Женщины шли через двор, залитый ярким солнечным светом, парами или по трое, и дружески болтали. Я стояла в дверях своей комнаты, глядя на них. На меня вдруг нахлынула волна одиночества — их сплочённость только подчёркивала пустоту рядом со мной. Они могли пожаловаться друг другу, поплакать на плече и получить утешение, а я ни перед кем не могла обнажать свою слабость.

Целительница Марта, лежащая в своей постели, так далека от меня, словно лежит за морем. Может, она и слышала, когда я говорила с ней, но ответить не могла. Но и раньше, за все годы нашей дружбы, не могу припомнить, чтобы рассказывала ей что-нибудь. Я никогда в этом не нуждалась. Она умела понимать даже самое напряжённое молчание, сказать слово, вскрывающее нарыв, и сохранить тайну. Теперь, даже если Целительница Марта понимает, что меня беспокоит, она не может дать совет или утешить. Пророк без языка бесполезен, как слепой сторож. Я не понимала, как нуждаюсь в своей подруге, пока не потеряла её.

Внезапно ворота распахнулись, и во двор ворвалась Беатрис. Руки и платье спереди заляпаны грязью. Она шаталась как пьяная и даже не взгянула на меня, проходя мимо моей двери. Я поспешно вышла.

— Беатрис?

Она остановилась и посмотрела на меня как на чужую.

—Ты упала?

Она покачала головой, но я понимала — что-то не так.

— Проблемы со скотом? Снова чума? Господи, только не это. Если мы хотим пережить эту зиму, нам нужен каждый кусок мяса.

— Почему ты хоть тело её у них не попросишь? — В её словах и на лице было столько ненависти, что я отступила на шаг. — Почему ты позволила ее убить? Ты могла их остановить. Лихорадка — не её рук дело. Она не пыталась их сглазить. Она не была ведьмой, она была просто ребёнком... невинным ребёнком.

Беатрис бормотала так быстро, что я не сразу поняла, о чём это она.

— Ты про внучку Гвенит? Беатрис, тебе же хорошо известно, что я ничего не знала о случившемся, пока ты сама мне не сказала вчера вечером. Я, как и ты, в ужасе от случившегося с девочкой. Это злое, дьявольское дело, но если кто-то и мог бы его предотвратить, так только ты. Ты настояла на том, что станешь заботиться о ней. Ты позволяла ей убегать за стены бегинажа вместо того, чтобы учить работать внутри этих стен. Не сомневаюсь, Пега предупреждала тебя, что деревенские боятся Гудрун.

— А чего ты от меня ждала — запереть её? Как я могла её остановить? Она всегда хотела уйти.

Беатрис судорожно сжимала в ладони ткань плаща, словно пыталась выжать воду. Но плащ был сухой, хоть и грязный.

— Если бы у тебя когда-нибудь были дети, Беатрис, ты бы знала, что малышам не позволяют свободно бродить, где им хочется, из страха, что они могут свалиться в воду или попасть под лошадь. Иногда надо привязывать их, чтобы защитить от беды. Ты сама сказала, она была просто ребёнком, с умом как у младенца.

Беатрис подняла взгляд, в глазах сверкнула ярость.

— Да что старая ведьма вроде тебя может знать о детях? Ты ведь никогда и не хотела ребёнка, верно? Они у тебя отвращение вызывают. Помнишь, как ты сказала про Андреа? — Беатрис скривилась, надо думать, изображая меня. — «Андреа обрела такую власть над своим телом, что Бог исцелил раны её менструаций и вернул ей чистоту, которой обладала Ева до проклятия скверны, сошедшего на нас». Ты сказала, что все мы должны каждодневно молиться об избавлении от этого проклятия. Что же это за извращённая молитва? Разве ты не понимаешь, что вместе с месячными уходит и надежда? Но тебе-то это не важно, да? Потому что ты никогда не была нормальной женщиной, даже до того, как стала высохшей старой каргой. Ты никогда не смогла бы полюбить ребёнка, потому что в тебе нет ни капли любви ни к кому.

Я была так потрясена, что не знала, как ответить. Потом схватила её за плечи и встряхнула.

— Возьми себя в руки, Беатрис. Для женщины твоих лет такое поведение постыдно. Я думаю, пожалуй, хорошо, что Бог не благословил тебя детьми, поскольку ты и сама неспособна вести себя иначе, чем как испорченный ребёнок. — Я почувствовала, как она вздрогнула от ярости, и постаралась говорить мягче. — Понимаю, наткнуться на тело девочки при таких обстоятельствах — страшное потрясение для тебя, как и для всех нас. Но зачем ты сейчас говоришь всё это?

