2. Санкт-Петербург — Париж

Мой дед по отцовской линии торговал шкурами, как и его отец Симон. Они разъезжали по Европе, продавая русские меха скорнякам, которые шили из них роскошные шубы для богатых дам. Лучшие клиенты жили во Франции. В Париже у Симона был друг скорняк, месье Элиас. Когда Симон скончался, мой дедушка Исаак продолжил и расширил его дело. Он вложил часть средств в изготовление шуб и продавал их придворным в Санкт-Петербурге. Шубы понравились приезжающим в Париж русским аристократам.

Моя бабушка Эстер была из Франции, дочь месье Элиаса, который не смог, как ни старался, помешать своей дочери уехать с юным Исааком. Месье Элиас остался вдовцом, а Эстер была его единственной дочерью. Исаак и Эстер поженились в Париже и оттуда отправились в городок неподалеку от Варшавы, в тот дом, где Исаак жил со своей овдовевшей матерью Софией. У них родилось трое детей — Самуэль, Анна и самый младший, Фриде. Все родились с разницей в год. Месье Элиас всегда жаловался, что дочь с внуками живут так далеко, и когда моему отцу Самуэлю исполнилось десять, дедушка Исаак решил послать его во Францию, чтобы познакомить с дедом. Самуэль не отличался отменным здоровьем, и мать расставалась с ним с тревогой. Она знала, что для месье Элиаса будет настоящим праздником познакомиться со старшим внуком, но спрашивала себя, способен ли Самуэль перенести неудобства такого длинного путешествия.

— Не волнуйся, наш Самуэль уже почти мужчина, — утешала ее свекровь, София, — а Исаак знает, как о нем позаботиться.

— В особенности я беспокоюсь, как бы он не простыл, а если простудится, то остановитесь в какой-нибудь гостинице и дай ему эту микстуру, — настаивала Эстер.

— Я знаю, как позаботиться о нашем сыне, займись лучше остальными, не выпускай их из вида, в особенности Фриде, младший уж слишком большой шалун. Мне будет спокойней, если я буду уверен, что вы не одни, что вы под присмотром моей матери.

Для Исаака было большим облегчением, что Эстер хорошо ладила с его матерью. София была женщиной с характером, но не могла не сдаться перед добротой Эстер. Свекровь с невесткой больше походили на мать с дочерью.

Через несколько недель путешествия Исаак и Самуэль прибыли в Париж, там они получили известия о беспорядках, охвативших всю Россию.

— Убили царя. Я слышал, что в заговоре винят евреев, — сообщил месье Элиас.

— Не может быть! Царь улучшил условия жизни нашего народа. Что выиграют евреи от его исчезновения? — ответил Исаак.

— Похоже, что некоторые решили взять правосудие в свои руки и напали на еврейские поселения в черте оседлости, — добавил месье Элиас.

— Это просто предлог для тех, кто недоволен политикой царя в отношении евреев! Надеюсь, их вразумят, и правда восторжествует.

— Просто ужасно, что в России евреям не разрешают покидать черту оседлости, — посетовал Элиас. — Во Франции мы по меньшей мере можем жить в городах, даже прямо здесь, в сердце Парижа.

— Идеей проклятой черты оседлости мы обязаны императрице Екатерине. Ее советники хотели подрезать крылья нашим ремесленникам и купцам. Но теперь многие евреи живут в самом Санкт-Петербурге. Необходимо получить специальное разрешение, но этого можно добиться, — объяснил Исаак.

— Да, но это не для всех, — отозвался месье Элиас. — Хорошо хоть вы живете недалеко от Варшавы. Если бы вы жили в Москве или Санкт-Петербурге, я бы сильно о вас беспокоился.

Они не могли скрыть свою тревогу. Новости из России были столь спутанными, что они начали опасаться за судьбу своей семьи.

— Мы с Самуэлем немедленно возвращаемся. Я не успокоюсь, пока не увижу жену и детей. Я знаю, что матушка о них позаботится, но больше не могу оставить их одних.

— Я тоже не найду покоя, пока не узнаю о вашем прибытии и не получу от тебя весточку с сообщением о том, что всё в порядке. Поезжай как можно скорее.

Два дня спустя их посетил старый друг месье Элиаса, человек с хорошими связями при российском дворе.

— Вы не можете вернуться. Убили сотни евреев. Погромы начались в Елизаветграде, но распространились по всей России, — объяснил гость.

Месье Элиас терзался из-за этой ситуации.

— Возможно, вам опасно возвращаться... — сказал он без особой убежденности, поскольку в глубине души жаждал как можно скорее узнать, что с его обожаемой Эстер и внуками, не в опасности ли они.

— Мы не можем остаться здесь, нужно вернуться. Жена и дети во мне нуждаются, — без колебаний ответил Исаак.

— Возможно, тебе следует оставить Самуэля со мной. Он не прекращает кашлять, а иногда у него жар, и он весь день лежит в постели.

— Знаю, но не могу его здесь оставить. Эстер мне этого не простит. Она хочет, чтобы все дети были в одинаковом положении, но очень переживает за Самуэля из-за его хрупкого здоровья. Если мы вернемся не вместе, то она решил, что произошло что-то плохое.

— Я знаю свою дочь, знаю, что она предпочла бы, чтобы Самуэль остался здесь в безопасности.

Месье Элиас так и не смог убедить моего дедушку Исаака, который тут же отправился в путь. Они с Самуэлем ехали в почтовой карете, с хорошими лошадьми, вместе с двумя другими торговцами, следующими в Варшаву, которые, столь же встревоженные, возвращались домой.

— Отец, с мамой всё хорошо? А с Фриде и Анной? С ними ведь ничего не произошло? — Самуэль не переставал спрашивать отца о судьбе матери и других детей.

Поездка показалась им вечностью. Они едва могли сомкнуть глаза во время остановок на постоялых дворах, где евреев не всегда принимали дружелюбно. В некоторых случаях даже пришлось спать под открытым небом, потому что им отказывались предоставить ночлег.

— В чем мы отличаемся от других? — спросил Самуэль однажды вечером, когда они отдыхали рядом друг с другом на узкой кровати жалкого пансиона в Германии.

— А почему ты думаешь, что мы отличаемся? — добродушно отозвался Исаак.

