LXIV
Напустив на себя надменный и презрительный вид, Гильермо де Шекспир ожидал за дверью Варгаса. Он понимал, что купец нарочно заставляет его ждать, чтобы подчеркнуть собственное могущество и зависимое положение Гильермо, однако именно к этому Санчо его и готовил.
Когда неделю назад молодой человек подкараулил его на выходе из театра, англичанин его не узнал. Тем не менее, он охотно принял его приглашение распить кувшинчик вина. И лишь когда служанка принесла напиток - лучшее вино из Торо - память англичанина вернула его на три года назад, в трактир, где он тогда жил, и где по его вине жестоко избили этого мальчика.
- Сансо! - воскликнул Гильермо на ломаном испанском, ставя на стол пустой стакан. - Вот теперь я вас вспомнил.
- Но так и не научились выговаривать мое имя, - ответил молодой человек по-английски.
От этих слов глаза Гильермо загорелись. У него было не много возможностей поговорить на родном языке.
- Ах, Сансо. Новый язык в старых устах - плохая комбинация. Но расскажите мне, расскажите о своей жизни. Только говорите потише. В нынешние времена лучше не говорить по-английски в открытую.
Хотя они сидели в углу пустой таверны, Санчо прислушался к этому совету.
- Вы до сих пор притворяетесь ирландцем?
- Хотя мне это с трудом дается, но да. Я боюсь за свою жизнь. Но и на родину вернуться не могу, как бы я этого ни хотел. С тех пор как Филипп ведет войну с Елизаветой, из Севильи к моим островам не ходят корабли.
- Вы могли бы отправиться в Нормандию.
- Для этого у меня не хватит денег. Моя единственная надежда - найти доброго английского капитана, который захочет вернуть соотечественника на родину. Боюсь, что мне придется подождать.
Гильермо поведал, как трудно ему пришлось в эти годы, со всей обычной страстью и цветистостью, которые наполняли его рассказы. Он преподавал в нескольких домах английский молодым дворянам и торговцам, эта работа выводила его из себя, но давала средства на скудное существование. Бывали дни, когда ему приходилось прокрадываться на кухни, чтобы стащить какую-нибудь еду. Когда он больше не мог выносить дерзости избалованных мальчишек, то сменил плохо оплачиваемую профессию учителя на еще более нищенскую профессию актера. Учитывая его плохой кастильский, он мог рассчитывать лишь на вторые роли без слов.
- Я изображал стражника, священника и камень. И дерево, будь оно проклято. Клянусь, что если однажды напишу приличную комедию, то в ней не будет ни единого дерева.
- Вы всё еще пишете, Гильермо?
Пальцы англичанина, как и тогда, были испачканы чернилами. Но в голосе его прозвучало разочарование, а вокруг глаз собрались морщинки.
- Немного, - ответил он. - Но я так и не написал ничего стоящего. Зато извел целые горы бумаги, которая оказалась бы куда как полезнее в качестве растопки. В конце концов я попросту сжег всё, что написал.
Теперь настала очередь Санчо рассказать свою историю. По сравнению с рассказом Гильермо, это было сухое и аскетичное повествование, на которое понадобилось вполовину меньше времени. Но когда он закончил, Гильермо вытаращил на него глаза.
- Значит, вы стали вором.
- Как Робин Гуд. Я решил, что тоже смогу удрать из нищеты таверны и сделать себе имя, грабя богачей, чтобы отдавать всё беднякам. Каким же я был дураком.
- Это была всего лишь сказка, - прошептал Гильермо.
Санчо не ответил. Англичанин с виноватым видом спросил, может ли что-нибудь для него сделать.
- Конечно, можете, дон Гильермо. Вы можете сыграть лучшую в жизни роль. А взамен я верну вас на родину.
При этих словах с лица Гильермо тут же слетело виноватое и удрученное выражение, словно с порывом ветра.
- И где будет происходить представление?
Сценой, объяснил ему Санчо, будет кабинет Варгаса, куда как раз вошел Гильермо в сопровождении капитана де Гроота. По сравнению с прохладой двора, эта комната напоминала печку. Хотя англичанин и рад был оказаться в тепле, но тут же вспотел.
"Я не должен вытирать верхнюю губу и лоб. Избегать любого прикосновения", - напомнил себе Гильермо.
