Энид Лоуренс (она вышла замуж за героя Битвы за Британию и сделалась леди Дандас), для друзей Робби, пригласила меня на чай в свою аккуратную и тихую квартиру в Кенсингтоне. Она – одна из немногих ныне живущих людей, кто может рассказать о первых днях суда как очевидец. Очень внятно, со сдержанной силой она рассказала мне о первом визите в Нюрнберг в декабре 1945 года. Энид разместилась тогда вместе с родителями. При себе у нее был маленький, умещавшийся в кармане дневник, куда она вносила карандашом записи, и теперь она обратилась к ним, чтобы освежить свою память. В Нюрнберг она приехала по делу: во время войны Энид работала на союзников, а после войны разбирала дела двойных агентов. Ей было поручено провести беседу с подсудимым Альфредом Йодлем, начальником штаба оперативного командования вермахта. «Довольно симпатичный коротышка», – отметила она, и вполне был готов к сотрудничеству. Йодль и понятия не имел, что допрашивавшая его молодая женщина была дочерью председателя трибунала и что в свободное время она осматривала достопримечательности Нюрнберга.

Энид восхищалась своим отцом, «прямым и честным», свободным от амбиций и идеологий. Судью Лоуренса не слишком интересовали доктринерские споры вокруг понятий «геноцид» и «преступление против человечества» или же тонкие различия между защитой групп и отдельных лиц. Своим назначением он был обязан настойчивости Уинстона Черчилля, с которым числился в одном и том же закрытом обеденном клубе «Другой клуб».

Свою задачу отец Энид видел попросту в том, чтобы применить закон к установленным фактам – справедливо и без проволочек. Он рассчитывал вернуться домой не позже, чем через полгода.

Роль председателя досталась ему случайно, пояснила Робби, поскольку он оказался единственным, против кого не возражали коллеги: «Русские не хотели делать главным американца, американцы не желали ни русских, ни французов, французы были против русских». Ее отец не написал подробного отчета об этом процессе, в отличие от американского судьи Биддла, который издал книгу, и французского судьи Фалько – его дневник был опубликован семьдесят лет спустя.

– Публикацию Биддла мой отец не одобрил, – резко сказала Робби. Решения, принимавшиеся судьями в частном порядке, должны были оставаться тайной.

Познакомилась она и с другими судьями. Генерал Никитченко? «Полностью под контролем Москвы». Его заместитель, генерал-лейтенант Волчков, с которым она порой танцевала, показался «более человечным». Он научил ее, как сказать «я вас люблю» по-русски (отец Энид поддерживал отношения с коллегой и после суда, но однажды письма прекратились и МИД порекомендовал ему «соблюдать дистанцию»). Доннедье был стар «и почти неприступен». Гораздо ближе ее отцу был Фалько, заместитель Доннедье, и после суда они оставались добрыми друзьями. Лоуренсу также нравился Биддл – образованный американец, «типичный выученик Лиги плюща».

Из обвинителей наибольшее восхищение у Робби вызывал Максвелл Файф, потому что он «держал все под контролем», – преданный своему делу юрист, присутствовавший в зале суда с первого дня до последнего. Вероятно, это был камешек в огород Шоукросса – тот являлся на слушания в ключевые моменты, но чаще отсутствовал, в отличие от Джексона, который провел в Нюрнберге весь год напролет. Углубляться в эту тему Робби не пожелала, но она была не первой, кто выражал неприязнь к Шоукроссу: его многие считали высокомерным и себялюбивым, пусть он и умелый адвокат.

В начале декабря Робби провела пять дней в зале № 600. Этот зал был просторнее привычных ей английских судов, необычным показался и перевод с помощью наушников. И сплошь мужчины – все судьи до единого, все подсудимые, все обвинители. Женщины – только стенографистки и переводчицы (одну, с пышными светлыми волосами, судьи именовали «страстной копной сена»), да немногие среди журналистов и литераторов.

Обвиняемые показались ей «запоминающейся компанией». Геринг выделялся – он этого и хотел, несомненный лидер. Гесс «бросался в глаза» своим «чрезвычайно странным» поведением, в том числе непрерывными причудливыми гримасами. У Кальтенбруннера «длинное узкое лицо, с виду очень жестокое». Йодль «казался приятным», его начальник Вильгельм Кейтель «выглядел как генерал, как вояка». Франц фон Папен «смотрелся очень неплохо». О Риббентропе много писали в лондонских газетах, потому что его имя было узнаваемым. Ялмар Шахт выглядел «достойно и опрятно». Альберт Шпеер? «Просто поразительный» самоконтроль, умение держаться. Штрейхер? «Совершенно жуткий, – с улыбкой ответила Робби Дандас. – Он выглядел жутко, все в нем было жутким».

А Франк? Да, она помнила Ганса Франка, в темных очках. Он казался незначительным, был погружен в себя. В ту пору в британской прессе была опубликована зловещая карикатура на Франка, нарисованная Дэвидом Лоу, напомнила мне Робби. Сам Лоу признавал, что мнения насчет того, кому следует присвоить звание «самого омерзительного из присутствующих», расходятся, но лично он без колебаний проголосовал бы за Франка, «палача Варшавы». Прилипшая к губам Франка улыбочка и постоянное тихое бормотание тоже могли повлиять на выбор карикатуриста.

– Это он все время плакал? – вдруг переспросила Робби, и я вспомнил, что другие тоже упоминали о слезах Франка. Да, сказал я. Робби присутствовала в суде в тот день, когда показывали фильм о Гитлере, и тогда разрыдался даже Риббентроп и с ним все прочие.

Моменты чистого кошмара живо сохранились в ее памяти. Робби припомнила показания женщины – комендантши Дахау, той самой, которая «делала абажуры из человеческой кожи». Робби слегка покачала головой, словно пытаясь стряхнуть это наваждение, голос ее сделался едва слышным.

– Большую часть времени следить за процессом было скучно, а потом что-то случалось – и меня настигал ужас.

Она остановилась на полуслове.

– Это было чудовищно…

Зачитывали вслух пассажи из отчета Штроопа Франку под заголовком «Варшавского гетто больше нет».

Сидя на галерее для публики, Робби слушала и это, и строки из дневника Франка: «Тот факт, что мы приговорили 1 200 000 евреев к голодной смерти, следует упоминать лишь мимоходом». Она слышала эти слова. Она видела человеческую кожу, содранную, как сказали, с тел умерших в Бухенвальде. Она помнила разговор о том, как татуировки впечатывались в еще живую плоть.

Эти свидетельства произвели глубокое впечатление на Робби Дандас, впечатление, которое не изгладилось и спустя семьдесят лет.

– Я ненавижу немцев, – внезапно, совершенно неожиданно заявила она. – Всегда их ненавидела.

Потом что-то вроде раскаяния проступило на ее спокойном лице.

– Мне так жаль, – сказала она очень тихо, я едва разобрал слова. – Но я не смогла их простить.