Беатрис дико оглядывалась по сторонам, сжимая и разжимая кулаки. Наконец заговорила шёпотом.

— Я ходила туда, чтобы принести тело домой, но уже слишком поздно. Они уже похоронили её на перекрестке дорог... как убийцу. Попрошайка Том мне сказал. Я нашла то место. Пыталась откопать её руками, чтобы принести сюда. Но они зарыли её слишком глубоко... Надо взять лопату... Я не могу до неё добраться...

Она попыталась вырваться из моих рук, но я держала крепко.

— Беатрис, возвращаться в деревню бессмысленно. Даю тебе слово, мы заберём тело и принесём сюда. Но делать это нужно, когда стемнеет и деревенские спрячутся в своих домах. Я позабочусь о том, чтобы ребёнок лежал здесь. Хоть она и не получила отпущения грехов, но умерла невиновной в преступлениях, за которые осуждена, и за одно это заслуживает упокоения в освящённой земле. А теперь иди в прачечную и хорошенько вымойся, пока тебя не увидел кто-то ещё. И ради Бога, Беатрис, постарайся вести себя прилично. Молись за душу Гудрун, если хочешь, но не подобает так показывать горе, особенно по такой, как она. В конце концов, это был не твой ребёнок.

Беатрис сбросила с плеча мою руку, лицо исказила ненависть. Она кинулась ко мне, я отскочила, и её пальцы царапнули в дюйме от моей щеки. Из её горла вырвался крик, вопль боли, как у дикого животного. Беатрис постояла, покачиваясь вперёд-назад, потом как будто пришла в себя и неуклюже побрела прочь, к прачечной, крепко прижимая к груди руки.

Я вернулась к себе, закрыла дверь и остановилась у очага, согревая руки над слабым огнём и пытаясь унять дрожь. Беатрис, похоже, сошла с ума. Может, это от страха перед Мастерами Совы? Мне не следовало обвинять её в пренебрежении — я знала, что больше неё виновата в смерти ребёнка, ведь это мне поручили заботиться о ней. А если бы её не было той штормовой ночью...

Каждый раз, закрывая ночью глаза, я видела стоящую передо мной девочку, голое тело отсвечивало белыми отблесками под вспышками молний, дождь ручьём лился по босым ногам, а на плече хлопала крыльями огромная чёрная птица. Как Гудрун туда попала? Почему пошла за мной? Прежде она всегда пыталась сбежать от меня. Девочка спасла меня той ночью или это из-за неё лошадь встала на дыбы? В душе я понимала, что с тех пор не старалась удержать её в стенах бегинажа — может, потому что боялась и хотела, чтобы она сбежала? Я просто обязана вернуть тело домой, но меня очень пугала эта задача. Что ж, это станет моим искуплением.

Но чтобы откопать и вытащить Гудрун из могилы, понадобятся по меньшей мере двое. Её наверняка закопали так глубоко, как только смогли. Еще двое нужны, чтобы следить за дорогой на перекрестье и предупредить, если кто-то увидит и попытается помешать нам унести тело, или того хуже, схватить и замучить как бедняжку Гудрун. Идти нужно на закате, когда света ещё достаточно, чтобы видеть без факелов или фонарей. Огонь на пустой дороге выдаст нас за многие мили. Надо взять с собой тележку, чтобы везти назад тело, и что-нибудь, чем прикрыть наготу девочки — вряд ли они обернули ее в или покрывало, прежде чем бросить в могилу.

Кого же взять с собой? Разумеется, не Беатрис — на неё нельзя положиться, особенно если мы обнаружим, что тело изуродовано или расчленено, как нередко поступают с телами, если боятся, что те выйдут из могилы. Пегу, конечно — она не боится деревенских. Пастушку Марту — она тоже сильная. С ними мы быстро откопаем тело, нам нельзя задерживаться там надолго. Кого ещё? Османну? Она сможет наблюдать за дорогой, а если я покажу, что доверяю ей, возможно, она охотнее сделает на мессе то, чего я от неё хочу. Кроме того, возможно, для неё и неплохо увидеть тело Гудрун, это поможет убедить Османну в неправильности её поведения лучше, чем любые слова. Я сказала бы...

Внезапно раздался яростный стук в дверь, и прежде чем я успела ответить, в комнату ворвалась Привратница Марта.

— Там, у ворот, деревенские, целая толпа.

Она размахивала руками, словно собиралась схватить меня и потащить к воротам, но я не собиралась выбегать наружу при любой тревоге.

