Вальтеровы чудеса располагались на Десятой улице рядом с въездом на Бродвок и в еще большей степени, нежели их соседи, напоминали старинный бродячий балаганчик. Фасад невысокого здания был разукрашен флажками и плакатами, на которых весьма безыскусно были изображены живые экспонаты. Огромные полотна с карикатурной простотой выставляли напоказ человеческое уродство. Наивность живописца искупала жестокость замысла.

«Вот так туша!» – кричали буквы на плакате. Под ними толстуха размером с дирижабль прикрывала арбузоподобную голову крошечным зонтиком. Человек-татуировка («Красота требует жертв!») висел между мальчиком-собакой по имени Джо-джо и бородатой принцессой Софией. Тут же были намалеваны гермафродит, девушка, обвитая змеями, человек-тюлень и великан в смокинге.

В окошечке кассы красовалась табличка: «Открыто только по вых. дням». Вход был перетянут цепью, наподобие бархатного каната, преграждающего простым смертным путь в ночной клуб, но я поднырнул под нее и вошел.

Внутренность балагана освещалась только мутным окошком на потолке, но я сумел разглядеть множество окаймленных флажками платформ по двум стенам. Воздух пропах потом и печалью. В дальнем конце виднелась полоска света, пробившегося из-под закрытой двери. Я постучал.

– Открыто.

Я повернул ручку и оказался в большой пустынной комнате. Несколько просевших, видавших виды диванов и пестрые цирковые плакаты, развешанные по пятнистым от сырости стенам, создавали подобие домашней обстановки. На диване, казавшемся детским креслицем, восседала толстуха с плаката. Миниатюрная дама с курчавой черной бородой, вьющейся по скромному розовенькому платью, увлеченно склонилась над наполовину сложенной головоломкой.

Под лампой с пыльным, обтрепанным абажуром привычно играли в покер четыре нелепых и странных существа. Человек-рыбка с ладонями и ступнями, растущими прямо из туловища, сидел, как шалтай-болтай, на большой подушке и держал карты в своих плавничках. Рядом с ним пристроился великан. В его ручищах обыкновенные игральные карты казались не больше почтовых марок. Банкомет был весь покрыт какими-то струпьями, словно затянут в крокодилью кожу.

– Ну, ходишь или нет? – грозно спросил он у иссохшего карлика в майке без рукавов. Карлик был покрыт таким количеством татуировок, что казалось, будто он одет в какой-то причудливый обтягивающий костюм. Знаменитый Хаггарти не был похож на своего пестрого двойника с плаката: его бледные, словно выцветшие, узоры были лишь линялой копией рекламных чудес.

Окинув взглядом мой дипломат, карлик рявкнул:

– Проваливай, не интересуемся!

– Я не агент, – ответил я. – Так что ни страхование жизни, ни патентованные громоотводы вам сегодня не грозят.

– Так чего тебе тогда надо? Посмотреть за бесплатно?

– А вы, наверное, мистер Хаггарти? Мне друг сказал, что вы мне можете помочь, подсказать кое-что.

– Что еще за друг? – вопросил разноцветный мистер Хаггарти.

– Дэнни Дринан. У него тут паноптикум за углом.

– А-а, знаю такого. Аферист паршивый. – Карлик харкнул в мусорное ведро и тут же осклабился, чтобы показать, что шутит. – Друг Дэнни – мой друг. Говори, что там у тебя. Чем смогу – помогу.

– Можно сесть?

– Приземляйся! – Хаггарти ногой подтолкнул ко мне складное кресло.

Я уселся между ним и великаном, кисло глядевшим на нас с высоты, словно Гулливер на лилипутов.

– Я ищу цыганку мадам Зору, – сказал я, поставив на пол дипломат и зажав его ботинками. – Она тут гадала, до войны к ней народ толпами шел.

– Не припомню что-то, – сказал Хаггарти. – А вы? – Он обернулся к своим товарищам.

– Одно время была такая госпожа Мун, на чаинках гадала, – пропищал человек-рыбка.

– Так то китаянка была, – проворчал великан. – Она потом вышла замуж за аукциониста и уехала в Толедо.

– А зачем она тебе? – спросил человек-крокодил.

– Да она знала парня, которого я ищу. Вот, думал, может, подскажет мне что-нибудь.

– Ты что, сыщик?

Я кивнул. Начни я запираться, было бы еще хуже.

– Сыщик, значит. – Хаггарти опять сплюнул. – А что? Всем как-то жить надо.

– Шпиков не перевариваю, – буркнул великан.

– Не перевариваешь, так не ешь.

Мой критик недовольно крякнул и умолк, а Хаггарти расхохотался и треснул по столу кулаком в красно-синих узорах, развалив столбики фишек.

– Я знала Зору.

Это сказала толстуха. Ее голос был нежней звона фарфоровых чашечек, он словно дышал магнолией и жимолостью.

– Только она была такая же цыганка, как мы с вами.

– Вы уверены?

– Конечно. Эл Джолсон вон черной краской мазался, а негром от этого не стал.

– И где она сейчас?

– Не знаю. С тех пор как она отсюда снялась, я ее не видела.

– А когда снялась?

– В сорок втором, весной. Взяла и ушла. Бросила тут все, даже ни с кем не попрощалась.

– Расскажете мне о ней?

– Да мне и рассказать-то особо нечего. Мы с ней иногда кофе пили, болтали о погоде, о том, о сем…

– А про Джонни Фаворита она вам ничего не говорила?

Толстуха улыбнулась – где-то там, внутри этой груды сала, мне улыбнулась маленькая девочка, которой подарили нарядное платье.

– Джонни Золотое Горлышко! Душка, настоящий фаворит, – счастливо улыбаясь, она напела старую песенку. – Я как-то читала в газете, что Зора ему гадает. Хотела ее расспросить, но она ни в какую. Небось, у них как у священников: тайна исповеди.

– А еще что-нибудь помните? Хоть что-нибудь?

– Не знаю, как вам и помочь. Мы ведь с ней не сказать, чтоб подруги-то были. Ой! Вам знаете, с кем надо поговорить…

– С кем?

– С Полом Больцем. Он у нее зазывалой работал. Он до сих пор здесь.

– А где его искать?

– Как в «Стипль-чез» идти, знаете? Он там сторожем.

Толстуха, как веером, обмахнулась телевизионным журналом.

– Послушай, Хаггарти, а нельзя как-нибудь отопление убавить? А то тут жара, как в Африке, я растаю скоро.

Хаггарти расхохотался:

– Я тебе растаю! Ты ж нас всех тут утопишь к чертовой бабушке!