В рытвинах холма, среди тёмной промокшей травы, странно поблескивали пятна изморози. Утреннее небо над голыми чёрными ветками деревьев уже начинало светлеть. По склону холма за рекой неспешно брело стадо овец, я могла различить знакомые фигуры Пеги и Пастушки Марты по краям стада.

Гудрун нет. А я надеялась, что она ушла с ними. После полуночной службы я зашла взглянуть на неё и с тех пор больше не видела. Гудрун крепко спала — губы приоткрыты, как у младенца, дыхание тихое и нежное. Но утром, когда я принесла хлеб и немного похлёбки, её уже не было. Она научилась выскальзывать из бегинажа, хотя никто не видел, как ей это удаётся. Иногда Гудрун пропадала на целый день и возвращалась, когда стемнеет. Кухарка Марта всегда оставляла для неё что-нибудь горячее на ужин, хотя другие Марты этого не одобряли. Хозяйка Марта говорила — кто не работает, тот и есть не должен. Думаю, она жаловалась Настоятельнице Марте, и не раз, но та, похоже, оставила все попытки контролировать Гудрун. Иногда я замечала, как Настоятельница Марта пристально смотрит на этого ребёнка и хмурится, словно пытается что-то понять. Может, она устала или её сердце смягчилось после несчастья с Целительницей Мартой.

Смягчилось? Что я говорю. Настоятельница Марта не станет добрее, даже если проживёт дольше Мафусаила. С таким же успехом можно ждать, что камень смягчится в бочке с маслом. Скорее наоборот, она стала ещё более холодной и отстранённой, чем раньше, особенно со мной. Это ведь она не дала избрать меня Мартой. И не важно, чего хотели другие Марты, они не станут возражать, даже если не согласны с ней. Я бросила бы ей вызов — вот почему она против меня. Но по крайней мере, у меня есть мой ребёнок, моя Гудрун. Этого Настоятельнице Марте у меня не отнять.

В любой другой день я не волновалась бы из-за отсутствия Гудрун, но в Пахотный понедельник может случиться всякое. Может этот день и начинался с процессии и игр ряженых, чтобы изгнать ведьм и благословить пахоту, но заканчивался он всегда попойкой и драками. Ни одна девушка сегодня не в безопасности. Моя малышка Гудрун могла позаботиться о себе на холмах и в лесу, но во всём остальном она так наивна, а кроме того, если привяжется пара-тройка здоровенных парней — что она сможет сделать? Я не могла успокоиться, пока она не вернется в бегинаж.

Но мои обмороженные ноги слишком распухли и болели, а бегать по холмам — пустое дело, да ещё в такой холод. Пега и Пастушка Марта должны возвращаться через брод, поэтому я села на камень у реки и ждала, когда они перейдут. Нет смысла совать ноги в ледяную воду. Пега заметила бы, если Гудрун пошла к руинам бабкиного дома. Но там для неё безопасно. Деревенские не смеют приближаться к старому дому, боятся призрака Гвенит.

Я прикрыла плащом ступни. Распухщие ноги невыносимо зудели, покрылись глубокими трещинами. По утрам ноги были в крови. В прошлом году Целительница Марта давала мне какую-то жирную вонючую мазь, успокаивающую раздражение, но я не собиралась просить лекарство у этой мерзкой Османны, уж лучше мучиться от боли.

Пастушка Марта свистом подозвала Леона к себе, они с Пегой подошли к переправе. Обе сняли башмаки и чулки, Пега подобрала юбки и неуклюже вошла в воду, сквернословя и ругаясь от того, что холодная вода касается лодыжек. Она пошлёпала через реку, последние несколько шагов почти бегом. Пастушка Марта следовала за ней.

— Овцы, — объявила Пега, — самые строптивые твари из тех, что сошли с Ноева ковчега. Не понимаю, как ты можешь их терпеть целый год, Пастушка Марта. Если не хочешь пускать овцу на пастбище — она побежит туда, едва тебя увидит. Велишь ей идти, так не сдвинется с места.

— В этом овцы не слишком отличаются от людей, — усмехнулась Пастушка Марта. — Поработав с овцами, начинаешь понимать, почему Господь сравнивал с ними свою паству. Но если нужно найти теплое и сухое место для сна, они гораздо умнее крупного скота или даже старика Леона.

Она свистнула, и Леон тут же выскочил из реки, подбежал и энергично отряхнул от воды густую лохматую шерсть, забрызгав всех нас.

— Пошёл вон, скотина, — завопила Пега, но Леон, похоже, принял её крик за проявление любви и радостно повалился ей под ноги, пуская слюни, а Пега почесала ему живот.

— Пега, ты не видела сегодня там, наверху, у старой хижины, Гудрун? — спросила я.

— Она не поднималась на холм. Если только не вернулась, потому что я видела, как она шла туда. — Пега махнула в сторону дороги, ведущей в лес и к деревне. — Мы кричали ей вслед, но она не обратила внимания, как всегда, а я не собираюсь за ней гоняться.