— Себе я кажусь таким же, как все остальные, но я знаю, что они смотрят на нас, как на чужаков, и не знаю, по какой причине. Я не знаю, почему некоторые ребята не хотят с нами играть, почему мы редко ездим в город, а когда едем, то вы с мамой, похоже, чего-то боитесь. Мы всегда ходим с опущенной головой, словно не хотим, чтобы нас заметили или побеспокоили. Вот потому я и думаю, что мы другие, в нас есть что-то такое, что не нравится остальным, но я не знаю, что именно, вот и спрашиваю.

— Мы ничем не отличаемся, Самуэль, это другие хотят нас такими видеть.

— Но они думают, что быть евреем — это что-то плохое... — осмелился сказать Самуэль. — говорят, что мы убили Иисуса.

— Иисус был евреем.

— И почему мы его убили?

— Мы его не убивали, и не волнуйся, нет ничего плохого в том, чтобы быть евреем, как быть христианином или мусульманином. Не стоит думать о таких вещах. Когда подрастешь, ты поймешь. А теперь спи, завтра нам рано уезжать.

— Когда мы прибудем в Варшаву?

— Если повезет, то через пять или шесть дней. Варшава тебе нравится больше Парижа?

— Я просто хочу знать, сколько времени понадобится, чтобы вернуться домой, я скучаю по маме.

Когда они прибыли в Варшаву, то остановились в доме Габриэля, дальнего родственника Исаака. Самуэль кашлял, у него была температура и припадки, вызванные утомлением от столь долгого путешествия.

Отцу пришлось пролежать несколько дней в постели, несмотря на нетерпение дедушки Исаака.

— Сохраняй спокойствие, твой сын не в состоянии путешествовать. Можешь оставить его с нами, моя супруга о нем позаботится, а потом заедешь за ним, когда будешь уверен, что с твоей семьей всё в порядке, это всего лишь день пути, — настаивал родственник.

Но дедушка и слышать не хотел о том, чтобы оставить сына в Варшаве, в особенности когда они были так близко от дома.

Наконец, несмотря на слабость Самуэля, кашель которого всё никак не прекращался, они тронулись в путь.

— Быть евреем — это наверняка дурно, — настаивал Самуэль, боровшийся с жаром.

— Вовсе нет, сынок, вовсе нет. Ты должен гордиться тем, кто ты. Зло не в нас, а лишь в тех, кто не считает нас человеческими существами.

Дедушка Исаак был человеком образованным, последователем учения Мозеса Мендельсона — немецкого философа, который столетием ранее стал зачинщиком движения «Хаскала» («Просвещение»), призывающего евреев влиться в европейскую культуру.

Мендельсон перевел Тору на немецкий и противостоял наиболее радикальным течениям иудаизма. Он утверждал, что можно быть одновременно евреем и немцем, и предлагал своему народу полностью интегрироваться в местное сообщество. Под влиянием этих идей дедушка пытался убедить свое окружение, что можно быть евреем и глубоко русским. Хотя некоторые ортодоксы и отвергали подобную ассимиляцию, они не переставали ощущать себя русскими и не смогли бы жить в любом другом месте кроме России. Мой дед говорил, что нельзя замыкаться в себе, нужно открыть себя другим, узнать их и дать познать себя. Так он воспитывал и детей, так хотел жить, но Россия, которую он обнаружил по возвращении из Парижа, еще больше отвергала евреев.

Они добрались уже затемно, дорожная пыль покрывала их одежду и кожу. Штетл со временем разросся и находился неподалеку от другого поселения, и совместное существование евреев и людей другой веры всегда было проникнуто недоверием и бессильной ненавистью, которая время от времени прорывалась в форме ярости. Виновника любого происшествия всегда находили среди евреев, и невозможно было объяснить, что причина их несчастий — в жадности и царской политике, изгнавшей их со своей земли.

Когда они прибыли с свой квартал на окраине городка, то испытали потрясение. Похоже, что здесь бушевал пожар. Следы пламени превратились в измазанные сажей стены домов. Как ни боялся дедушка увидеть свой дом, он всё равно попросил извозчика, чтобы поторопился.

Окна в доме были разбиты, а в ноздри ударил густой запах гари и трагедии, еще до того, как они сошли с экипажа.

— Подождать вас? — спросил извозчик.

— Нет, поезжай, — ответил Исаак.

По пути им попались соседи, их мрачные лица предсказывали худшее.

— Исаак, друг мой... — Мойша, опирающийся на трость, вцепился в Исаака, чтобы тот не входил туда, что еще недавно было его домом.

— Что произошло? Где моя жена? Мои дети? Мать? Что случилось с домом?

— Это было ужасно... ужасно... — пробормотала с ног до головы замотанная в одеяло женщина.

— Что произошло? — повторил Исаак.

— Твоя жена и дети... они погибли... Их убили. Как и твою мать. И не только их, толпа набросилась на всех. Мне жаль... — объяснил сосед, пытаясь задержать Исаака, порывавшегося войти в остатки дома.

Исаак вырвался из рук соседа.

— Идите к нам домой, там я расскажу, что случилось, и вы сможете отдохнуть. Жена приготовит вам что-нибудь поесть.

Но Исаак и Самуэль побежали к дому, не желая ничего слушать. Они толкнули дверь, надеясь обнаружить свою семью. Эстер раскроет им обьятья, Анна спросит, не привезли ли ей подарок из Парижа, маленький Фриде запрыгает от радости, а София поспешит на кухню, чтобы приготовить поесть. Но дом был погружен в тишину. Зловещую тишину, прерываемую лишь далеким завыванием кота и треском, который издавала валяющаяся на полу посуда, когда на нее наступали. Кто-то вывернул наружу буфет, а кресло, где Исаак обычно курил после длинного дня, было распорото, пружины торчали наружу. Его книги, те, что он унаследовал от отца и деда, книги, которые покупал сам в каждой поездке, вытащили из шкафа, а вырванные страницы разлетелись по углам.

Комната, которую он столько лет делил с Эстер, где родились их дети, походила на поле битвы, где враг разбил всю мебель и прочую утварь.

Самуэль вошел в комнату, которую занимал вместе с маленьким Фриде, и увидел, что всё превращено в руины. «А где же деревянная лошадка?» — подумал мальчик, вдруг заскучавший по игрушке, которую его дед изготовил собственными руками, а Фриде так любил на ней кататься.

Исаак обхватил сына и прижал его к себе, пытаясь облегчить отчаяние, отражающееся на лице мальчика.

