Отец Ульфрид опаздывал. Обычно он неукоснительно пунктуален, но колокол приходской церкви святого Михаила давно отзвонил, а служба все не начиналась. Церковь была необычно многолюдна, и собравшиеся начинали беспокоиться. Обычно они слонялись туда-сюда, болтая и смеясь, обращая мало внимания на мессу, но в этот день все с волнением оборачивались на открывавшуюся дверь, будто ждали какую-то высокую особу.

Дверь снова отворилась, и наконец вошел отец Ульфрид, но не один. Он тащил за собой какую-то несчастную развалину, человека со связанными длинной веревкой руками. По внезапной тишине я поняла, что именно его ждали жители деревни. Лицо человека было скрыто капюшоном. Но я видела, как деревенские отпрянули при его приближении. Белые пятна на коже его рук и гнилостный запах не оставляли сомнений. Некоторые бегинки помоложе тоже подались назад, и я неодобрительно нахмурилась, жестом велев им стоять на месте. На ступенях алтаря прокаженный упал на колени и шепотом исповедался у ног священника. Я была в ярости. Не было никакой необходимости устраивать зрелище из исповеди. Неужели отец Ульфрид считал Господа настолько глухим, что позаимствовал сотню человеческих ушей, чтобы выслушать страдания единственной души? Одна женщина даже руку приставила к уху, чтобы лучше слышать.

— Все знают, что если спать с женщиной во грехе, возникнет проказа, — громко сказала она соседке.

— Ага, или если во время месячных, — ответила ее подруга.

— А что если и то и другое сразу?

— Тогда будет сыпь и проказа — чешется, а пальцев, чтобы почесать, и нет, вот наказание! — И обе закудахтали от смеха.

Казалось, исповеди не будет конца, словно человек боялся, что если он остановится, на него падет топор. Наконец, оборвав его на полуслове, отец Ульфрид поднял руки и провозгласил отпущение. Он взял веревку и потащил прокаженного в дальний угол церкви. Там стояли плотницкие козлы с наброшенной поверх чёрной тканью, образуя что-то вроде гробницы. Отец Ульфрид указал на них. Несчастный упирался, словно его толкали в бездну ада, но отец Ульфрид был непреклонен. Он втащил прокажённого внутрь, как собаку в конуру, и тот скрючился под чёрной тканью, похожий на тень, в надвинутом на лицо капюшоне.

Месса продолжилась, но я не могла больше слушать. Чёрная ткань не давала покоя моему духу. Я чувствовала угнетающий озноб рядом с этой гробницей, как будто Лазарь всё ещё погребён в каменной пещере и окрик «выйди вон» был только насмешкой над его стенающей душой. Пробил колокол, все вкусили Тело Христово, а тень внизу, в чёрной гробнице, сжалась ещё сильнее.

Когда месса кончилась, отец Ульфрид снова дёрнул верёвку и чуть не силком выволок человека из убежища. Едва дождавшись, пока несчастный поднимется на ноги, священник зашагал из церкви, ведя прокажённого за собой. Паства высыпала вслед за ним, но держалась на безопасном расстоянии. К тому времени, как мы добрались до двери, толпа уже образовала широкий круг у отверстой могилы.

Прокажённый стоял в могиле, склонённая голова чуть возвышалась над краем. Отец Ульфрид подождал, пока все соберутся, потом поднял лопату, воткнул в земляной холмик и высыпал землю прокаженному на голову. Несчастный пошатнулся, схватившись руками за края ямы, чтобы не упасть. Толпа ахнула и отпрянула, как будто мертвец пытался выбраться из могилы. Священник дважды бросил на человека землю, потом провозгласил: «Умри для мира и снова воскресни для Бога». Позади толпы закричала женщина, но никто не обращал на неё внимания.

Отец Ульфрид снова дёрнул за верёвку, приказывая человеку выбираться из могилы. Тот старался, но яма была слишком глубока. Он пытался выкарабкаться, земля всё время осыпалась, а люди только наблюдали за его беспомощной борьбой. Мне хотелось столкнуть их к нему в яму.

Я прошла вперёд через толпу зевак, бесцеремонно отталкивая тех, кто не спешил уступать дорогу. У ног священника лежала лестница могильщика. Я подняла её, опустила в могилу и протянула руку прокажённому. Тот инстинктивно поднял свою в ответ, но прежде чем я успела её схватить, отдёрнул, боясь ко мне прикоснуться. Собрав все силы, он сам вскарабкался по лестнице, и пошатываясь встал возле могилы. Его одежда покрылась грязью. Начинался дождь. Мокрая земля размазывалась по измождённому лицу, но он не пытался её смахнуть. Я протянула руку, чтобы вытереть рукавом его лоб, но отец Ульфрид схватил меня за руку и попытался оттащить в сторону.

— Ты что, женщина, с ума сошла?

— Если святая Вероника была безумна, утирая лицо нашего Господа, то я охвачена этим безумием.

