В июне имя Франка появилось в списке предполагаемых ответчиков на суде над немецкими руководителями высшего уровня. Включение в этот список «палача Варшавы», как стали его называть, было одобрено Робертом Джексоном с подачи польского правительства в изгнании. Франка перевели в тюрьму под Мисбахом, разгромленным американскими солдатами, которым выпало освобождать Дахау. Он попытался покончить с собой: сначала перерезал вены на левом запястье, потом ржавым гвоздем проткнул горло. Потерпел неудачу и был переведен в Мондорф-ле-Бен, курортный город в Люксембурге. Франка разместили в реквизированном отеле «Палас» вместе с другими нацистскими руководителями. Начались допросы.

Одним из тех, кто наведался в отель, был американский экономист Джон Кеннет Гэлбрейт, откомандированный военным министерством США. Он написал об отеле «Палас» статью, опубликованную журналом «Лайф» (а рядом – реклама витамина В в капсулах с немыслимо гламурной Дороти Ламур). Компания Франка, которая в основном прогуливалась по веранде отеля и любовалась видами, на Гэлбрейта особого впечатления не произвела. Он присматривался к особенностям каждого заключенного: отметил привычку Юлиуса Штрейхера, создателя газеты «Дер Штюрмер», время от времени прерывать прогулку и, повернувшись к ограждению, «замирать по стойке смирно, выбросив руку в нацистском приветствии». Роберт Лей, глава Немецкого рабочего фронта, смахивал на «бродягу с Бауэри»; Герман Геринг производил впечатление «не слишком умного негодяя».

В этой выдающейся компании Франк, растерзанный, сбитый с толку, часами рыдал или молился. В начале августа его допрашивал американский офицер. Ответы Франка выдают растерянность, он слабо пытается увернуться от надвигающейся расплаты. В первый период плена Франк старался приуменьшить свою роль. Его положение в Кракове было «невероятно сложным», заявил он следователю. Эсэсовцы наделялись «особыми полномочиями», и это они совершали все «ужасные злодейства». Они, а не генерал-губернатор, подавляли польское сопротивление и расправлялись с евреями. Но при этом он невольно выдавал свою осведомленность – когда твердил, будто «неустанно боролся», дабы избежать «худшего». То и дело, отвечая, он принимался плакать.

Франк сообщил, что никогда не играл активной роли в политике, занимался только юридическими вопросами (словно это могло служить ему оправданием) и что он лишился благосклонности Гитлера после тех четырех больших речей в немецких университетах. Он отрицал свою осведомленность о концлагерях в Польше, даже на территории, находившейся под его контролем. Он, мол, узнал о них из газет, уже после прихода советской армии. Аушвиц? Это за пределами его зоны ответственности. Дневники снимут с него все обвинения, для того он их и берег. «Если мои дневники передадут Джексону, я смогу доказать, что боролся в Польше за справедливость и соблюдение закона».

Так кто же виновен? «Руководство Германии». СС. «Клика» Гиммлера и Бормана. Немецкий народ невиновен. А поляки? «Это храбрые люди, славные люди». Где картины, которые он вывез в Германию? Он «сохранил их для польского народа».

Ощущает ли он ответственность? Да, его «мучит совесть», потому что ему не хватило духу убить Гитлера. Фюрер боялся его, заявил Франк следователю, потому что он «человек, одержимый страстью Матфея». Так я наткнулся на первое из неоднократных у Франка упоминаний о главной фигуре оратории Иоганна Себастьяна Баха, где центральные темы – страдание и утешение, прощение и милосердие. Эта реплика напомнила мне о том, что Франк был несомненно культурным человеком, начитанным, знатоком классической музыки, он общался с крупными писателями и композиторами.

12 августа 1945 года Франка перевели в камеру 14 при Дворце правосудия в Нюрнберге, позади судебного зала. В конце месяца обвинители составили список из 24 «военных преступников», которые должны были предстать перед Международным трибуналом. Имя Франка значилось одним из первых.

Несколько дней спустя его снова допросили в присутствии двадцатилетнего военного переводчика. Ныне Зигфрид Рэмлер, служивший тогда в американской армии, живет на Гавайях и плохо помнит, какие вопросы были заданы, однако самого Франка он запомнил.

– У него был сильный, пронзительный взгляд, – сказал мне Зигфрид, – и он все время смотрел прямо мне в глаза.

Франк показался ему человеком «интересным, производящим впечатление», культурным, владеющим речью, человеком с «ясным умом», но «одержимым фанатизмом», готовым «признать коллективную вину, но не свою собственную». То есть групповая ответственность вместо индивидуальной?

– Да. Всё, что он совершил, он творил в здравом уме, – уточнил Рэмлер. – Он знал, что причинил зло, это я видел.

18 октября, вскоре после того, как Лемкин завершил работу по формулировке обвинения и готовился к возвращению в Вашингтон, Франку были предъявлены официальные обвинения. Обстоятельства изменились за десятилетие с тех пор, как Франк летом 1935 года гневно выступал против самой идеи международного уголовного суда. Теперь такой суд стал реальностью, а он – узником этой реальности, и одним из восьми судей, кому предстояло произнести над ним приговор, оказался тот самый профессор Анри Доннедье де Вабр, человек с моржовыми усами, который обращался к его Академии немецкого права в 1935 году, с кем он вместе ужинал.

Это старое знакомство беспокоило советские власти, как и внезапно пробудившаяся во Франке религиозность: в конце октября, в пустой камере в дальней части Дворца правосудия, Франк прошел обряд и был принят в лоно Католической церкви. Так он приуготовился встретить лицом к лицу предъявляемые ему обвинения, в том числе в преступлениях против человечества и геноциде на территории оккупированной Польши.

Жизни Франка, Лаутерпахта и Лемкина пересеклись в нюрнбергском Дворце правосудия, и связь между ними нашла выражение в формулах обвинения.