Он приблизился к Варгасу, который недоверчиво его рассматривал, сидя за письменным столом. Гильермо опустил голову, напряженно застыв, и протянул купцу свои верительные грамоты. Варгас даже не шевельнулся, чтобы их взять, к гостю подошел Гроот,, взял бумаги и вручил их своему господину. Тот окинул бумаги беглым взглядом, ни единый мускул на его лице не дрогнул.
"Они настоящие. Всё по-настоящему, как будет настоящим нож, который воткнут мне в брюхо, если я не сыграю как следует", - заставил себя подумать Гильермо, пытаясь отвлечься от мысли о том, что два дня назад на этих фальшивых грамотах еще не высохли чернила. Они стоили целого состояния, которое Санчо пришлось собрать, срезая кошельки на площади Святого Франциска. И это ему не нравилось, с каждый разом он всё больше ненавидел воровство.
- Меня зовут Франсиско де Вимполе, и я... - заговорил Гильермо на своем ломаном кастильском наречии.
- Я знаю ваш язык, сеньор де Вимполе, - ответил по-английски Варгас. Голос его звучал твердо и властно, и Гильермо сразу понял, какой это жестокий и безжалостный человек.
- Меня это радует, сеньор. Это значительно облегчает мою задачу, - ответил актер с таким апломбом, какой только был возможен в этом языке.
Варгас приподнял край исписанной мелким бисером бумаги. Часом раньше Гильермо вручил ее в запечатанном виде одному из слуг.
- Не знаю, что это за задача, Вимполе. Это сообщение намеренно составлено так, что ничего не понять. С таким же успехом вы могли бы написать здесь рецепт каши. Даже ваше присутствие в этом городе - это измена.
- Так же, как сжигание амбаров без пшеницы и обвинение в этом моей страны, сеньор Варгас? - спросил Гильермо, пытаясь придать тону сарказм.
Реакция на его ужасающие слова была тройной. Варгас напряг плечи и сжал кулаки, Гроот сделал шаг вперед, а испуганное кряхтение в дальнем углу кабинета открыло присутствие за ширмой еще одного человека.
- Выходите, Мальфини. Раз уж вы сами себя выдали, то сможете и посмотреть, как Гроот разделается с этим англичанином, - сказал Варгас сквозь зубы.
Гильермо расхохотался. Если бы это было театральное представление, публика бы содрогнулась, настолько естественной получилась эта демонстрация презрения. В кабинете же она, по крайней мере, смогла остановить Гроота, который растерянно смотрел на своего господина. Находящийся за ширмой человек -, жирный, с неряшливой и похотливой внешностью - покинул свое убежище и глядел на разыгравшуюся сцену с открытым ртом.
- Сожалею, если мои слова показались вам слишком неприятными, сеньор Варгас. Я только хотел разъяснить, что предательство - это лишь вопрос точки зрения. Для англичан я патриот, а вы... что ж, у вас есть деньги. А с сегодняшнего дня будет гораздо больше денег.
Варгас посмотрел на Гроота, который отступил на два шага назад.
- Продолжайте.
- Я хочу купить вашу пшеницу.
- У меня нет никакой пшеницы.
- Да полно, сеньор, не отпирайтесь. Севилья наводнена нашими шпионами. Мне прекрасно известно, что вы прячете на старой лесопилке. А поскольку это известно не мне одному, то я надеюсь выйти отсюда живым и невредимым, независимо от того, сможем мы с вами договориться или нет. Надеюсь, мы поняли друг друга?
Лишь немногие позволяли себе разговаривать с Варгасом в таком тоне. Купец был полон гнева и медлил с ответом. Гильермо почувствовал, что Варгас спрашивает себя, каким образом его раскрыли, хотя этого он рассказывать не собирался.
- Хорошо, - медленно ответил Варгас. - Мы поняли друг друга.
- Что ж, в таком случае позвольте мне исполнить поручение ее величества королевы Елизаветы, - при упоминании королевы англичанин гордо выпрямил шею, что было не вполне притворным. - Мы хотим купить вашу пшеницу.
- И какова же ваша цена?
- Миллион эскудо.
Мальфини жадно засопел. Даже Варгас, привыкший при любых переговорах сохранять каменное лицо, почувствовал легкую дрожь в верхней губе.
- Если я продам вам пшеницу, Севилья вымрет от голода, - прохрипел купец.
- Именно этого и хочет Англия, сеньор Варгас. Нам нужна разделенная Испания, чтобы разделаться с ней, как вы, наверное, уже догадались. Нам не нужна еще одна Армада, направленная к нашим берегам. В следующий раз у нее может и получиться.
