— Мог бы выбрать для свидания местечко потеплее, — тихонько пропел голос Хилари из-за деревьев.

Я обернулся, но никого не увидел. В роще было пусто. До заката оставалось ещё около часа, но небо закрывали облака, моросил дождь и казалось, уже наступали сумерки.

— Помню, ты говорил, что никогда больше не захочешь со мной видеться, — в голосе Хилари звучала насмешка. — А я — наоборот, что ты сам станешь умолять меня вернуться, не забыл?

— Хватит со мной играть, Хилари. Выходи.

Я подпрыгнул от неожиданности, когда меня хлопнули по плечу.

Хилари рассмеялся, жадно поцеловал меня.

— Но всё же, скажи ради Бога, почему мы должны встречаться в лесу? Если решил, что я стану здесь зимой раздеваться, подумай получше. Тот вонючий склеп в соборе был таким холодным, что я чуть яйца не отморозил, а тут ещё и уховёртки, и колючки под задницей. Забудь. Почему мы не могли встретиться в твоём доме?

— Мы там чуть не попались — помнишь? А теперь стало ещё хуже. Мастера Совы за всем следят, сразу же заметят чужака, начнут задавать вопросы. Любой из деревенских может оказаться Мастером Совы или шпионить для них. Поэтому пришлось здесь. В других местах слишком опасно.

Дождь тихо стучал по мёртвым листьям под ногами, кусты трепетали, и я боязливо оглядывался. Казалось, со всех сторон раздаются шелест и скрип. Никогда не думал, что в лесу бывает так много звуков, всегда считал его тихим и мирным. Да, встречаться здесь — не очень удачная мысль. Старый подлесок мог скрывать дюжину пар следящих глаз или слушающих ушей.

— Бедный мой Ульфридо, да ты весь дрожишь, — Хилари схватил меня за руку. — Ужасно выглядишь. Сядь. Что случилось? — Голос Хилари утратил ленивую тягучесть, в тёмных глазах на этот раз было искреннее беспокойство, которого я не видел уже много месяцев.

Поблизости лежал поваленный дуб. Я полуоперся, полуприсел на огромный ствол. Хилари приподнял полу моей сутаны, его рука скользнула меж моих бедер. Я задрожал, когда его холодные пальцы, мокрые от дождя, легко коснулись моего естества, прошлись по всей длине, нежно охватили яички. Старый приемчик. Он уже много месяцев не был так нежен со мной, и я чувствовал в этом только попытку утешения, а не насмешку. Я страстно жаждал поддаться его прикосновениям, но не смел. Наконец, я собрался с силами, вырвался из его рук и встал.

Хилари ломал на кусочки сорванную ветку.

— Мне есть за что обижаться на тебя, Ульфридо. Сам не знаю, зачем я пришёл. — Он, как раздосадованный ребёнок, оттопырил нижнюю губу. — Прогоняешь меня, потом несколько недель ни слова. А теперь ждёшь, что я прибегу, едва ты щёлкнешь пальцами. Я вообще не собирался приходить.

Он прислонился к поваленному дубу, лениво, как скучающий ребёнок, шаркая ногами по прелой бурой листве. Я чувствовал досаду и гнев. Он понятия не имел, что я пережил за последние несколько дней. На мгновение мне захотелось излить всё, что произошло в канун Всех святых. Однако тот, кто там не был, никогда не сможет понять весь ужас случившегося. И как мне ответить, если он спросит, что я сделал? Я не смогу признать, что решив сражаться со злом, я просто развернулся и бежал прочь, как трус, вместе со всеми деревенскими.

— Ну, в чём дело? — нетерпеливо спросил Хилари. — Притащил меня в эту поганую деревню, значит, чего-то тебе надо. Говори уже или трахай меня, мне без разницы, только делай что-нибудь. Я не собираюсь сидеть в этой сырости всю ночь.

Я снова разозлился и вскочил.

— Хочешь знать, чего мне надо? Я скажу. Мне нужны деньги.

— Деньги? — недоверчиво переспросил Хилари. — С чего это ты нуждаешься в деньгах? Ты же чёртов священник, что за хрень такая. Хороший доход, дармовое жильё, еда, вино. У тебя всё есть. И спину гнуть ради заработка не приходится. Пробубнил пару молитв на латыни — и все дела, даже пальцем шевелить незачем. Вот бы мне всё так легко доставалось.

Я замахнулся на него, прежде чем успел сообразить, что делаю. Хилари поднял руку, загораживая лицо от удара, и во мне тут же поднялись стыд и досада. Нельзя отталкивать от себя единственного близкого человека. Я опустил руку. Хилари смотрел с презрением — он понимал, что я хотел ударить, но мне не хватило духа.

