возможно, ему стоило держаться мысли, как он потом говорил, что сюда он пришел только за компанию. Что лишь стоял с краю. В бордель ходили все солдаты, просто большинство не считало это зазорным, и потому оправдания им были не нужны. Вернувшись после войны к своим женам, они стали хорошими отцами.

– Ну и поганое Рождество, – буркнул один из солдат и пнул кошку, рывшуюся в мусоре.

Виктор не хотел идти. Давайте просто выкинем эту штуку в море, предлагал он. Но друзья хотели получить за громкоговоритель денег. Добротная немецкая работа. Один из них, Серж, торговал в Ла Харе. Он не желал просто так выбрасывать хорошую вещь. Пусть она и добыта в результате диверсии. Всегда найдется покупатель. Втроем они тащили эту проклятую штуку по переулкам, сняв ее с крыши школы. Несмотря на комендантский час. В Рождество даже патрульные не высовывались на улицу. Виктор запросто пробрался бы невидимкой к дому Латифа. Если бы не Серж. Отчаянный парень, но соверешенно неопытный по части сопротивления немцам. Впрочем, как и остальные.

Серж, Хаим и Виктор познакомились еще в еврейском скаутском отряде – вместе учились вязать узлы, обращаться с ножом, они были не чета тем маменькиным сынкам, что целыми днями торчали в ешиве и зубрили Тору. Но пороху никто из них не нюхал, в армии не служил, ни у французов, ни у итальянцев. Хаим – потому что был гражданином Туниса, Виктор раздобыл себе справку, а Серж знал, кого надо подмазать.

– Да ладно, пять минут, и все, – сказал Серж. – Я знаю одного мужика, он интересуется такими штуками, живет недалеко, а деньги разделим поровну. Не упускать же выгоду, а?

Спекулянт с черного рынка жил на краю запретного квартала, в кривом переулке, где не было фонарей, куда не совались жандармы. Волоча тяжеленный громкоговоритель, парни несколько раз поскальзывались, едва не шлепаясь в грязь, ругались, шутили и тащили добычу дальше. Наконец Серж указал на дверь, постучал, и перекупщик впустил их. Виктор и Хаим тут же вышли обратно на улицу. Стояла пугающая тишина. В темном проулке сеял мелкий дождик. К ним присоединился Серж. Ухмыляясь, он разделил смятые купюры.

– Надо отпраздновать, – предложил Хаим.

– Я знаю где, – сказал Серж.

Когда солдаты возникли из тени перед воротами борделя, было уже поздно. Виктор и его друзья не увидели их в темноте.

– Стой, кто идет!

Щелкнул предохранитель пистолета. Парни оцепенели. Если побежать, получишь пулю в спину. Немцы направились к ним. Их тоже было трое, лиц не разглядеть.

– Руки вверх! К стене!

Один из солдат грубо толкнул их к ограде. Другой обыскал карманы.

– Что вы здесь делаете? Комендантский час!

Парни не понимали по-немецки.

– Italiani! – крикнул Виктор в надежде выкрутиться. Если их опознают как евреев, то сочтут дезертирами, уклоняющимися от принудительных работ. А за такое полагался расстрел.

Один из солдат говорил по-итальянски.

– Carte d’identità!

Они отрицательно помотали головами.

– Nome?

То был вопрос сродни вопросу гётевской Гретхен. Фамилия выдала бы еврея.

– Витторио.

– Луиджи Фантоцци.

– Антонио Кристиано.

А потом один из солдат обнаружил в кармане брюк Хаима ту проклятую карточку. Годовой абонемент кинотеатра «Колизей». Хаим любил кино, а годовая карта экономила деньги. Удостоверение он не носил с собой сознательно, но про абонемент просто-напросто забыл.

– Хаим Леллуш?

– Italiano.

– Хаим? – Немцы рассмеялись. – Хочешь нас провести?

Парни молчали.

– Как будет по-итальянски «еврей»?

– Ebreo, – сказал Мориц.

– Tы есть ebreo?