— Господь не гнил от греха.

— Господь сам принимал прокажённых, отец Ульфрид.

— Ты смеешь сравнивать себя с Христом?

Отец Ульфрид резко отвернулся, не дожидаясь ответа, и, дёргая за верёвку, направился к дороге, ведущей в сторону леса. Прокажённый на верёвке пошатывался и спотыкался, как слепой. Я пошла следом. Оглянувшись, я увидела позади группу бегинок. За нами следовали только они — толпа деревенских, убедившись, что развлечение окончено, побрела по домам.

Наконец, отец Ульфрид остановился у камня, отмечающего границу церковного прихода. Он ослабил верёвку, обернулся и взглянул в лицо прокажённого. Лицо отца Ульфрида казалось мрачным и напряжённым, он быстро наклонился к прокажённому и что-то сказал, слишком тихо, чтобы я могла слышать. Человек встретился взглядом со священником, потом обернулся, устремив тяжёлый взгляд в сторону деревни.

Отец Ульфрид отступил от него, откашлялся и заговорил, достаточно громко, чтобы все слышали.

— Ты избран Христом, поскольку уже в этой жизни страшно наказан за многочисленные грехи. Тебе следует ежедневно благодарить его за этот дар страдания. Ты это понимаешь?

Человек не отводил взгляда от деревни, как будто хотел запечатлеть её в памяти. Отец Ульфрид нетерпеливо дёрнул верёвку, привлекая его внимание.

— А теперь хорошенько запомни правила, по которым отныне тебе придётся жить. Тебе запрещено входить в церковь, в таверну, пекарню или в любое другое место, где собираются христиане. Тебе нельзя мыться в ручье и пить из него, кроме воды, что нальют в твою чашу. Ты не смеешь прикасаться к еде, одежде, колодцам — ни к чему, до чего могут дотронуться добрые христиане. Ты никогда не должен ходить босиком. Когда покупаешь еду, никогда не отдавай монету в руки торговца, клади её в миску с уксусом. Нельзя есть или пить с другими, только в обществе подобных тебе. Запрещена близость с любыми женщинами. Запрещено подходить к детям. Если ты встретишь кого-нибудь на дороге, должен отступить в сторону и предупредить, чтобы прохожий к тебе не приближался. Тебе нельзя ходить по узким улицам или переулкам, чтобы случайно не задеть доброго христианина. Тебе следует стучать в колотушку, предупреждая добрых христиан о своём приближении. Когда умрёшь, тебя похоронят за границей прихода, и пусть Бог своей милостью даст тебе сил смиренно переносить страдания.

Последние слова он пробормотал, как будто хотел поскорее с этим покончить. Возникла длинная пауза. Священник и прокажённый не смотрели друг на друга, не двигались и не произносили ни слова.

— Ральф, ты же знаешь, я не... — начал отец Ульфрид.

Он с трудом проглотил комок в горле, не сводя глаз с верёвки в руках. Теперь, закончив повторять заученные слова, он, казалось, изо всех сил пытался найти свои. Но слов не было. Наконец, он просто бросил верёвку, осенил прокажённого крестом и молча пошёл назад, в сторону церкви святого Михаила. Прокажённый остался растерянно стоять, глядя на деревню. Он явно понятия не имел, что теперь делать и куда идти. Дождь стучал по листьям, я поплотнее запахнула плащ, а прокажённый, казалось, не замечал воды, бегущей по лицу.

Бегинки и дети жались друг к другу в нескольких шагах от меня. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, как это произошло с нашими сёстрами в Нидерландах. Некоторые из них тоже это понимали. Но на их лицах я видела нерешительность. Мои слова, обращённые к ним, должны звучать уверенно. Если я стану запинаться или дам им время на раздумье, это лишь увеличит их страх перед ужасной болезнью.

— Целительница Марта, возвращайся поскорее в бегинаж. Приготовь для него место в лечебнице. Кухарка Марта, ты тоже иди, и детей забирай с собой. Растопи огонь и приготовь хорошей еды, твоя горячая похлёбка нужна ему не меньше целебных травяных отваров Целительницы Марты. Ступайте, и поторопитесь. Остальные остаются со мной, вы нужны мне здесь.

Беатрис схватила меня за руку.

— Неужто ты собираешься привести его к нам... в бегинаж. Ты же слышала, что сказал отец Ульфрид — это запрещено...

— Священник может это запрещать, но наш Господь приказывает это сделать. И если среди вас есть те, кто не знает, кому следует повиноваться, пусть с этого дня больше никогда не переступают наш порог, они недостойны носить плащ бегинки.

Я взглянула на потрясённые лица и отвернулась, чтобы дать им возможность сделать то, о чём говорила. Они не давали обета подчиняться мне или кому-то ещё. Я не могла их принуждать, не могла даже настаивать, если большинство Март станут мне возражать. Но если я не могу сплотить этих растерянных женщин ради общей цели, то всё, чем мы занимаемся, не имеет смысла. Этот бегинаж рухнет и распадётся.

