— Если вы сию же минуту не встанете, останетесь без завтрака, — закричала Ма.

Я откинула одеяло и вздрогнула. Ещё даже не рассвело, но Ма уже широко распахнула дверь и ставни на окнах, чтобы сэкономить свечи. Уильям сидел на скамье, шаркая ногами, всё ещё зевал и тёр сонные глаза. Мы знали, что она не шутит насчет завтрака.

Сухой, плоский и твердый хлеб раскрошился, едва Ма попыталась его нарезать. Она глядела, словно старалась решить, что с ним делать. Наконец, собрала обломки на разделочную дощечку и поставила между нами. Это не настоящий хлеб. Ма размалывала понемногу старые сморщенные бобы и горох и смешивала с измельчёнными корнями аира, но в этом хлебе, наверное, и бобов почти не было. Она повернулась к очагу, чтобы зачерпнуть похлёбку из висящего над огнём большого железного котелка. Жидкая похлёбка состояла в основном из листьев щавеля и противно пахла.

Когда Ма отворачивалась, Уильям корчил рожи.

— Бесполезно так крутить носом, мой мальчик, — Ма умела видеть всё, даже когда мы думали, что она не смотрит. — Тебе придётся свыкнуться с этим или голодать. Это всё, что будет у нас на столе до следующего урожая.

— Спорим, отец такого не ест, — проворчал Уильям, с отвращением принюхиваясь к похлёбке.

— Ничего, вернётся домой и будет есть, как и мы все. — Ма обернула руку подолом юбки и сняла с огня котелок. — С нынешними ценами его заработка на солеварне не хватает, чтобы покупать зерно до Лугнасада .

Ма плотно сжала губы. Я знала — она злилась не на отца, а на Мастеров Совы. Они забрали целую миску соли в уплату за то, что окуривали наш дом горящей веткой с купальского огня для изгнания злых духов. Ма говорила, соль вдвое дороже вяленой рыбы и зерна, которыми расплачивались другие с нашей улицы. А призраки продолжали поглощать нашу еду.

Ма бросила в свою миску немного раскрошенного хлеба, и стала давить, чтобы хлеб размяк. Она ткнула ложкой в нашу сторону.

— И чтобы никто из вас не смел брать хлеб у Летиции. Эта старая сплетница отдаст вам последний кусок из своей миски, если попросите, но она делает хлеб безумцев из мака и семян конопли, иногда из других сорняков, когда больше ничего нет. А я не хочу, чтобы вы это ели, понятно?

— Уверен, на вкус он получше этого, — прошептал мне Уильям, прикрывая рукой рот.

— Может, и так. — Слух у Ма был острый, как у кошки. — Но он сведёт вас с ума. Случалось, поев его, взрослые мужчины тонули в болоте, думая, что идут по твёрдой земле. Кузина моей матери бросилась с церковной башни, сказав, что умеет летать. Она, правда, стала чудной после того, как муж утонул в море, но её доконал хлеб безумцев, так что берегитесь.

Она соскребла остатки похлёбки и хлебных крошек в рот и отодвинула миску.

— Детка, мы с Уильямом пойдём на сенокос. Бейлиф требует начинать с рассветом, пока держится сухая погода. Проверь, чтобы воды и дров хватило для ужина, и приготовь новую свечу до темноты, а то мы не вернёмся, пока не стемнеет. Потом собирайся и ступай работать, слышишь?

Мне не хотелось собирать собачье дерьмо . Это нечестно. Уильяма же не заставляют. Провести день на тёплом лугу с сеном гораздо приятнее, чем весь день подбирать какашки на жарком солнце.

— Почему мне нельзя пойти с вами на сенокос? — заныла я.

— Ты же не хуже меня знаешь, бейлиф не станет тебе платить, ты слишком мала ростом, чтобы бросать сено в телегу. Ты будешь работать задаром. — Ма заматывала волосы длинной полоской ткани, чтобы прикрыть от пыли. — Работая на дороге, ты хоть что-нибудь получишь, и проверяй, что несёшь кожевнику полное ведро, иначе у него будет повод не заплатить.

— Но, Ма...

— Ты всё слышала! Закончил, Уильям? Тогда марш за дверь.

Дом опустел. В открытую дверь забрела маленькая коричневая курица, вспорхнула на стол, как будто понимала, что Ма ушла. Это Брида, моя любимица. У неё осталась белая метка на крыле после того, как кошка выдрала перья. Когда перья снова отросли, они оказались белыми, как шрам. Ма говорила, не стоит давать курам имена, иначе я буду плакать, когда им свернут шею. Но я ни за что не позволю свернуть шею Бриде. Я собрала в ладонь немного крошек горохового хлеба с деревянной дощечки. Брида искоса посмотрела на руку, блеснула яркими чёрными глазками и стала клевать крошки. Она гортанно клокотала, как всегда, когда была чем-то довольна.

