Все не сводили глаз с белой облатки, поднятой над головами — в ней, такой маленькой, заключены присутствие и суть самого всемогущего Бога, создавшего небо и землю. Я держу в руках каплю воды, в которой весь океан, искру огня целого мира.

— Salus, victoria et ressurrectio nostra.

Священное таинство, преобразующее хлеб в моих руках по моему слову в Его подлинную плоть. В этом бессмертие наших душ, всё наше бытие. Мои руки стали руками Христа, я поднималась вслед за ним на божественную высоту. Но там, наверху, было пусто. Босая и одинокая, я стояла в священном месте и видела пустыню. Ответ на все мои молитвы и просьбы — лишь гулкое насмешливое молчание. Для них я могла превратить хлеб в плоть, но в моём рту он обращался в пыль. Рука дрожала, и капельки красного вина проливались на белое одеяние.

Я чистила церковную утварь, когда увидела, что Османна встала и идёт к двери. Я окликнула её, и она остановилась, не оборачиваясь. Она колебалась, это явно был момент неповиновения. Потом Османна обернулась и смиренно подошла ко мне, изображая покорность. Я уже давно думала об этом, но так и не решила, с чего начать. Я свернула льняное одеяние. На него попало вино, и на белом камне алтаря осталось маленькое кровавое пятно. Я налила на пятно воды и потёрла, но оно не сходило.

— Вы хотели дать мне какую-то работу, Настоятельница Марта?

Господи, неужели она не могла хотя бы подождать, пока я начну разговор? Османна стояла с руками за спиной, выжидающе глядя на меня. Голова наклонена, брови вопросительно подняты. Она и в самом деле не понимает, зачем я попросила её остаться?

— Османна, ты заметила, что сегодня вечером восемь женщин не подошли принять гостию?

Она молчала, избегая моего взгляда. Похоже, у неё еще сохранилось какое-то уважение ко мне. Уже неплохо.

— Я ушла в молитву, Настоятельница Марта... Я не следила, кто выходил вперёд. Но мы ведь и не должны смотреть...

— Ушла — подходящее слово, Османна, сейчас ты именно в таком состоянии. Я наивно полагала, что тебе хотелось лишь прийти к большему пониманию священного таинства, но ты не только не вернулась со смирением к трапезе нашего благословенного Господа, ты побуждаешь других следовать твоему примеру, отвращаясь от него. — Я вдруг поняла, что расхаживаю по часовне взад-вперёд, а мой голос почти перешёл в крик. Я постаралась говорить спокойнее. — Не всех женщин Бог благословил таким умом, как тебя, Османна. Они довольствовались своей верой, а ты умышленно подрываешь её. Борьба с сомнениями — часть жизни в вере, но она не должна происходить открыто, чтобы не заражать других ядом сомнений...

— У меня нет сомнений, Настоятельница Марта.

Она стояла с раскрасневшимся лицом, глядя прямо на меня, стиснув руки, как будто старалась удержать над ними контроль. Так Османна смотрела в тот день, когда я впервые встретилась с ней в доме отца. Я начинала думать, что, в конце концов, относительно дочери он не так уж и ошибался.

— Нет сомнений, Османна? Что ж, прости меня, вижу, твоё благословение выше, чем у всех божьих святых. Никто из них не стал бы так утверждать.

— Я не имела в виду... Настоятельница Марта, вы сами говорили, что наши души могут прямо обращаться к Богу, а он к нам. И между нами не нужен кто-то третий.

Милостивый Боже, прости эту девчонку.

— Мне не нужно напоминать о том, что я сказала, Османна. Может, я и кажусь тебе древней старухой, но уверяю тебя, мой разум пока при мне. Я польщена, что ты так внимательно меня слушала. А если так — твой отказ принимать Его благословенное тело ещё более необъясним. Бог духом своим возложил на меня руку, как и на всех своих слуг, чтобы мы могли освящать хлеб и вино. И даже ты, Османна, когда-нибудь сможешь сделать это, если...

— Нет! Вы не поняли!

Как она смеет повышать на меня голос, здесь, в часовне? Но, по крайней мере, это доказывает, что мои слова пробили броню её самомнения. Я не мигая посмотрела ей в глаза, и у неё наконец-то хватило совести опустить взгляд.

Османна глубоко вздохнула.

— Понимаете, Настоятельница Марта, в этом-то всё и дело. — Она говорила неестественно медленно, словно старалась удержать свои чувства. — Вы говорили... я имела в виду... разве Бог не дух, и мы не духом должны поклоняться ему? Так зачем нам есть этот хлеб? Почему этот кусочек из пшеницы с водой должен поддерживать нас больше, чем те буханки, что мы каждый день режем в трапезной? Нас хранит только вера, и она не нуждается в материальном подтверждении. Так вы мне говорили.

— Мы делаем это по приказу нашего Господа. Этого тебе должно быть достаточно. Разве Авраам возражал, когда Бог приказал ему принести в жертву сына?