Комната, которую занимали маленькая Анна с бабушкой Софией, тоже не избежала кошмарного разгрома. Некоторые платья девочки оказались порванными в клочья, а другие исчезли.

Сосед молча следовал за ними, пока они страдали от страшной боли.

— Думаю, ты слышал об убийстве царя. С его жизнью покончила группа террористов, и в ней была одна еврейка. Похоже, она не играла там важную роль, но была знакома с террористами. Ты ведь знаешь, что в газетах многие месяцы твердят, что евреи представляют опасность. А покушение это подтвердило, — объяснил сосед, задыхающимся от нахлынувших чувств голосом.

— Но какое отношение ко всему этому имеет моя семья? Где они? — спросил Исаак полным боли голосом.

— В газетах написали, что в убийстве царя принимали участие евреи. В «Новом времени» нас назвали виновниками. Это распалило людей, во многих городах начались погромы. Сначала отдельные инциденты, напали на нескольких евреев. Потом... подожгли дома, разгромили магазины, набрасывались на евреев повсюду, где видели.

Власти уверяют, что это отдельные законопослушные граждане дали волю своему горю из-за смерти царя. На самом же деле полиция не обращает внимания на нападения на наши дома и наш народ, демонстрируя изощренную жестокость. Многие погибли, мы все горюем из-за потерь.

— А моя мама? Где мои брат с сестрой и бабушка София? — спросил маленький Самуэль, желая поскорей узнать ответ.

— В тот день, когда начались погромы, твоя мать с двумя малышами пошла на рынок. Моя жена и другие соседки отправились вместе с ними. Женщины с детьми... Кто мог предполагать, что случится...

— И что произошло? — спросил Исаак.

— На рынке их стали оскорблять другие женщины. Называли убийцами из-за смерти царя. Началось криками и оскорблениями, а закончилось нападением. Одна женщина дала Анне пощечину, другая последовала ее примеру и стала бросать в них мусор и гнилые овощи. Анна не выдержала этого унижения, подняла с земли картошку и начала бросать ее в тех женщин. Эстер схватила Анну за руку и велела ей не отвечать на провокацию. Наши женщины испугались и решили вернуться в свой поселок, помчавшись со всей скоростью, преследуемые толпой. Дети падали, не поспевая, матерям пришлось взять на руки самых маленьких, чтобы уберечь их от ударов. Некоторые упали, и их растоптали, другие смогли добраться сюда, но всё было напрасно. Не знаю, откуда они их взяли, но некоторые нападавшие начали избивать палками всех, кого встречали на пути, кидать камнями в окна наших домов и выбивать двери, а ворвавшись внутрь, так распалились, что потеряли всякий разум. Моей жене сломали руку и ударили в висок, так что она потеряла сознание. Теперь у нее головокружение, а взор затуманен. А мне, как видите, сломали ногу, поэтому приходится пользоваться тростью при ходьбе, мне хоть повезло, потому что помимо ноги сломали всего шесть ребер. Двигаться трудно, но зато я жив.

Толпа начала громить наши дома, разрушать всё подряд. Они уже не были похожи на людей, просто какие-то зверюги, лишенные всякой человечности. Их даже не трогали ни жуткие крики детей, ни мольбы матерей.

Появилась полиция, но вмешиваться не стала. Как мы ни просили помощи, они просто бесстрастно смотрели на происходящее.

— Где моя мама? — воскликнул Самуэль.

Сосед развел руками в отчаянии.

— Она столкнулась с этими дикарями. Группа мужчин ворвалась в ваш дом вслед за Анной, за то, что та осмелилась противостоять их женам на рынке. Один из мужчин схватил ее, а Эстер как волчица набросилась на него, пытаясь защитить дочь, она кусала его и царапала. Бабушка София попыталась защитить Фриде, которого ударили палкой по голове, так что он лишился чувств... Не знаю, как это произошло, но они опрокинули на пол канделябр, и пожар не только спалил ваш дом, но и перекинулся к соседям... Лишь много часов спустя мы смогли его потушить и среди обугленных остатков нашли вашу семью. Мы захоронили их на кладбище.

Услышав рассказ соседа, они испытали такую боль, что не могли проронить ни единой слезы. Самуэль с силой стиснул отцовскую руку, прижавшись к нему и пытаясь сдержать тошноту.

Они не могли ни пошевелиться, ни сказать что-либо, чувствуя, что им вырвали сердце.

Сосед подождал некоторое время, чтобы немного утихла охватившая их боль, а потом приблизился к Исааку и мягко потянул его в сторону.

— Вы не можете здесь оставаться. Вам нужно отдохнуть. Могу предложить вам кров в своем доме.

Как ни настаивала жена соседа, они не могли ничего проглотить, как и не желали больше слышать никаких подробностей случившегося кошмара. Женщина провела их в комнату и оставила поднос с парой чашек молока.

— Это поможет вам отдохнуть. Завтра наступит другой день. Вам нужно найти в себе силы, чтобы начать всё с начала.

Хоть они и вымотались в поездке, но той ночью почти не сомкнули глаз. Исаак чувствовал, как сын ворочается, да и ему самому постель, которую они делили, не показалась удобной.

Еще не рассвело, когда Исаак увидел, что сын пристально на него смотрит.

— Быть евреем — плохо. За это убили маму, Анну, Фриде и бабушку. Я не хочу быть евреем, и не хочу, чтобы ты им был, иначе нас тоже убьют. Пап, как можно перестать быть евреем? Что нужно сделать, чтобы больше не быть евреем и чтобы остальные об этом узнали?

Исаак обнял Самуэля и зарыдал. Мальчик попытался утереть отцовские слезы, но тщетно. Он тоже хотел заплакать вместе с отцом, но не смог, настолько был взбудоражен.

Уже встало солнце, когда они услышали тихий стук в дверь. Добрая соседка спросила, не нужно ли им чего-нибудь, и не спустятся ли они завтракать. Самуэль сказал отцу, что голоден.

Они встали и привели себя в порядок, прежде чем присоединиться к остальным.

— Я провожу вас на кладбище, — сказала соседка. — Думаю, вы хотите посмотреть, где их похоронили.

— И твой муж?

— Он пошел на работу.

— Хозяин фабрики несмотря ни на что не выгнал его с работы?

— Он ведет себя так, будто ни о чем и не подозревает, а Мойша — хороший печатник, которому мало платят.

— Потому что он еврей, так ведь? — спросил Самуэль.

— Что ты такое говоришь? — удивилась женщина.