Я осторожно держала ладонь перед Бридой в длинном тоненьком лучике света, только начинавшем пробиваться сквозь окно. Пальцы у меня уродливые. Теперь я знаю. Никогда о них не задумывалась, пока не появились акробаты. У той девочки были длинные красивые пальчики, смыкавшиеся вокруг шеста, а когда она, балансируя, поднимала руки, пальцы распускались в воздухе, как раскрывающиеся цветы. И обе руки у неё одинаковые. А мои разные. Два средних пальца на правой руке соединены перепонками, как у Ма и отца. Почти у всех в нашей деревне одна рука отличается от другой. У д'Акастеров — нет, но отец говорит, что ещё поколение назад они были чужаками, так что они не в счёт, а у большинства деревенских перепонки есть. Отец говорит, это чтобы отличать правую руку от левой в темноте.

Ма считает, что это знак нашей принадлежности к деревне. Однажды она рассказала мне о своём дяде, он был моряк. Он всё время плавал во Францию и как-то ужинал там в трактире, а этот чужестранец подходит к нему и говорит: «Ты из Улевика. Должно быть, мы кузены». Понимаешь, рассказывала Ма, он из-за руки моего дяди так сказал. Ма говорит, не важно, куда тебя занесло, ты никогда по-настоящему не покинешь Улевик, пока у тебя есть эти перепонки, они всегда приведут обратно, как амулет.

А на пальцах Уильяма перепонок нет. Это единственное, чем он меня никогда не дразнил. Думаю, ему хотелось бы иметь перепончатые пальцы, как у Генри и других друзей. Я иногда замечала, как он засматривается на отцовские перепонки, а потом прячет свою руку под мышку, как будто стыдится. Мне кажется, Уильям счастливчик. Я бы хотела руки, как у той девочки-акробата, тогда я могла бы убежать далеко-далеко и перепонки никогда не затащили бы меня назад.

Огромные тучи мух роились над ведром и жужжали вокруг моей головы. Я старалась покрепче закрывать рот, чтобы не проглотить одну из них. Мухи ползали по лицу, рукам и ногам, заставляя чесаться чуть не до крика. Большая часть собачьего дерьма валялась в деревне, но мальчишки всегда пытались отобрать у меня лучшие куски. Иногда они отнимали ведро и опустошали в своё. Жаловаться Ма бесполезно.

«Учись сама постоять за себя», — вот и всё, что она скажет. Поэтому я уходила из деревни так далеко, как осмеливалась, вдоль по дороге, ведущей к дому женщин. Ма говорит, чтобы я к нему не приближалась, но по лесной дороге из деревни иначе не пройти. Ма говорит, чтобы я хотя бы не ходила туда без Уильяма, он за мной присмотрит, чтобы я не потерялась. Меня передёрнуло от одной мысли об этом. А старая Летиция говорит, раньше в лесу охотилось жуткое чудовище. Я знаю, оно и сейчас там — иногда по ночам перед сном я слышу его крик.

— Ты не могла бы выполнить моё поручение, детка?

Я резко обернулась, чуть не опрокинув ведро. За спиной стояла одна из этих серых леди с корзинкой в руках. Ещё толще, чем старая Летиция. Он неё пахло мёдом, жареной свининой и пряностями, как от чего-то съедобного.

— Некоторые из бегинок и все дети сейчас на сенокосе. — Она показала в сторону луга на склоне холма. — У них с собой лук, хлеб и сыр, но я уверена, этого не хватит. Дети ужасно проголодаются после такой работы. Поэтому я испекла для них противень свежих лепёшек. Может, будешь хорошей девочкой и отнесёшь их на луг? Если я полезу туда — растаю, как кусок сала на огне. Она засмеялась, и её живот заколыхался под тяжелой серой юбкой. На лице выступили капли пота, как будто она уже начала таять.

Я пошевелила пыль пальцами ног.

— Надо набрать полное ведро, а то Ма разозлится.

— Сколько тебе платят за ведро?

— Пенни. — Я боялась взглянуть ей в лицо. Старая Летиция говорила, никогда нельзя смотреть в лицо ведьме, не то она тебя сглазит.

Она порылась в маленькой кожаной сумке на поясе и вытащила монетку.

— Вот тебе пенни. А если постараешься и поможешь там управляться с сеном, заработаешь ещё один. Ну, теперь иди, да смотри, не съешь по пути все лепёшки.

Я подняла взгляд, забыв, что нельзя на неё смотреть. Она ещё улыбалась, даже глаза прищурились в улыбке.

— Мне можно съесть одну?

В животе у меня заурчало.

Женщина открыла корзинку и сунула лепёшку мне в руку. Она была ещё тёплая и сочилась мёдом. Я слизнула мёд с пальцев, стараясь не потерять не капли, и откусила огромный кусок. Ма велит держаться подальше от дома женщин, но я же не входила внутрь, так? Я оглянулась на пустынную дорогу. Если я никому не скажу, никто и не узнает.