— Когда женщины побоялись взять к нам Ральфа, вы... вы сказали, Бог в каждом из нас, Настоятельница Марта. Но если Бог уже во мне — зачем принимать Его плоть в своё тело? Всё, что мне нужно сделать — протянуть за спасением руку и взять его. Чтобы получить спасение, мне не нужны ни вы, ни кто-то другой. — Османна вздёрнула подбородок, как будто ей принадлежал весь мир.

Мне потребовалось собрать все свои силы, чтобы не дать ей пощёчину.

— Османна, я ничего тебе не даю. Я лишь проводник Его любви и милосердия.

— Нет, Настоятельница Марта, вы не проводник, вы — страж, преграждающий путь. Священники не позволяют людям говорить с Богом иначе, как через них. Они твердят, что никто не спасётся, если не станет есть этот хлеб, а сила освятить его — только у них. Они решают, кому принять хлеб и быть спасённым, а кому его лишиться и быть проклятым. Они предлагают своё лекарство, как торговцы на рынке, и назначают за него цену. Вы ничего не изменили, Настоятельница Марта, только встали на место священника у ворот. И теперь вы стоите между нами и Богом вместо него.

Святая и благословенная Матерь Божья, понимает ли эта девчонка, как далеко мы зашли, какую силу взяли в свои руки? А теперь она хочет отбросить её, как мусор, как пустую яичную скорлупу.

— Как ты смеешь даже предполагать, что у апостолов, находившихся рядом с Христом, меньше веры, чем у тебя, девчонка? Разве Иисус не приказал им вкушать этот хлеб после Его смерти? Разве святой Пётр, идущий вслед за Господом, не учил первых христиан всю жизнь принимать этот хлеб? Как ты смеешь не подчиняться Богу? Не нам знать, какие божественные планы осуществляются через этот акт подчинения.

— Настоятельница Марта...

— Молчать! Я не стану ничего с тобой обсуждать. Утверждение, что можно спастись без таинств — ересь. Разве ты не понимаешь — если сказанное сегодня выйдет за пределы этих стен, тебя обвинят в самом гнусном преступлении, какое только может совершить человек? Мне в самом деле нужно напоминать тебе, какое наказание ждёт осуждённых?

Она в ужасе смотрела на меня широко открытыми глазами.

— Но я... я не хотела...

По крайней мере, мне удалось убедить Османну в чудовищности её поведения. На этот раз у неё не нашлось ни умных слов на языке, ни наглости во взгляде. Просто испуганный ребёнок, ожидающий моих слов. Но что же с ней делать? Можно настоять на публичном покаянии перед всеми бегинками, но тогда придётся потребовать того же от всех отступниц, иначе я сделаю из неё мученицу, что мне совершенно не нужно. Позволить ей и всем остальным вернуться без всякого шума, как будто они и не уходили. Если я стану вести себя так, будто этого никогда не было, всё быстрее забудется.

— В следующее воскресенье на мессе ты снова примешь гостию, Османна. Вскоре и остальные последуют твоему примеру, иначе я поговорю с ними лично.

Выражение её лица изменилось, и я поняла, что не услышу смиренного раскаяния. Я шагнула к ней, сжала плечо и ощутила, как Османна застыла под моей рукой.

Я постаралась говорить как можно мягче.

— Подумай об этом так, Османна: если, как ты утверждаешь, таинства — лишь внешний символ духовного действа, то какой вред от того, что ты примешь хлеб, подавая пример тем, кто не так глубоко это постиг? Нам не следует ставить препоны на пути более слабых сестёр.

Губы Османны дрогнули, но она не разжала рук.

— Османна, сейчас мы не можем допускать разногласия. Деревенские обвиняют нас в болезни. Ты же видела настроение тех женщин, что требовали позволить их детям коснуться реликвии Андреа. Если лихорадка продолжит распространяться — а я боюсь, так и будет — их враждебность увеличится, а поскольку мы уже навлекли на себя гнев священника, он ничего не станет делать для того, чтобы их успокоить. Чтобы выстоять против них, мне нужна поддержка всех бегинок, особенно твоя. Если другие женщины вслед за тобой отказались от таинства, это говорит о том, что у тебя есть дар убеждения. Воспользуйся им для нас, Османна. Для бегинажа.

Я отпустила её плечо и вернулась к полировке утвари, показывая, что разговор окончен. Османна смотрела на изображение Пресвятой Девы над алтарём. Я не понимала, удалось ли мне убедить её. Не бросит ли она мне вызов на следующей мессе? И что тогда делать?

Не взглянув на меня, Османна развернулась и направилась к двери.

— Османна, — окликнула я, — ну куда ты пойдёшь, если придётся оставить бегинаж?

Она вздрогнула, как от удара. Потом потянула на себя тяжёлую дверь и вышла из часовни, не сказав ни слова, оставив на полу лужицу лунного света.