Когда я наконец добрался до постели, солнце уже светило вовсю. Я проспал почти до полудня, несмотря на кошмары. В это утро мне приснились вещи позавлекательней любого фильма ужасов. Огромным сердцем стучал барабан. Радеющие стонали. Епифания перерезала петуху горло, и птица забилась, извергая алый фонтан. Кровь текла и текла. Это было как ливень в тропиках, все вокруг напиталось кровью, и радеющие тонули в ней один за другим. Когда волны сомкнулись над головой Епифании, я побежал, скользя в липкой жиже.

Ослепнув от ужаса, я бежал по пустым ночным улицам. По сторонам громоздились пирамиды из мусорных баков, крысы размером с бульдога следили за мной из сточных люков. Воздух пах гнилью. Я бежал и бежал, и вот уже не за мной гнались, а я догонял кого-то, чья тень мелькала далеко впереди в перспективе бесконечных незнакомых улиц.

Я бежал изо всех сил, но не мог его догнать. Он ускользал от меня. Потом улицы кончились, и я гнал его по песчаному берегу, усеянному обломками кораблей и дохлой рыбой.

Впереди поднялась огромная морская раковина высотой с небоскреб. Незнакомец вбежал в нее. Я – за ним.

Внутри было высоко и гулко, как в перламутровом чреве собора. Мы бежали по спирали, стены сдвигались, и за последним поворотом я налетел на него. За его спиной содрогалась огромная плоть моллюска. Выхода не было.

Я схватил его за шиворот и развернул лицом к себе, вдавив в слизистую массу. На меня смотрел мой двойник, лицо из зеркала. Он обнял меня, как брата, и поцеловал в щеку. Господи, те же глаза, подбородок, нос. В груди стало легко и нежно. И тут он вцепился в меня зубами. Братский поцелуй перешел в свирепый укус. Его руки сомкнулись у меня на горле.

Я попытался оттолкнуть его, мы стали падать. Я шарил рукой по его лицу, добираясь до глаз. Потом мы повалились на твердый перламутр. Я вогнал большие пальцы ему в белки, и он отпустил мое горло. За все это время он не издал ни звука. Лицо его странно подавалось под моими пальцами, знакомые черты растекались сырым тестом. Это был сгусток плоти без кости и хряща, руки вязли в нем, как в пудинге с нутряным салом. Я проснулся от собственного крика.

Горячий душ успокоил мне нервы. За двадцать минут я побрился, оделся и выехал в город. Я оставил «шевроле» в гараже и прошелся до киоска с пригородными газетами, что на углу небоскреба «Таймс». На первой странице «Нью-Йоркера Покипси» за понедельник была фотография доктора Альберта Фаулера. «Смерть известного врача».

На углу Парамаунт-билдинг есть аптекарский магазин Велана (он же забегаловка). Я зашел туда, заказал завтрак и за завтраком прочитал статью. В ней говорилось, что смерть Фаулера признана самоубийством, хотя предсмертную записку обнаружить не удалось. Тело нашли в понедельник. Двое коллег Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился в клинику и не подходит к телефону, зашли к нему домой. В общем и целом, подробности были переданы верно. Женщина на фотографии, которую Фаулер прижимал к груди, была его жена. Ни о морфии, ни о пропавшем кольце ничего не говорилось. О содержимом карманов Фаулера газета не сообщала, так что сам ли он снял кольцо или ему помогли, было неясно.

Я выпил еще чашку кофе и пошел в контору за почтой. Мне пришел обычный набор дешевых проспектов и письмо от некоего господина из Пенсильвании, обещавшего за десять долларов выслать мне брошюру с инструкциями по анализу сигаретного пепла. Я сгреб все в мусорную корзину и задумался над дальнейшим планом действий. Нужно было бы съездить на Кони-Айленд и попытаться найти мадам Зору, любимую гадалку Джонни Фаворита, но потом мне в голову пришла другая идея. Что, если еще раз наведаться в Гарлем? Чем черт не шутит – Епифания Праудфут еще многое может мне рассказать.