Прокажённый стоял там, где его бросил священник, безжизненно сгорбившись, как повешенный на невидимой удавке. С запястья всё ещё свисала верёвка. Я взяла его за руку, и несчастный вздрогнул, как будто испугался, что я собираюсь его ударить.

— Не волнуйся, я только тебя отвяжу. Меня зовут Настоятельница Марта. Как отец Ульфрид называл тебя?

Он что-то пробормотал в ответ, но я не разобрала его слов.

— Говори громче, ты же наверняка знаешь своё имя.

— Его имя — Ральф. — Османна подошла к нам поближе.

— Уверена, он и сам может ответить. — Я вздрогнула, обнаружив её так близко, и ответила слишком резко. — По-моему, я велела всем детям уйти с Кухаркой Мартой.

Она вздёрнула подбородок.

— Я не ребёнок, а остальным ты приказывала остаться.

Я сдержала улыбку — эта девочка оказалась смелее всех остальных вместе взятых.

Я обернулась к прокажённому.

— Ральф, мы забираем тебя в бегинаж. Там ты найдёшь приют, тёплую постель, лекарства от твоей болезни, какие удастся найти, а также и хорошую еду, чтобы наполнить живот.

Его глаза испуганно округлились, рот изогнулся в злой улыбке, и я чуть отшатнулась от него, но взглянув снова, увидела только страдающего изгоя и ничего больше. Я рассердилась на себя за этот испуг. Быть осуждённым на то, чтобы никогда не почувствовать прикосновение руки другого, неприкаянно бродить, пока не освободишься из тюрьмы своей жизни, видеть жизнь и слышать её, но никогда больше не принять в ней участия. Этот приговор невозможно вынести. Я приняла решение — с нами будет иначе.

— Идём, Ральф, куда ещё тебе идти? Тащиться от деревни к деревне, спать в канавах, выпрашивать объедки, от которых отказываются свиньи. Неужто сказки, что ты слышал о нас, страшнее этого? В бегинаже ты, по крайней мере, останешься близко от дома. При упоминании дома слёзы навернулись на помертвевшие глаза Ральфа. Он проглотил комок в горле, пытаясь заговорить. Наконец, не глядя на меня, едва заметно кивнул в знак согласия. И мы отправились домой.

Сгорбившись, шаркая ногами, не поднимая глаз от грязной изрытой дороги, Ральф поплёлся за мной. Я могла бы привести его хоть прямо в ад, и он не возразил бы, он был уже там. Позади нас, в полном молчании, как скорбящие за гробом, следовала маленькая группа бегинок. Я старалась как можно дальше обойти деревню, опасаясь реакции селян при виде возвращающегося прокажённого. Но последняя часть пути пролегала мимо дальних домов, их никак не обойти. Я надеялась, что дождь удержит внутри их обитателей, но дети, не боясь промокнуть, играли прямо перед нами, на дороге.

Завидев нас, дети с криком бросились домой, поднимая тревогу. Жители деревни выглядывали из своих домов, собирались на дороге. Сворачивать было некуда. Я выпрямилась во весь рост и уверенно шла вперёд, глядя перед собой, чтобы они поняли — я не позволю перекрыть нам путь. При нашем приближении деревенские начинали свистеть и кричать. В нас летели гнилые овощи и яйца. О мою грудь разбилось тухлое яйцо, желудок сводило от вони. Неожиданно Ральф остановился, и идущие сзади женщины чуть не налетели на него. Он дрожал.

Он не мог сдвинуться с места, и я взяла его за руку и потянула за собой, сделав женщинам знак не останавливаться и держаться рядом. И тут я почувствовала, что кто-то тянет Ральфа с другой стороны. Маленькая рука Османны крепко подхватила его под руку. Я поймала её взгляд и одобрительно улыбнулась. Если когда-нибудь она сумеет справиться с собственным духом так же, как сейчас сжимала руку этого несчастного — она станет настоящей бегинкой.

Кто-то плюнул мне в лицо. Отвратительная слюна стекала по щеке, но я чувствовала уверенность — они не посмеют приблизиться и дотронуться до нас, боясь заразы. Я лишь молилась, чтобы они ограничились швырянием яиц, лишь бы никто не поднял камень. Все бегинки были уже покрыты грязью и навозом, сыпавшимися на нас со всех сторон. Деревенские громко кричали, пока мы шли между ними, лица искажали страх и злоба.

Наконец, крики позади утихли. Как только мы миновали дома, их обитатели, казалось, утратили к нам интерес. Только несколько детей ещё бежали за нами, держась не безопасном расстоянии. Дети выкрикивали оскорбления и швыряли грязь, но были слишком далеко, чтобы причинить нам вред. У ворот бегинажа я решилась оглянуться. Никто уже нас не преследовал. Я позволила себе облегчённо вздохнуть и с силой втолкнула Ральфа внутрь. Теперь мы в безопасности, но надолго ли?