Я судорожно вздохнул.

— Деревенские не платят десятину. Я отдал епископу Салмону всё, что было в амбаре, но этого мало, и мне пришлось занимать остальное. Я отдал под залог церковное серебро. Его ещё не хватились, но надо выкупить до Рождества, не то д'Акастер поймёт, что оно исчезло. Мне нужны деньги, чтобы вернуть его.

— Мой бедный маленький Ульфридо. Я так хотел бы тебе помочь.

Хилари придвинулся ближе. Я чувствовал запах пота, мускусный аромат масла, которое он втирал в кожу.

— Но это я прихожу к тебе за деньгами, Ульфридо. Ты ведь знаешь, в моём кармане монеты дольше пары дней не держатся, прожигают дыры в кошельке. Такой уж я, ничего не поделаешь.

— Но ты можешь добыть деньги. Те, другие мужчины, с которыми ты... развлекаешься. Они дадут тебе денег, если попросишь.

— Ты что, становишься сутенером? — Хилари придвинулся еще ближе. — И я думал, ты не хочешь, чтобы я развлекал других. Или втайне тебя это возбуждает? Ты лежишь в своей холодной пустой постели и думаешь обо мне с другими любовниками, а, Ульфридо?

Я оттолкнул его.

— Ты же знаешь, мне отвратительно представлять тебя с другими мужчинами, но мне известно, что ты это делаешь. Однажды ты сам с удовольствием сказал мне это в лицо.

Он ухмылялся, ничего не отрицая.

— Пожалуйста, Хилари, если у тебя есть хоть какие-то чувства, помоги мне. Мне больше некого просить. Деревенские не платят положенное, потому что Мастера Совы отнимают у них последние гроши в уплату за так называемую защиту. Моя церковь совсем пуста.

Прислонившись к дереву, Хилари со скучающим видом смотрел на промокшие ветки.

— Должно же там найтись что-то для продажи. Может, какая-нибудь реликвия? Они в любой церкви есть.

— Не в этой, — горько сказал я. — Если бы у меня было что-то священное, деревенские охотно шли бы в церковь, несли свои деньги в обмен на защиту и помощь. Паломники выстраивались бы в очередь, чтобы прикоснуться к мощам. А с моими проблемами было бы покончено. Только чтобы купить священную реликвию, тоже нужны деньги.

Теперь уже я склонился к нему, ласково тронул вьющиеся чёрные волосы.

— Прошу тебя, Хилари. Я сделаю всё, что попросишь, что угодно. Только умоляю, достань мне денег.

Его губы потянулись к моим, язык скользнул между зубов, а рука сжала мне ягодицу, прижав мои чресла к его. По моему телу пробежала дрожь. Мы прижимались друг к другу, ощущая, как нас пронзают прежние порывы страсти. На мгновение мне стало плевать на десятину, Мастеров Совы и прочее... Всё, что имело значение — это совершенное, прекрасное тело, что я сжимал в объятьях.

Хилари наклонил голову, мягкие губы коснулись моего уха.

— Забудь об этой грязной деревне, об их вшивом серебре. Идём со мной, Ульфридо, прямо сейчас. Идём в Лондон, я всегда хотел туда попасть. Только вдвоём. Я никогда больше не буду с другим, клянусь. Я хочу только тебя. В Лондоне никто не узнает, что ты был священником...

— Хилари, думаешь, я уже не сбежал бы, если бы мог? На мне нет цепей, но Улевик — моя тюрьма. Епископ дал мне выбор — пойти сюда или предстать перед судом за то, что мы с тобой делали. Тебе известно, что самое меньшее наказание за нашу преступную связь — увечье, а возможно, и смерть. Так что выбор у меня был лишь один — Улевик. И вырваться отсюда можно только когда сам епископ меня отпустит. Если попытаюсь бежать — меня арестуют, и на этот раз наказания не избежать.

— Раз не хочешь уйти со мной, значит, ты меня не любишь, — Хилари нетерпеливо оттолкнул меня. — Ты такой же, как и остальные — получил что хотел, а потом...

Я схватил Хилари за плечи, яростно встряхнул.

— Слушай, ты, ничтожная самодовольная шлюха, неужто не понял, что декан с самого начала против меня? Он только и ждёт, чтобы я ещё хоть раз оступился, а тогда заставит епископа меня арестовать. Думаешь, это игра, и тебя не касается? Не сомневайся, ты..., если узнают, что я сделал — твоё имя тоже станет известно. Лучше помоги мне, если не хочешь оказаться на виселице с собственными яйцами во рту.