— Не волнуйся, — похлопала меня по плечу Пастушка Марта. — Уверена, она бродит где-то в лесу со своим вороном.

— Я должна знать, где она.

Пега подышала на свои огромные ладони, пытаясь согреться.

— Отстань от бедной малышки, Беатрис. Тебе всё равно не найти её в лесу, она может быть где угодно. Могу сказать, она знает там места, которые даже леснику неизвестны.

— Но вдруг она пошла в деревню? Гудрун этим утром ничего не ела, она может забрести туда за едой, если проголодается.

Пастушка Марта покачала головой.

— Это бесполезно, Пега. С таким же успехом ты можешь просить овцу не блеять из-за ягнёнка. Она не успокоится, пока не вернётся Гудрун.

Они думали, что я зря беспокоюсь, да я и сама себе это говорила. Гудрун не впервые исчезает на весь день, не из-за чего волноваться. Ни одной причины — кроме смутного чувства, в котором я боялась признаться даже себе.

После потопа мы несколько раз приходили в деревню раздавать еду, и теперь, как только дошли до окраинных домов, я сразу поняла — что-то не так. Никто не выглядывал из окон, не собирал собачье дерьмо на улице. На дороге не играли дети, женщины не носили воду или дрова. Совсем недавно здесь было ещё пустыннее — из-за лихорадки, но даже тогда встречался какой-нибудь младенец, сидящий на дороге, запихивая горсти пыли в рот, или женщина, перебирающая бобы, устроившись на крыльце.

Сейчас нет никого. Может, всех скосила лихорадка? Случалось, что она опустошала целые деревни — люди разбегались, бросая мёртвых гнить в домах. На пустой дорожке между домами роился зимний гнус. Тучи жуков копошились в канавах, где среди мусора и вонючей грязи ещё стояла речная вода. Стены всех домов покрывали огромные пятна, полосы засохшей жёлто-зелёной слизи налипли на плетни и заборы, отмечая уровень воды.

В канаве показалась волосатая спина одинокой свиньи, высунувшейся из грязи. Свинья удовлетворённо фыркала, копаясь в мусоре, казалось, в её мире всё хорошо. Непонятно, как ее не забили вместе со всеми. Скорее всего, спрятал кто-то из деревенских, или забрела в лес.

— Радуешься, что выжила, хрюшка? Слушай меня, госпожа, лучше тебе последовать примеру господских жён и поскорее завалиться в грязь с каким-нибудь диким кабаном, или не доживёшь до воскресной мессы.

Свинья снова хрюкнула и зарылась мордой в останки какого-то создания, разложившегося до неузнаваемости.

У порога копалась пара потрёпанных кур с длинными чешуйчатыми лапами и поникшими гребешками. Дверь и окна дома были плотно закрыты, словно для того, чтобы не впустить внутрь лихорадку, но поздно — запах говорил, что она уже там. Эту вонь не спутать ни с чем, горло от неё сводило даже сквозь закрытую дверь.

Калитка во двор дубильщика открыта, но не слышно звуков выделывания кожи. На растянутой шкуре лежал брошенный скребок. Кожу, похоже, надо снова вымачивать — она пересохла на холодном ветру. Очистка этого засохшего жира станет дьявольски тяжёлой работой. Но какой мастер допустит такую небрежность, позволит подмастерьям уйти и бросить шкуру портиться, если только его не убили? Что могло внезапно оторвать от работы и мастера, и подмастерьев посреди дела, да ещё в такой спешке, что они даже не замочили шкуру? На такое даже лихорадка не способна.

Оулмэн! По спине пробежал холодок. Я, как безумная, оборачивалась снова и снова, пристально глядя в белёсое небо, в ужасе от того, что он, возможно, притаился где-то там, среди голых веток, и наблюдает за мной. Я не раздумывая бросилась обратно, той же дорогой, отчаянно желая оказаться в безопасности, в бегинаже. Я споткнулась на бегу и растянулась на острых камнях, потом поднялась, отряхиваясь, пытаясь перевести дыхание.

Надо мной раздался какой-то хрип. Прикрывая голову, я подбежала к стене дома. Сердце стучало от страха, но ничего не происходило. Наконец, я решилась выглянуть. Это всего лишь ворон. Он уселся на крышу и пристально глядел на меня.

Ворон! Птица Гудрун, значит, она где-то здесь, в деревне. Нет, глупо так думать. Воронов сотни, как отличить одного от другого? С чего я взяла, что этот её?

Потом я услышала гул, словно большая волна бьётся о галечный берег. Он шёл из центра деревни. Неясно, был ли это рёв ярости или восторга. Мне хотелось бежать от него прочь, но я не могла бросить Гудрун. Если она здесь, я должна ее найти. Страшась за неё, я пошла на звук.

Когда я вышла из переулка, в ушах взорвался гомон толпы. На дальнем конце Грина, вокруг пруда, собрались все способные ходить жители деревни — и мужчины, и женщины. Дети, чтобы лучше видеть, сидели на плечах отцов, женщины в задних рядах стояли на цыпочках на перевёрнутых вёдрах или бочках.