— Что ему мало платят, потому что он еврей. Может, если бы он перестал быть евреем, то и платили бы больше, — настаивал мальчик.

— Замолчи, сынок, замолчи! Не говори так! — взмолился Исаак.

Женщина посмотрела на Самуэля и погладила его по голове, а потом пробормотала:

— Ты прав, так и есть, но всё равно мы должны быть довольны — мы живы, и у нас есть еда на столе.

Когда они подошли к могиле где покоились обгорелые тела Софии, Эстер, Анны и Фриде, то похолодели.

Исаак взял горсть земли, покрывавший тела любимых, и с силой сжал, пока она не просыпалась между пальцами.

— Они вместе? — поинтересовался Самуэль.

— Да, мы подумали, что лучше похоронить их вместе, — извинилась соседка.

— Они бы этого хотели, как и я, — подтвердил Исаак.

— Нас тоже похоронят здесь, когда убьют? — спросил Самуэль с нотками ужаса в голосе.

— Никто нас не убьет! Бога ради, не говори так! Ты будешь жить, разумеется, ты будешь жить. Твоя мать не желала бы ничего другого.

— Он еще ребенок, и это такая тяжкая потеря, — сказала соседка, сочувствуя Самуэлю.

— Но он будет жить, и никто не причинит ему вреда. Эстер мне бы этого не простила, — Исаак зарыдал и обнял сына.

Женщина сделала несколько шагов назад, оставив их наедине. Она тоже всё это время плакала, чувствуя боль Исаака и Самуэля, как собственную.

— Мы хотели бы остаться одни, — попросил ее Исаак.

Женщина кивнула, поцеловала Самуэля и удалилась. Она тоже искала одиночества, чтобы оплакать свои потери.

Исаак сел на край могилы и погладил неровную поверхность земли, словно лаская лица жены и детей. Самуэль отошел на несколько шагов и тоже сел на землю, глядя на отца и холмик, где навеки упокоились бабушка, мать, брат и сестра.

Он знал, что отец, хотя и выглядел молчаливым, тихо бормотал молитву. Но что он мог сказать Богу? Может, это они виноваты, что их не было дома и они не предотвратили убийство своей семьи. Если бы тогда они были здесь, то могли бы попросить Господа что-нибудь сделать, но сейчас?

Через некоторое время Самуэль сказал, что у него болит голова, и они решили вернуться, чтобы он не заболел.

Остаток дня они провели, копаясь в руинах того. что когда-то было их домом.

Самуэль нашел обложку и несколько страниц из семейной Торы. Он осторожно попытался их соединить, зная, что для отца очень важна эта старая книга, принадлежащая еще его деду, который, в свою очередь, получил ее от своего отца, и так многие поколения.

Исаак нашел на полу пару вышитых Эстер платков, запачканные, но целые. Серьги и кольцо жены пропали из шкатулки, в которой хранились, хотя там обнаружился ее наперсток, как и наперсток Софии.

Пара книг сохранили все страницы. Они также отыскали остатки картины с улыбающимся портретом Эстер. Это был свадебный подарок от друга семьи, увлекающегося живописью. Художник достоверно передал красоту Эстер, ее карие глаза с зеленоватыми отблесками, темно-русые волосы, белую, почти прозрачную кожу.

Исаак чуть не разрыдался, но сдержался из-за Самуэля. Он не хотел, чтобы сын видел его сломленным, поэтому глубоко вздохнул и сдержал слезы, очистив платком то, что осталось от картины. Потом он попытался найти еще какой-нибудь нетронутый предмет, который мог бы пригодиться или хотя бы послужить воспоминанием.

— Отец, вот твоя Тора, — аккуратно передал книгу Самуэль. — Многие страницы вырваны, но думаю, что я их все нашел.

— Спасибо, сынок, однажды эта Тора станет твоей.

— Мне она не нужна, — отозвался Самуэль, тут же пожалев о своих словах.

Они замолчали. Исаака удивили слова сына, Самуэль думал о том, как объяснить отцу, почему он не хочет получить эту книгу.

— Мне дал ее отец, а ему — его отец, а я отдам ее тебе. Надеюсь, что когда придет этот день, ты ее не отвергнешь.

— Мне не нужна еврейская книга, потому что я не хочу быть евреем, — искренне ответил мальчик.

— Самуэль, сынок, люди не выбирают, кем им быть, это нас выбирают. Ты не выбирал родиться евреем, как и я, но мы евреи и изменить этого не можем.

— Конечно же, можем. Мы можем перестать быть евреями, если объявим об этом всему свету, и тогда нас оставят в покое. А если останемся евреями, нас убьют.

— Сынок... — Исаак обнял Самуэля и заплакал. Они плакали вместе в объятьях друг друга, пока не почувствовали, что слез уже не осталось.

Исааку больно было видеть горе сына, он понимал его отчаяние и почему в детском разуме быть евреем стало синонимом смерти и разрушения. Он не винил сына в том, что Самуэль хотел избавиться от того, что считал причиной гибели семьи.

Они продолжали поиски на руинах своего бывшего дома. Потом они направились к сараю, служившему складом шкур. Там не осталось ничего. Перед отъездом во Францию Исаак отобрал лучшие меха для продажи, но оставил остальное, чтобы продать позже. Толпа их унесла.

Он лишился всего, что имел. Матери, жены, детей, дома, предприятия. И за что? За что Господь решил с ними так поступить? Что дурного они сделали? Исаак прикусил губу, чтобы не застонать. Вся та боль, что им причинили, это лишь за то, что они евреи? Но он не мог сдаться. Рядом был Самуэль, притихший, прижавшийся к его руке, созерцая то немногое, что лежало у его ног в сарае.

«По крайней мере, у меня остался сын», — подумал Исаак. Он еще крепче сжал руку Самуэля. Да, у него остался сын. По крайней мере, у него есть Самуэль, и ради него нужно быть сильным и продолжать жить.

Истощенные, они вернулись в дом соседей.

— Что вы будете делать? — спросил Мойша, человек, который так щедро их принял.

— Начну всё сначала, — ответил Исаак.

— Останетесь здесь? — поинтересовался Мойша.

— Не знаю, хочу поговорить с Самуэлем. Возможно, будет лучше, если мы переедем в другой город.