На лице Хилари я увидел страх и ненависть и понял, какую ошибку совершил.

— Хилари, прости... Я не хотел, честное слово, не хотел. Просто я так измучен... и совсем не спал. Я потерял контроль, но ты же знаешь, я не...

Тёмные глаза смотрели презрительно и холодно.

Я попытался обнять его, он оттолкнул мою руку.

— Хилари, прошу, прости меня. Клянусь своей жизнью, своей бессмертной душой, я никогда тебя не выдам. Я всегда буду тебя защищать. Разве до сих пор я этого не делал? Я отказался называть твое имя, когда епископ этого требовал. За это он приказал меня высечь. Ты видел шрамы. Мне до крови исполосовали спину, но я тебя не выдал. Я бы вынес любые страдания ради тебя, но не выдержу, если изуродуют твоё лицо или тело. Я встал на колени на промокшую траву, цепляясь за край его плаща.

— Ты мой ангел, мой прекрасный тёмный ангел. Я всё тебе отдал. Но теперь... только один раз, мне нужна твоя помощь. Никогда больше я не попрошу тебя ни о чём, но сейчас умоляю, Хилари, помоги мне.

— Встань. Ты выглядишь смешно и жалко.

Я с трудом поднялся на ноги, лицо горело от стыда и унижения.

— Я добуду для тебя денег, — холодно сказал Хилари. — Но тебе придётся подождать с месяц, может, полтора. Придётся собирать у разных людей понемногу, иначе станут задавить лишние вопросы о том, зачем мне это понадобилось. А теперь мне пора.

— Но ты же вернёшься, как только... с деньгами?

— Я что, непонятно выразился?

Он улыбнулся — нервно и чересчур ласково, и в глубине души я уже знал, что больше никогда его не увижу. Я перегнул палку, мы оба это поняли. Если у него есть хоть капля разума — он принял сказанное мной как признак опасности, а значит, немедленно уйдёт из Норвича как можно дальше, пока не случилось неизбежное.

Он поцеловал меня перед уходом. Один последний поцелуй. Извечный поцелуй предателя. А чего я ждал? Что Хилари ответит на мои мольбы потому, что любит меня? Ангелы не умеют любить. В них нет ни жалости, ни сострадания. Они для того и созданы, чтобы их любили смертные, и презирают тех, кто им поклоняется. Они существуют только для того, чтобы наказывать нас за вожделение к ним. Они — само искушение и кара. А мы целуем плеть в их руках потому, что мы... смешны и нелепы. Мы не заслуживаем их сочувствия — и не получаем.

Этой ночью я усвоил то, что отпечаталось в моей душе — только слабые выказывают сострадание, и оно их губит.

Вот у декана нет ни к кому сострадания — и Бог наградил его за непреклонность, сделав самым могущественным в епархии Норвича. Без сомнения, он способен подняться ещё выше, даже попасть в Ватикан или ко двору короля. А куда, если посмотреть, завела меня доброта? На место священника в убогой деревне в самом забытом Богом уголке Англии. Из-за моего сострадания десятинный амбар остался заполненным только наполовину, а церковь — полупустой. Моё милосердие заставило меня защищать этих заносчивых фурий из дома женщин перед Мастерами Совы и деревенскими. Моя жалостливость вынуждала снова и снова прощать этого грязного мелкого потаскуна Хилари и пускать в свою постель.

Теперь я вижу — всё, во что я верил, все христианские добродетели — всего лишь презренная слабость. Я не должен больше повторять эти ошибки. Мне надо научиться жестокости у ангелов, любимцев Бога. С этой минуты я должен быть таким же беспощадным, как они.

Хилари говорил про святыню. Нет, мне не нужно её покупать, в этой деревне только я один вправе владеть ею. Святая реликвия — на кухне у ведьм. У женщин нет на неё прав. Гостия освящена церковью. Она принадлежит церкви. Она принадлежат мне, как единственному посланнику Христа на этой вонючей помойке.

Если бы в ночь Всех святых у меня была такая реликвия, я смог бы справиться с демоном. Если сейчас она окажется в моих руках, я сумею отправить его в глубину ада, откуда он и явился. Тогда деревенские не посмеют насмехаться надо мной. Он придут к дверям моей церкви и станут проситься под мою защиту. Дом женщин обязан передать мне святыню. У меня есть на неё право. И я её у них потребую. Я заставлю этих сук отдать ее мне.