Я достал из сейфа свой дипломат и уже застегивал пальто, когда зазвонил телефон. «Междугородняя служба. Вас вызывает Корнелиус Симпсон. Звонок за ваш счет». Я сказал девушке, что согласен все оплатить. На том конце раздался мужской голос:

– Мне горничная передала, что вы звонили. Ей показалось, что дело срочное.

– Вы – Корнелиус Симпсон?

– Он самый.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов о Джонни Фаворите.

– А что за вопросы?

– В последние пятнадцать лет вы его видели?

Симпсон рассмеялся.

– В последний раз я его видел на другой день после Пёрл-Харбора.

– А что тут смешного?

– Ничего. С Фаворитом скорей плакать надо.

– Так что ж вы смеетесь?

– А вот как раз чтобы не плакать. Когда он ушел, знаете, во сколько мне это влетело? Чем рыдать, лучше уж посмеяться… Так что вам нужно?

– Я пишу статью для «Лук» о забытых певцах сороковых годов. Джонни у меня первый в списке.

– А я его изо всех списков вычеркнул.

– Вот и хорошо. Если бы я разговаривал только с теми, кто его любил, статья получилась бы скучная.

– А его никто не любил.

– Может, вы мне расскажете, что у него было с Евангелиной Праудфут? У него же была какая-то из Вест-Индии?

– Понятия не имею. В первый раз слышу.

– Вы знаете, что он занимался вуду?

– Это куклы, булавки и прочая дребедень? Может быть. С него станется: он вечно с какой-то чертовщиной носился.

– То есть?

– Ну, например… А вот был случай. Мы были на гастролях – где, уже не помню – так вот, я смотрю, он на крыше голубей ловит. С такой сеткой еще, как собачник из мультиков. Ну, я подумал, мало ли, может, ему кормежка в отеле не нравится. Потом отыграли, захожу к нему в номер, а у него этот голубь лежит на столе, весь разрезанный, и он у него в кишках карандашом копается.

– Что за бред?

– Вот и я его спросил. Он сказал какое-то иностранное слово, я сейчас не помню уже. Я ему: переведи, а он говорит, что это гадание. Якобы в Древнем Риме так жрецы гадали.

– Что-то больно на черную магию смахивает.

Паук засмеялся.

– Точно. Не одно, так другое: то кишки эти, то йога, то еще чаинки какие-то, гадалки – черт-те что. У него еще кольцо было золотое, толстенное, с какими-то еврейскими надписями. Сам-то он вроде не еврей был.

– А кто?

– А черт его знает. Розенкрейцер какой-то. Он еще с собой череп возил в чемодане.

– Человеческий?

– Одно время и человеческий был. Якобы из могилы какого-то типа, который десять человек убил. Джонни говорил, что он ему силу дает.

– Похоже, он вас разыгрывал.

– Может, и так. Хотя ведь он перед каждым концертом часами на него пялился. Многовато для розыгрыша.

– А вы не знали Маргарет Крузмарк?

– Маргарет… как вы сказали?

– Невесту его.

– А-а, это из высшего общества? Видел пару раз. А что?

– Какая она была?

– Красивая. Молчала все время. Знаете, такие девушки бывают: смотрит в глаза и молчит.

– Я слышал, она гадала хорошо.

– Может быть, не знаю. Мне, по крайней мере, она ничего не нагадала.

– А почему они разошлись?

– Понятия не имею.

– А старые друзья? Есть кто-нибудь, кто все это знает?

– Да говорю же: не было у него друзей. Только череп разве.

– А Эдвард Келли?

– Не слышал. Был один Келли в Канзас-Сити, на фортепьяно играл, но Фаворита тогда и в помине не было.

– Ну, спасибо за разговор. Вы мне очень помогли.

– Не за что.

На этом мы распрощались.