— Если они принесли ещё больных — скажи, пусть идут в комнату для странников, к остальным. А если там не хватит места...

— Они не принесли больных.

— А чего им тогда? Еды? За этим они явились?

Привратница Марта прикусила губу.

— За Благословенными Дарами Андреа.

— Мы же уже объясняли, когда они приносили детей — нам неизвестно, что реликвия обладает силой исцелять. Но скажи, я вынесу её, и они смогут к ней прикоснуться и зажечь свечу за исцеление.

— На этот раз им недостаточно прикоснуться к реликвии. Они говорят, лихорадка обошла нас потому, что облатка Андреа хранится в нашей часовне. Хотят забрать ее в свою церковь и держать там, чтобы защищать деревню. Они говорят... — Она поколебалась, а потом забормотала, как что-то заученное: — Бог продолжает наказывать их лихорадкой, потому что чудотворная гостия остается в руках грешниц, отлучённых от церкви. Настоятельница Марта, мы должны отдать реликвию. Они говорят, что иначе отберут ее силой.

— Пока я жива, этому не бывать. За всем этим видна рука отца Ульфрида, и я намерена раз и навсегда положить конец этому бесчинству. Идём.

Я зашагала во двор, привратница Марта поспешила за мной. Ворота были широко открыты, толпа толкалась на пороге — в основном мужчины, но было и несколько женщин. Двое мужчин уже пробились внутрь.

— Почему ты не заперла ворота, чтобы они ждали снаружи?

Привратница Марта безнадёжно махнула в сторону толпы.

— Их слишком много. Навалились и не дали мне закрыть.

— Так зачем ты вообще их открывала?

— Они сказали, что больны, Настоятельница Марта, и я подумала...

Попозже я поговорю с ней о том, что она подумала.

Сбоку у ворот толпилась кучка бегинок. Похоже, они не хотели или не могли ничего сделать, но Османна стояла спиной ко мне, прямо перед деревенскими. Кажется, она пыталась призвать их к порядку, но из-за гомона толпы я не могла расслышать слов. У девочки много недостатков, но, по крайней мере, ей хватило смелости бросить им вызов. Мужество часто идёт об руку с упрямством. Но от её слов было мало толку, толпа шумела. Внезапно из группы бегинок вырвалась Беатрис и со сжатыми кулаками встала перед Османной.

— Зачем вы спрашиваете Османну? — вопила Беатрис. — Разве не знаете, что она не верит в таинства? Для неё гостия — так же свята, как корки, что вы бросаете свиньям. Она говорит, для спасения достаточно одной только веры. Так где же ваши Мастера Совы? В них-то у вас веры в избытке, да? Вам не нужны заплесневелые кусочки хлеба.

— Беатрис! — я вцепилась в неё и попыталась оттащить, но она вырвалась из моих рук и закричала на деревенских.

— Разве вы не знаете, что лихорадка ушла? Чтобы остановить её, вы принесли в жертву невинного ребёнка. Если ваши дети до сих пор больны — спросите у ваших Мастеров Совы, почему. Пойдите, спросите у вашего священника. Они убили её. Они обещали, что её смерть избавит вас от лихорадки. Так зачем вы пришли к нам? Забыли, что это мы наслали болезнь? Хотите получить от нас чего-нибудь похуже? Убирайтесь! Убирайтесь вон!

Беатрис подняла правую руку с растопыренными, как когти, пальцами, словно замахиваясь на гостей. Они застыли на мгновение, потом развернулись и побежали. Беатрис захлопнула ворота и прислонилась к ним, заметно дрожа. Привратница Марта бросилась запирать ворота на засов.

Бегинки собрались вокруг Беатрис, они успокаивающе поглаживали её, хлопали по плечам и хвалили за то, что выпроводила деревенских. Беатрис то ли истерически смеялась, то ли плакала. Не двигалась только Османна. Она так и стояла там, куда оттолкнула её Беатрис, смертельно бледная, с расширенными от ужаса и шока глазами. Я знала — она хочет получить от меня заверения, что никто не обратил внимания на слова Беатрис, а деревенские ничего не поняли. Её глаза умоляли.

Я понимала, чего она ждёт, но не могла этого сказать, не могла лгать, даже для того, чтобы ее успокоить. Я чувствовала, как кровь отхлынула от лица. Я отвернулась. Беатрис всё ещё поздравляли и успокаивали. Понимала ли она, какое только что принесла зло? Её слова невозможно вернуть. Теперь нам оставалось только ждать и молиться.