— Понимаю. Каждый раз, выходя на улицу, я думаю, что в любой момент с моими детьми и внуками может случиться то же самое... Иногда боль так сильна, что я порываюсь сбежать, но куда мы можем податься? Мы уже старые, и несмотря на все несчастья, у меня всё-таки есть работа печатника. С моим жалованьем мы с женой можем сводить концы с концами. Мы не можем сбежать, старость привязала нас к этому месту.

Исаак поблагодарил Мойшу за всё.

— Не благодари, ты ведь знаешь, что моя жена была подругой твоей матери. Она оплакивала Софию как члена нашей семьи. Мы сделали лишь то, что подсказало сердце. Мы не слишком богаты, но всё, что мы имеем — ваше, наш дом — это ваш дом, оставайтесь, сколько понадобится.

Той ночью Исаак спросил Самуэля, хочет ли он восстановить дом.

— Мы можем всё отстроить заново. На это потребуется время, но это возможно. У меня есть деньги, в Париже хорошо заплатили за шкуры, которые я там продал. Что думаешь?

Самуэль молчал, не зная, что ответить. Он скучал по дому, но скучал не просто по четырем стенам. Дом означал для него бабушку, маму, брата и сестру, если их не будет, ему всё равно, где жить.

— Ты не хочешь жить здесь? — спросил отец.

— Не знаю... я... я хочу к маме, — заплакал он.

— И я тоже, сынок, — пробормотал Исаак, — я тоже, но нам придется принять то, что ее уже нет. Я знаю, что это нелегко, мне тоже. Я тоже потерял мать... бабушку Софию.

— Мы можем уехать? — спросил Самуэль.

— Уехать? Куда бы тебе хотелось поехать?

— Не знаю, куда-нибудь в другое место, может быть, к дедушке Элиасу.

— В Париж? Ты говорил, что он тебе не особо нравится.

— Но это только потому, что я скучал по маме. А еще мы можем поехать в Варшаву к кузену Габриэлю.

Исаак понял, что сыну нужна семья, что он один не сможет унять боль Самуэля.

— Давай подумаем над этим. Уверен, что дедушка Элиас нас с радостью примет, как и Габриэль, но мы должны поразмыслить о том, на что будем жить, чтобы не стать для семьи обузой.

— Ты не можешь продавать шкуры?

— Да, но этим я могу заниматься, находясь здесь. Именно в России можно найти лучшие меха, которые так любят дамы в Париже и Лондоне.

— А ничем другим ты не можешь заниматься?

— Это единственное ремесло, которое я знаю, меня научил ему отец, а я научу тебя. Покупать и продавать. Покупать здесь и продавать там, где нет товаров, которые мы предлагаем. Потому все эти годы я возил меха в Париж, в Лондон, в Берлин... Мы торговцы, Самуэль. Мы могли бы переехать в другой город. Как тебе Санкт-Петербург?

— И нам позволят там жить? Ты добудешь разрешение?

— Возможно, Самуэль, по крайней мере, можно попробовать. При дворе всегда любили парижскую моду, а в наших чемоданах есть готовые шубы от твоего дедушки Элиаса. Мы уже не в первый раз продаем меха светским дамам Москвы и Санкт-Петербурга.

— А я чем займусь?

— Ты будешь учиться, ты должен учиться, только знания помогут тебе преуспеть в будущем.

— Я лишь хочу быть с тобой, ты мог бы научить меня быть хорошим торговцем.

— Научу, конечно же, научу, но после того, как закончишь школу и если ты этого захочешь. Сейчас ты еще слишком мал, чтобы знать, чего хочешь.

— Я знаю, что не хочу быть ростовщиком. Все ненавидят ростовщиков.

— Да, в особенности те, кто имеет долги, которые не хотят платить.

— Я тоже ненавижу ростовщиков. Ненавижу тех, кто разрушает жизнь людей.

— Это власти нагнетают ненависть к тем, кто дает деньги под проценты.

— Да, но мне всё равно не нравятся ростовщики. Это мерзко.

На следующее утро Исаак поговорил с Мойшей и его женой.

— Через несколько дней мы уедем. Хочу попытать счастья в Санкт-Петербурге. У отца был друг, посвятивший себя химии, и его средства весьма ценят аристократы императорского двора. Попрошу его выхлопотать мне разрешение на проживание в городе.

— Ты уезжаешь отсюда? Но земля под домом всё равно останется за тобой, а семья покоится на нашем кладбище, — посетовала соседка.

— Мы всегда будем хранить их в своем сердце. Но сейчас мне нужно думать о Самуэле. Ему трудно жить там, где раньше он имел семью, бабушку, мать, брата и сестру, а теперь у него нет ничего. Я обязан дать сыну возможность. Я чувствую, что с моей жизнью покончено, но ему всего десять, у него вся жизнь впереди. Мы никогда не забудем свою семью, но я должен помочь сыну преодолеть охватившую его боль. Если мы останемся здесь, это будет сложнее. Всё будет напоминать ему о матери.

— Понимаю, — ответил Мойша, — на твоем месте я поступил бы так же. Как я уже говорил, можете оставаться у нас, сколько потребуется. Хочешь, чтобы я поискал покупателя на твою землю?

— Нет, я не хочу продавать этот клочок земли. Он останется для Самуэля, может, однажды он захочет вернуться, кто знает. Но я прошу тебя присмотреть за этой землей, если хочешь, можешь занять ее под огород. Я подпишу бумагу, чтобы ты распоряжался землей, пока ее не потребует Самуэль.

Неделю спустя Исаак и Самуэль оставили поселок и погрузились в экипаж, запряженный двумя мулами. С собой они взяли наполненные парижской одеждой баулы. Кроме того, под рубашкой, прямо у тела, Исаак держал кожаный кошелек со всеми оставшимися у них деньгами.

Жена Мойши вручила им корзинку с припасами.

— Здесь немного, но по крайней мере, утолите голод, пока не прибудете в Санкт-Петербург.

Было холодно и сыро. Ночью пошел дождь. Они тронулись в путь в молчании, зная, что проедут мимо кладбища. Исаак не хотел смотреть на то место, где покоились их родные. Он глядел прямо перед собой, молча попрощавшись с матерью, женой, Анной и Фриде. Ему удалось сдержать слезы, но Самуэль разревелся. Исаак не стал его утешать, он просто не мог, не находил слов.

Через некоторое время Самуэль свернулся калачиком под боком и задремал. Исаак накрыл его отороченным мехом одеялом. На небе мелькнула молния, за которой последовали раскаты грома. Начался дождь.