Хаим отрицательно помотал головой, но он знал, что шансов у него нет. Солдат что-то прокаркал ему в ухо. Какого черта не на принудительных работах! Другой солдат ткнул его коленом в живот. Хаим упал. Мориц не вмешивался. Потом они принялись за Виктора и Сержа.

– Погоди-ка, – сказал Мориц. – Я же тебя знаю.

– Нет.

– Ты же Витторио. Музыкант.

Виктор судорожно искал какую-нибудь отговорку.

– Лили Марлен, помнишь?

Виктор смотрел на него как парализованный.

– Ты его знаешь? – спросил один из немцев.

– Он итальянец.

– Имя?

– Витторио.

– Фамилия? Nome di famiglia!

Виктор молчал.

– Ты еврей? Ebreo?

То был момент, когда у Виктора перегорели предохранители. Он отпихнул солдата, прижимавшего его к стене, и побежал. Раздался выстрел. Виктор услышал, как пуля просвистела у самого уха и ударила в стену. Он завернул за угол. Немцы гнались за ним. Виктор поскользнулся в грязи мостовой, упал, вскочил и побежал дальше. Но не за пределы Медины, где улицы шире и освещены, – он углублялся в лабиринт. Там он знал все повороты, а они нет. Их крики эхом рикошетили от стен. То и дело звучали выстрелы. Если его догонят, суд будет короткий. Виктор нырнул в темный закоулок и вжался в дверной проем какого-то склада. Он слышал удары сердца, кровь стучала в ушах, а потом раздался топот подкованных ботинок. Все ближе… ближе… Солдаты пробежали мимо. Виктор отделился от стены, взобрался на жестяную кровлю и, прыгая с крыши на крышу, добрался до дома Латифа.

Мими пришла в ярость. Он сделал это только для папа́, оправдывался Виктор. Чтобы отомстить за него. Мими кричала, что смерть сына не вызволила бы папа́ из тюрьмы! Не сдержи ее Ясмина, она бы накинулась на Виктора с побоями.

Позднее Ясмина и Виктор сидели у холодной печи на кухне, завернувшись в одеяла. Вошел Латиф. Лицо у него было серьезное.

– Тебе больше нельзя появляться в «Мажестике».

– Я знаю.

– И тебе тоже, Ясмина.

Только теперь до нее дошло, что и она замешана в это.

– Завтра они выведают про Виктора все. И я не смогу этому помешать. У них есть списки сотрудников. И реестр городского населения. А если немцы что-то делают, они делают это основательно.

– Но они же не отправляют женщин в трудовые лагеря, – попыталась возразить Ясмина.

– Спаси Аллах, никто не знает, что они сделают с тобой, чтобы найти твоего брата. Нет, ты останешься здесь.

– Он прав, – подавленно сказал Виктор.

Ни он, ни Ясмина не спросили того, о чем подумали оба: кто теперь будет кормить семью?

– Вы мои гости и будете ими столько, сколько понадобится, – заверил Латиф.

– Спасибо, – сказал Виктор. – Но если они меня сейчас ищут… как знать, не выдаст ли нас кто. Я не хочу навлечь на тебя неприятности. Немцы видели нас вдвоем. Они знают, что мы дружны.

Еще никогда Ясмина не видела Виктора таким растерянным. О себе он никогда не беспокоился. Но теперь он навлек беду на других.

– Завтра мы уйдем.

– И где вы собираетесь ночевать? На улице? Нет, я найду решение.

– Латиф, я благодарен тебе, но…

– Это варвары. Они не победят нас. У них есть оружие, но мы сильнее. Нам нужно только потерпеть. Рано или поздно они сбегут отсюда, иншалла. Аллах милостив.

Из какого источника Латиф черпал свою уверенность, Ясмина не знала. И восхищалась им. На исходе ночи она видела, как он молился во внутреннем дворе. Может, вера дает ему силы, подумала Ясмина. Человеку нужна опора, нужно то, в чем можно черпать мужество. То, что помогает пережить это время. Для папа́ это была вера в разум, в науку, в прогресс. Для Латифа – Аллах. А что может стать опорой для нее? Хотела бы она уметь с такой безоглядностью полагаться на своего Бога. Но она не умела. Опоры не находили ни ее разум, ни сердце. С того дня, как схватили папа́, она снова чувствовала себя сиротой – как давным-давно в монастыре. У монахов был Бог, но какой прок от Бога, когда у тебя нет родителей?