Поднялась новая волна шумной радости, но резко оборвалась, как будто посреди воплей крикунам в толпе отрубили головы.

Человек, ощутивший моё присутствие, обернулся, потом тронул рукой соседа, и оба отодвинулись. Остальные мрачно и раздражённо, как недовольные дети, смотрели на меня. Впереди происходило какое-то движение.

Отец Ульфрид протиснулся ко мне через толпу. Руки закрывали длинные рукава, как будто он служил мессу. Он довольно щурился, тело вздрагивало, похоже, священник был охвачен восторгом, как мальчик после битвы.

— Убирайся в своё змеиное гнездо, женщина. Здесь тебе нечего делать. Ни одна душа из этой деревни не придёт больше к вашему порогу. Болезнь закончилась.

Он говорил громко, чтобы услышали в толпе, и толпа одобрительно загудела в ответ, но это было странное, не слишком радостное ликование.

Я попыталась собрать всю свою волю.

— Благодарение Богу, если это так. Но почему ты так уверен?

— О, я знаю наверняка. Мы нашли виновного. Мы узнали, кто принёс нам зло, и можешь быть уверена, госпожа, злодей больше нас не потревожит. Передай предупреждение дому женщин: мы расправились с одной из вас, а если и дальше в этой деревне будет твориться зло, то увидите, и остальных постигнет та же судьба. Так и передай вашей главной.

— Расправились? — внутри у меня всё сжалось от ледяного ужаса. — Как расправились?

Отец Ульфрид обернулся, махнул рукой, и море людей расступилось. У кромки пруда, широко расставив ноги, стоял человек в коричневом плаще со скрещенными на груди руками. Тело человеческое, но голова как у совы. Острый и кривой бронзовый клюв блестел, как мокрая коса, рыже-коричневые перья — гладкие и лоснящиеся. Глаза так глубоко погружены в перья, что я не могла разобрать, человеческие они или птичьи. Он медленно и торжественно указал на что-то у себя под ногами, но я не могла оторвать взгляд от его лица.

Кто-то сзади толкнул меня, я пошатнулась и перевела взгляд на указующий палец.

Она лежала лицом вниз у ног Мастера Совы, вполне человеческих. Голая. Рыжие волосы влажными прядями рассыпались по плечам. Запястья и лодыжки связаны так туго, что кожа перерезана и покрыта синяками.

Они били её кнутом, хлестали худенькую спину. Вода смыла кровь, но на голубовато-белой коже маковыми лепестками зияли раны. Хлыст охватывал тело, врезался в живот, разрывал нежную плоть маленькой груди.

Я упала на колени, не обращая внимания на вонючую грязь, и перевернула её лицом к себе. Мой разум как будто цеплялся за какую-то надежду — вдруг это не она. Я нежно убрала с её глаз мокрые, похожие на водоросли волосы. Лицо и руки покрывали ужасные синяки, лиловые, как летняя грозовая туча. Губы распухли. Смерть Гудрун не была лёгкой.

Мой страх перешёл в ярость. Мне хотелось разорвать в клочья лицо стоящего передо мной человека.

— Зачем вы это сделали? Она была всего лишь ребёнком! Вы устроили испытание водой , она утонула на ваших глазах, доказывая свою невиновность. Вы могли бы вытащить её, пока она не захлебнулась, а вместо этого стояли и смотрели, как она умирает. Как вы могли? Она не причинила вам никакого вреда!

Человек в совиной маске не шевелился и не произносил ни слова. Мы молча смотрели друг на друга. Отец Ульфрид пнул тело Гудрун мыском башмака, словно желая проверить, что она на самом деле мертва.

— Ей предъявили обвинение. Многие достойные свидетели под присягой показали, что она танцем наслала на эту деревню бурю и потоп и дьявольским сглазом отравила воду, и наши дети стали болеть и умирать. Её били кнутом, чтобы заставить признаться в грехах и спасти душу, но она так погрязла в своих злодеяниях, что упорно отказывалась исповедаться...

— Она была немая! — закричала я. — И ты знал это! Вы все знали. Даже если бы ты пытал её на дыбе, она не смогла бы произнести ни слова в свою защиту.

— То, что она не могла говорить, только доказывает злой умысел — её душа так глубоко отдалась Сатане, и он лишил её речи, чтобы не дать исповедаться и получить божественную благодать и отпущение грехов.

— Она и боли не чувствовала, — взгвизгнул кто-то позади толпы. Стоящие впереди одобрительно зашумели.

— Даже когда Мастер Совы хорошенько огрел её кнутом, она и не вскрикнула.

— Это против природы. Даже взрослые мужчины кричат под кнутом.

— Сам Дьявол её защищал.

— Как же вы не понимаете? — взмолилась я. — Она ужасно страдала, но не могла кричать.

Но никто меня не слушал. Все взгляды были обращены на тело Гудрун. Внезапно раздался крик ужаса, толпа шарахнулась назад. Я взглянула на неё. Рот открылся, и из мёртвых губ выползла маленькая зелёная лягушка.