Это было долгое и утомительное путешествие, во время которого Исаак едва мог позволить себе отдых. Он старался закрыть сына от дождя и соорудил в экипаже что-то вроде постели, чтобы ему было удобно.

Многие ночи они спали рядом внутри экипажа, потому что не осмеливались просить ночлег в гостиницах, которые встречали по пути. Ненависть к евреям стала сильней, чем когда-либо, и новый царь, Александр III, потворствовал погромам, которые распространились по всей империи. Наиболее реакционные газеты оправдывали преследования евреев, называя их спонтанным выражением негодования народа. Но негодования чем? Почему? — спрашивал себя Исаак, и всегда приходил к одному и тому же заключению: нас воспринимают не как русских, а как инородное тело, людей, лишь отнимающих у них работу. Он также подумал, что евреи должны прежде всего ощущать себя русскими, а уж потом евреями, а не наоборот, и в особенности должны вести себя как русские.

По дороге в Санкт-Петербург ему представилось достаточно возможностей задать себе вопрос: как их примет Густав Гольданский, друг его отца. Возможно, он вообще не захочет их видеть, в конце концов, он едва их знал, а судя по тому, что Исаак услышал от отца, его старый друг не то чтобы перешел в христианскую веру, но отказывался вести себя как иудей. Возможно, он не захочет их принять или почувствует неловкость из-за того, что вынужден это делать.

Но все эти сомнения он держал при себе, не желая бередить раны Самуэля.

Они говорили о Санкт-Петербурге, как о конечной точке путешествия, том месте, где найдут покой, в которм оба нуждались, и в особенности возможность всё начать сначала.

Они прибыли утром, в ветреный осенний день.

Найти дом Густава Гольданского оказалось не слишком сложно — он жил в самом центре города, в элегантном здании с двумя лакеями у парадного входа, которые осмотрели их с видом превосходства, удивляясь, как это человек с плохо постриженной бородой и беспрерывно кашляющий мальчишка осмелились просить, чтобы господин их немедленно принял.

Один из лакеев задержал их в дверях, а другой отправился извещать господина о странных посетителях.

Время, пока они дожидались возвращения лакея, показалось Исааку вечностью. Самуэль выглядел испуганным.

— Господин вас примет, — провозгласил лакей, казавшийся удивленным таким исходом.

Второй лакей занялся мулами и повозкой, столь же пораженный, что этот странный человек с мальчишкой может знать его господина.

Самуэль огляделся, восхищаясь роскошью дома. Стулья, обитые шелком, сияющие позолоченные канделябры, толстые портьеры, изысканная мебель. Всё казалось новым и нереально великолепным.

Они довольно долго прождали в гостиной с покрытыми голубым шелком стенами, а на потолке — фресками с изображением причесывающихся около озера с кристальной водой нимф.

Густав Гольданский к этому времени уже был человеком зрелого возраста, даже пожилым. У него были седые, как снег, волосы и голубые глаза, слегка выцветшие от времени. Не особо высокий, но и не низкий, однако статный. «Чуть моложе моего отца, если бы он еще был жив», — подумал Исаак.

— Ну надо же, не ожидал визита сына Симона Цукера. Мы уже столько лет не встречались. Припоминаю, как видел вас однажды, когда вы сопровождали отца в Санкт-Петербург. Я знаю, что добряк Симон скончался, я посылал открытку с соболезнованиями вашей матери... Мы с вашим отцом познакомились во время одной поездки. Не знаю, рассказывал ли он...

— Я знаю, что вы познакомились на одной безлюдной дороге, неподалеку от Варшавы. Ваш экипаж застрял в снегу, и мой отец, ехавший тем же путем, обнаружил вас и помог.

— Так оно и было. Я возвращался из Варшавы после того, как навещал матушку. Стояла зима, и дороги покрылись снегом и льдом. Колеса экипажа завязли в снегу, а одна из лошадей сломала ногу. Нам повезло, что ваш отец ехал той же дорогой и помог, иначе мы бы сейчас не разговаривали. Я предложил ему свое гостеприимство, если он когда-нибудь приедет в Санкт-Петербург. Хотя он и отказался остановиться в моем доме, но навестил меня при случае, и с тех пор мы стали добрыми друзьями. Мы были такими разными, с разными интересами, но соглашались в том, что единственный способ покончить с преследующим евреев проклятьем — это ассимилироваться в то общество, в котором нам довелось жить, хотя ваш отец полагал — ощущение себя русским не имеет ничего общего с религией.

— Да, отец вселил эту идею и в меня, хотя временами это от нас не зависит, а зависит лишь от остальных.

— Думаете, что мы сделали достаточно? А я так не считаю... Но простите меня, я ведь так и не спросил о причинах вашего визита. Этот мальчик — ваш сын?

По указанию Исаака Самуэль протянул этому человеку руку и улыбнулся после рукопожатия.

— Это мой сын Самуэль, единственный сын. Я потерял всю семью, — объяснил Исаак лишь с намеком на чувства в голосе.

Гольданский оглядел отца и сына, а потом спросил:

— По причине какой-то эпидемии?

— Ненависть и безумие приводят к тому же результату, что и эпидемии. Убийство царя Александра II вызвало нападки на евреев по всей империи. Вы не хуже меня знаете, что на наше сообщество совершены многочисленные жестокие нападения, в особенности в черте оседлости, но также и в Москве и Варашаве, хотя главным образом в штетлах, где пришлось осесть евреям, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— Знаю, знаю... С апреля и всё лето приходили ужасные новости о погромах. Я уже давно покинул то место, где жили мои предки, не то чтобы я перешел в христианство, но и не следую законам Моисея, но всё же я приложил все усилия, чтобы власти прекратили погромы, правда, мои просьбы всегда отвергали. Что случилось с вашей семьей?

— Мой дом более не существует, его спалила обезумевшая толпа, а моя мать, супруга и двое детей погибли в пожаре.

— Сочувствую. Примите мои соболезнования.

— Я потерял всё, за исключением двух баулов с шубами, привезенными из Парижа, и денег, вырученных от продажи мехов во время последней поездки. С этим я должен начать всё заново. Но самое главное — у меня есть Самуэль. Это единственная причина, чтобы продолжать жить.

— Что я могу для вас сделать?

— В Санкт-Петербурге я никого не знаю, но именно здесь собираюсь начать новую жизнь, и потому осмелюсь попросить вашего совета, какими должны быть наши первые шаги в столице.