- Вы хоть понимаете, чего вы от меня требуете?
- Говорят, вы родились бедняком, сеньор Варгас. И разбогатели. По моему опыту, ни один честный человек не способен это сделать. Так что вы примете предложение.
- Вы просто наглый ублюдок, Вимполе.
Если Варгас ожидал, что это заденет посетителя, то этого не добился. Гильермо мудро проигнорировал этот комментарий, ясно дав понять, насколько неуместным считает мнение Варгаса.
- Как пожелаете. Но я наглый ублюдок с пшеницей?
Купец потупил взор. Когда он снова поднял глаза, из них исчез страх, словно он принял решение и понимает последствия своих действий.
- Согласен.
- Ну что ж, отлично, сеньор Варгас. В таком случае, вот мои условия.
В следующие дни Гильермо пропал из вида. Следуя указаниям Санчо, он не вернулся в театр и не показывался на улицах, чтобы снизить риск неожиданного столкновения с Варгасом.
Неделю спустя, накануне согласованной с купцом даты, англичанин проснулся на закате, с похмельной головой и слипающимися веками. Санчо регулярно снабжал его вином, что сказалось на нем плохо. Как всегда после избыточных возлияний, он клялся, что никогда больше не будет пить, хотя не в состоянии был сдержать это обещание. Гильермо внутренне ощущал неутолимую потребность, которая сжирала его внутренности, как дикий зверь, в особенности проявляясь в те минуты, когда он сочинял один из своих сонетов. Если слова не складывались или Гильермо не считал их достойными, клыки этого зверя вгрызались в его печень. Гильермо знал единственный способ погасить его ярость - утопить зверя.
В такие минуты он вспоминал своих детей, хотя и пытался не думать о них, чтобы не ощущать еще большего груза одиночества. Когда он покинул Англию в 1588 году, старшей, Сюзанне, было пять лет, а близнецам Хамнету и Джудит - три. Уже много месяцев он не зарабатывал достаточно денег, чтобы отсылать их домой, и спрашивал себя, как они там. Его жена была слишком эгоистична и глупа, чтобы научиться писать или еще каким-то образом отправить ему весточку. В который раз в жизни он пожалел о том, что обрюхатил женщину на восемь лет старше, на которой его принудили жениться. Он едва ее выносил и отправился от нее подальше в поисках своей судьбы, что было для него единственным выходом.
Движимый желанием преуспеть в театре, он присоединился к труппе бродячих комедиантов, отправившись в двухгодичное турне по континенту, посещая такие места, о которых он раньше и не слыхивал - Верону, Венецию или Севилью. Актерские способности Гильермо был неплохими, и этим он пытался компенсировать свои попытки постоянно импровизировать по ходу спектакля. К тому же он обладал большим талантом, чем товарищи по труппе. Это время от времени вызывало стычки и споры, которые вывели из терпения директора театра, а в результате он выгнал Гильермо. Кончилось тем, что актеру пришлось жить в потрепанной дыре под названием "Красный петух", проклиная судьбу и застряв из-за войны в Испании с постоянным ветром в карманах.
Образ бездонного кошелька вдохновил его на первый куплет сонета, но к тому времени он уже находился перед дверьми постоялого двора Томаса Гутьерреса. Смущаясь от элегантности здания, он зашел с осторожностью, слишком остро чувствуя, что его плундры в паре мест заштопаны, а пожелтевшие манжеты сорочки - в чернильных пятнах.
- Маэсе Гильермо!
Санчо ждал в дверях и провел его в маленький, но уютный зал, который хозяин постоялого двора предоставил в их распоряжение. Там стоял низкий стол, окруженный скамьей и двумя стульями. На одном из них сидел худощавый мужчина с крючковатым носом, который тут же встал.
- Дон Мигель де Сервантес, позвольте представить вам дона Гильермо де Шекспира.
Ужин прошел в кропотливых попытках понять друг друга - Гильермо боролся со своим плохим испанским, а Мигель делал удивленное лицо, когда актер произносил слова на собственном языке. Комиссар знал по-английски лишь ругательства и воинские команды. Но с помощью Санчо они поняли друг друга.
Когда юноша представил их друг другу, Мигель осмотрел Гильермо с головы до пят своим прямым и колким взглядом, таким же аскетичным, как и его собственное тело, не скрывая неприязни к врагу короля. Гильермо тут же это заметил, но попытался сгладить впечатление, выявив то, что было между ними общего. Трудно было найти двух более отличающихся людей, поскольку на фоне кастильской строгости комиссара Гильермо отличался чувственным и непостоянным характером.