На следующий день, когда Ясмина принесла в тюрьму обед, она рассказала папа́ о Викторе. Втайне она надеялась, что новость примирит его с сыном или хотя бы наполнит толикой гордости. Но Альберт молчал. Он взял кастрюлю, а прощаясь, тихо сказал:

– Он оказал общине плохую услугу. Чем больше мы их злим, тем больше их жестокость к нам. Пуля, которая не попала в него, поразит кого-то другого.

За ужином Латиф подавленно рассказал, что эсэсовцы допрашивали весь персонал «Мажестика». Двух евреек, работавших в прачечной под чужими именами, уволили, а в их домах устроили обыски. У самого Латифа была рассечена бровь. Его били. Но он не сказал ни слова.

Виктор был вне себя от ярости. Но гнев скрывал более глубокое чувство – вины за то унижение, какое Латифу пришлось претерпеть из-за него. Мими плакала и просила у Латифа прощения. Ясмина вглядывалась в лицо молчащей Хадийи, выискивая признаки недовольства мужем из-за его гостеприимства. Открыто хозяйка никогда бы этого не сказала, но жест, случайное слово, взгляд могли сообщить, что гостям здесь больше не рады. Что здесь для всех отныне опасно.

Ясмина вспомнила, как впервые пошла с папа́ в синагогу и он показал ей свитки, исписанные от руки еврейскими буквами; почти пятьсот лет назад предки принесли их сюда из Андалусии, когда христиане отвоевали Испанию у арабов. Во время Реконкисты евреи предпочли уйти с мусульманами в Северную Африку, потому что чувствовали себя среди них в большей безопасности. В Европе их в любой момент могли прогнать прочь, а среди арабов было спокойнее – пока евреи платили налог за свою безопасность. Кроме того, их культуры были близки, иврит и арабский одного корня, а кошерное – это же почти халяльное. Если еврей не женился на еврейке – а такое, конечно, случалось, – то обычно брал в жены мусульманку, а не христианку, потому что она готовила так же, как его мать. Тем не менее, сказал папа́, тунисский бей уравнял еврейскую общину в правах с остальными общинами лишь сто лет назад. И так же, как черные в душе все еще носят невидимые цепи рабства, так и в нашу кровь и плоть вошло чувство вечной чужеродности. Нас терпят, ценят, может, даже любят, но мы никогда не укоренимся наравне со всеми. Наши корни уходят не в землю, а в небо.

– Спасибо вам за гостеприимство, – сказала Мими, поднимаясь. – Благослови вас Господь, но нам пора уходить.

– Сядьте, мадам Сарфати, – сказал Латиф. – Я дал слово вас защищать.

– Я ценю и уважаю твое слово, – подал голос Виктор. – Но сейчас нам нужны не слова, а оружие.

– Они будут обыскивать каждый дом, – впервые заговорила Хадийя.

Ясмина не поняла, означают ли ее слова желание, чтобы они ушли.

Виктор тоже встал.

– Куда вы пойдете? Они же повсюду. – Латиф попытался остановить Мими. – Сядьте, мадам, прошу вас.

– Мадам Сарфати, – сказала Хадийя, – вашему мужу вы нужны здесь.

Завыли сирены. Возвращались бомбардировщики.

Ночь они провели во внутреннем дворе, под открытым небом. Чтобы не быть погребенными под стенами дома, если он рухнет. Закутавшись в одеяла, пили кофе с кардамоном, согреваясь друг о друга, и смотрели на небольшой квадрат неба вверху. Холод звезд и гул моторов. Невидимые шершни в ночи. Слишком высоко для лучей зениток. Куда упадут бомбы – игра случая. Сегодня взрывы доносились со стороны порта, от Piccola Сицилии. Ясмина думала о немцах, что спали в ее доме, и желала, чтобы бомба угодила в него.