— Вам есть где остановиться?

— Нет, по правде говоря, мы только что прибыли, наш багаж — в экипаже, который мы оставили в руках вашей прислуги.

— Я знаю одну вдову, которая может предоставить вам жилье, она зарабатывает на жизнь, сдавая пару комнат, обычно студентам. Вы не найдете там роскоши, но дом удобен, а хозяйке можно доверять. Ее муж был моим помощником многие годы, бедняга умер от сердечного приступа. Я напишу ей записку, и если у нее есть свободная комната, уверен, что она сдаст ее за умеренную плату.

— Благодарю вас, нам нужен кров и отдых. Много дней мы едва могли сомкнуть глаза, и, как видите, мой сын постоянно кашляет.

— Я не врач, всего лишь химик, ставший аптекарем. Большую часть жизни я посвятил созданию лекарств, а этот кашель не предвещает ничего хорошего... Дам вам мою микстуру, ему станет лучше.

— Благодарю вас.

— Что ж, что я еще могу сделать?

— Вы такой могущественный человек, знакомы со многими людьми при дворе, возможно, вы могли бы добиться того, чтобы они взглянули на привезенные из Парижа вещи... Это шубы и меховые жакеты, сделанные по парижской моде. Возможно, какая-нибудь дама заинтересуется...

— Я сделаю это во имя дружбы с вашим отцом. Поговорю с супругой, она найдет лучший способ, как сделать ваши шубы известными среди петербургских дам. Подождите немного, я напишу записку вдове, о которой говорил.

Раиса Карлова приняла их холодно, пока не прочитала подписанную Густавом Гольданским записку. Тогда она уверенно улыбнулась и пригласила пройти в гостиную, нагретую огнем в широком камине.

— Раз вы прибыли по рекомендации профессора Гольданского... лучших рекомендаций и быть не может, но сейчас я не могу вас принять. Одну комнату я сдаю молодому человеку из университета, а другую занимает моя сестра, она овдовела и поселилась у меня. У нас с бедняжкой не осталось больше никого на всем белом свете. Детей у нее нет, как и у меня. Для меня это было не очень удобно, потому что я лишилась платы, но что я могла поделать? Я не была бы доброй христианской, если бы ей не помогла. К тому же она составляет мне компанию, я ведь тоже вдова, всегда лучше иметь рядом члена семьи.

На лице Исаака мелькнул огонек надежды. Его беспокоил кашель Самуэля, он вспомнил, что Гольданский настаивал, что мальчику необходим отдых и тепло, помимо склянки с микстурой и пилюль, которые он им дал.

— В таком случае, не могли бы вы рекомендовать какое-нибудь место, где я мог бы поселиться вместе с сыном?

— Не знаю... ни одного надежного не могу посоветовать... Дома-то есть, но не могу их порекомендовать, хотя... Ладно, есть у меня еще одна комната, только очень маленькая, там я храню всякий хлам и никогда не сдаю жильцам...

— Прошу вас! — взмолился Исаак.

— Как я сказала, она очень маленькая, и вам придется мне помочь вытащить оттуда вещи, ее нужно вычистить и подготовить для вас.

— Я помогу вам вытащить хлам, помогу во всём. Мой сын совершенно истощен, мы проделали долгий путь. Профессор Гольданский заверил нас, что здесь мы будем чувствовать себя как дома.

— Профессор вечно меня перехваливает. Ладно, я покажу вам комнату, а вы решите, хотите ли остаться. В таком случае вам придется дать мне время, чтобы там прибраться. А мальчик может остаться здесь, я дам ему чего-нибудь попить, и пусть согреется.

Исаак помог вдове Карловой вытащить из комнаты старую мебель. Женщина занялась уборкой, и не прошло и двух часов, как комната была готова.

Она была действительно маленькой, как и предупреждала вдова. Почти всё пространство занимала кровать, дополняли меблировку шкаф, стол и стул. Исаак заплатил условленную цену, за два месяца вперед.

— Она слишком маленькая, — сказала вдова, желая услышать возражения Исаака, потому что знала, что эти неожиданные деньги превышали истинную цену такой комнаты.

— Уверяю вас, мы прекрасно устроимся, — ответил Исаак.

Вдова показала ему комнату еще меньшего размера, служившую общей ванной.

— Мой муж был фанатичным приверженцем гигиены, профессор Гольданский объяснил ему, что многие заболевания происходят от грязи, и потому он устроил у нас в доме место, где можно искупаться. Полагаю, что вы захотите привести себя в порядок после столь долгого путешествия. Но, конечно, не расходуйте воду попусту.

Исаак тихо вздохнул, когда Самуэль наконец-то устроился в постели под одеялом. Мальчик устал и беспрерывно кашлял.

Вдова Карлова проявила сострадание и принесла Самуэлю чашку молока с куском пирога, а Исаака пригласила на чашку чая.

Он рухнул на кровать рядом с сыном, и оба крепко уснули. Уже наступил день, когда их разбудил стук в дверь.

— Господин Цукер... Вы не спите?

— Да-да, сейчас иду.

— Жду вас в гостиной...

— Исаак тут же поднялся, обеспокоенный тем, как выглядит его помятая одежда, после того, как он заснул прямо в ней. В гостиной его ждала Раиса Карлова и женщина постарше.

— Это моя сестра Алина, я уже ей сказала, что вы по рекомендации профессора Гольданского.

— Сударыня, — Исаак поклонился и протянул Алине руку.

Сестры были похожи. Раиса — моложе, около пятидесяти, а Алине, вероятно, уже за шестьдесят. Но у обеих были одинаковые зеленые глаза, квадратное лицо, обе крепкие и очень высокие.

Раиса вручила ему конверт.

— Это только что принес лакей профессора Гольданского.

— Благодарю.

Исаак не знал, как ему поступить перед вопросительными взглядами женщин.

— Я поговорила с сестрой, — сказала Раиса, словно Алины здесь не было, — и нам интересно, как вы собираетесь присматривать за сыном. В конце концов, если желаете, мы можем за небольшую плату кормить вас с сыном здесь. Для нас это будет дополнительная работа, но...

— О! Благодарю вас, лучше и быть не могло!

— Ведь ваша жена умерла, да? — спросила Алина, а Раиса дернула ее за юбку.

— Я уже говорила тебе, что мне это написал профессор Гольданский в рекомендательном письме, — прервала ее Раиса.