- Я понимаю ваше предубеждение в отношении меня, дон Мигель, - сказал Гильермо, отодвигая тарелку, в которой остался лишь рыбий хребет. - Но от всего сердца уверяю вас, что меня совершенно не заботят споры между нашими королями. Англичане или испанцы, хозяева или слуги... жизнь - это лишь театр, друг мой.
Комиссар захлопал глазами, удивившись, что англичанин начал с подобной мысли, но тут же понял, какого рода человек сидит напротив. Оба разделяли то, чем обладают лишь немногие: способность заглянуть внутрь, разглядеть спрятанную под видимой формой сущность.
- Так значит, вы поэт, дон Гильермо. Или вы будете утверждать, что так запачкались при написании деловых писем? - спросил Мигель, указывая на чернильные пятна на манжетах англичанина.
- Да, вы правы. Признаюсь, - он приподнял один из рукавов, уже не стесняясь своей бедности. - Из этой материи и сотканы наши грёзы.
Когда Санчо переводил последнюю фразу англичанина, он не смог сдержать язвительной усмешки.
- Не соглашусь с нашим гостем, комиссар. Единственная материя грёз - вот это, - заявил юноша, тряхнув кошельком на поясе, чтобы зазвенели монеты.
- А я не согласен с вами обоими. Материя наших грёз - это надежда, без нее мы бессильны.
- Надежда? - переспросил Гильермо. - Надежда на что?
- На свободу, - хором откликнулись Санчо и Мигель.
Гильермо покачал головой.
- Людям нравятся стены. Жить запертыми внутри удобных предрассудков. Бог, король и родина. Они готовы убить, лишь бы им не указали на ошибки.
Воцарилось неловкое молчание, наполненное неприятной и трезвой ясностью. Мгновение все трое не знали, что сказать. Двое были врагами, потому что так решили их короли и епископы. Третий был вором, беглым каторжником, человеком, поправшим все законы.
- Не стоит это обсуждать, - прервал тишину Мигель, поднимая брови. - В конце концов, мы всего лишь люди, столь же эфемерные как пуканье монашки.
Гильермо громко расхохотался.
- Что вас так развеселило? - поинтересовался комиссар.
- Ничего особенного, друг мой Мигель. Просто вы, очевидно, никогда не бывали в монастыре. Иначе бы вы знали, что пуканье монашки можно назвать каким угодно, только не эфемерным.
Тут расхохотались все, и в это мгновение эти такие разные мужчины стали друзьями. Разговор продлился до самой зари. Санчо, изнуренный после долгого дня, растянулся на скамье и уснул.
Мигель махнул рукой в сторону плаща, которым укрылся юноша, оттуда доносилось тихое похрапывание.
- Вы ведь познакомились, когда он был еще мальчишкой, да, дон Гильермо? Как это произошло?
Англичанин, на сей раз помогая себе жестами и на латыни, которой оба немного владели, смог объясниться.
- Хороший парень, с добрым сердцем. Но с плохой судьбой.
Комиссар кивнул, словно услышав старую песню, слова которой помнил наизусть.
- Я спрашиваю себя, как же он превратился в вора.
- Боюсь, что в этом частично виноват я, - ответил Гильермо, неловко заерзав.
Он рассказал о том, что случилось в тот день, когда он выпил дорогое вино и Кастро избил Санчо. Как он его лечил и рассказывал истории, пока тот лежал. И как легенда о Робине Гуде глубоко повлияла на мальчика.
- Полагаю, что хорошая история может изменить и более безмятежного человека, - сказал англичанин, осушив кувшин и с недовольным видом поставив его на стол. Разносчики трактира уже давно пошли спать. Сегодня он больше вина не получит.
Когда он снова повернулся к комиссару, то заметил, что тот уставился в стену и его мысли находятся где-то очень далеко. Он что-то бормотал сквозь зубы, Гильермо не мог разобрать. Он понял лишь слово "мельницы", которое для него ничего не значило.
- Это не вы превратили его в вора, - произнес через некоторое время Мигель. - Он носил это в себе, сам того не осознавая.
- Боюсь, однако, что я послужил причиной, которая это разбудила. И заставила его мстить. Месть - самая низменная и бессмысленная из страстей.
Мигель улыбнулся.
- Месть. Любопытно, дон Гильермо, как раз недавно я услышал трагическую истории датского принца, который жил четыре столетия назад...