Исаак не имел ни малейшего желания удовлетворять любопытства двух женщин, но знал, что другого выбора у него нет.

— Моя семья погибла при пожаре. Жена, дети и мать... Мы с Самуэлем были в отъезде... Мы не можем жить в том же месте... Поэтому и приехали в Санкт-Петербург, с намерением начать новую жизнь, а вы с такой щедростью нас приняли.

— Какая трагедия! Как я вам сочувствую! — воскликнула Алина, и похоже, искренне.

— Бедный мальчик! — посетовала Раиса. — Потерять мать — это самое худшее, что может случиться с ребенком.

— Так и есть. А кроме того, у Самуэля слабое здоровье, и хотя я стараюсь окружить его заботой, он очень скучает по матери.

— Так вас устраивает наше предложение?

— Да, конечно, да, скажите, во сколько обойдется наше питание...

Они пришли к устраивающему обе стороны соглашению, хотя деньги Исаака таяли гораздо быстрее, чем он предполагал. Но им в любом случае нужно было где-то питаться, и уж лучше в этом доме.

Он ответил на вопросы любопытных женщин, и как только смог, попросил разрешения уйти, поскольку горел нетерпением прочесть письмо профессора Гольданского.

Самуэль уже проснулся и улыбался.

— Как же я крепко спал! Теперь мне намного лучше.

Исаак приложил руку к его лбу. Похоже, температура понизилась.

— Тебе нужно умыться, — сказал он. — Сегодня вечером мы будем ужинать с госпожой Карловой и ее сестрой. Они обещали приготовить какой-то совершенно необыкновенный суп, от которого ты сразу поправишься.

Затем Исаак распечатал конверт и прочитал письмо:

«Я поговорил с женой. Она готова вам помочь. Приходите к нам на чай в ближайший четверг, и приносите эти ваши манто и шубы, о которых вы говорили; возможно, кто-нибудь из подруг моей жены ими заинтересуется».

Был вторник, до назначенного времени оставалось два дня, и нужно было вытащить шубы из баула, проветрить и привести в порядок после такого длинного путешествия. Всё его будущее заключалось в этих шубах, если удастся заинтересовать ими петербургских дам.

Оставшиеся до встречи в доме Гольданского дни показались Исааку бесконечными, но Раиса Карлова настояла на том, чтобы показать ему город, несмотря на то, что Самуэль еще не совсем поправился.

— Чистый воздух ему не повредит, только одеться нужно потеплее, — напирала вдова Карлова, вытаскивая их на одну из нескончаемых прогулок.

Зимний дворец привел отца с сыном в восторг. Их также поразила красота некоторых улиц, напоминающих парижские.

Вдова Карлова очень гордилась своим городом и почитала настоящим счастьем быть его жительницей.

— Душа города — это студенты, они наполняют улыбками трактиры и улицы. Некоторые считают их задирами, но могу вас заверить, что жильцы они хорошие и платят всегда вовремя. За десять лет мне пришлось выгнать из дома всего одного.

Другой жилец вдовы оказался серьезным молодым человеком мрачноватого вида, который проводил всё свое время в университете или запершись у себя в комнате за книгами. Он оказался не слишком разговорчивым, но вежливым. Вдова Карлова рассказала, что Андрей — сын кузнеца, истратившего все свои скудные сбережения, чтобы его первенец смог выучиться.

Обе вдовы были привязаны к Андрею, как и он к ним — женщины делали всё возможное, чтобы жильцы чувствовали себя как дома.

Раиса и ее сестра Алина помогали Исааку развешивать и проветривать одежду; Алина даже предложила сшить пару чехлов для особо дорогих манто.

— Конечно, развешивать их — довольно хлопотное дело, но если оставить вещи в баулах, они приобретут неприятный запах, — пояснила Алина.

С помощью Самуэля ему удалось разместить в повозке манто и жакеты. Вдова Карлова одолжила несколько старых простыней, чтобы защитить товар от грязи и жадных взглядов воров.

Наконец, ровно в четыре часа четверга, в разгар русской зимы, Исаак в сопровождении Самуэля предстал перед элегантным особняком Гольданского.

На сей раз прислуга уже не смотрела недоверчиво. Хозяин приказал лакеям немедленно проводить гостей в дом.

Пока они ждали в гостиной профессора Гольданского, Исаак нервничал и проводил ладонью по развешанным на стульях шубам.

Его сердце бешено забилось при появлении Голданского в сопровождении женщины помоложе.

— Позвольте представить вам мою супругу, графиню Екатерину.

Отец и сын склонились в глубоком поклоне, завороженные не столько высоким титулом, сколько неотразимой элегантностью этой дамы.

«Какая кожа — чистый фарфор, — подумал Исаак, любуясь белоснежной кожей графини. — А фигура — прямо как у молоденькой...»

— Я знала вашего отца, — произнесла графиня. — Он всегда был в нашем доме желанным гостем, и вас мы тоже очень рады видеть. А этот малыш — ваш сын?

— Да, графиня... Самуэль, поздоровайся с графиней.

Самуэль попытался отвесить неуклюжий поклон, однако графиня взяла его за руку и почти силой заставила подняться.

— Моему внуку примерно столько же лет, — сказала она. — Ты непременно должен с ним познакомиться.

— Ну что ж, дорогая, может быть, ты сначала сама посмотришь вещи нашего друга Исаака, прежде чем предлагать их своим подругам?

Исаак стоял, затаив дыхание, пока графиня вынимала и рассматривала одну вещь за другой.

— Очень красивые манто, — произнесла она наконец. — Думаю, что я сама куплю кое-что. И я не сомневаюсь, что и другим дамам, которые сейчас ждут с нетерпением, они тоже очень понравятся.

Спустя несколько минут в гостиную вошли подруги графини. Все они были одеты весьма элегантно и беззаботно болтали, предвкушая увидеть чудесный шубы, которые им обещала графиня Екатерина.

Вечер превзошел самые смелые ожидания. В пансион вдов они вернулись налегке, распродав всё до последнего. Графиня с подругами разобрали всё подчистую и наказали Исааку привезти из Парижа еще.

— А также материи, кружева, платья, — наперебой тараторили дамы — горячие поклонницы парижской моды.

На обратном пути Исаак купил вдовам букет цветов. В этот вечер их ужин был роскошным, как никогда прежде.

Санкт-Петербург не казался враждебным, хотя газеты всё еще продолжали публиковать статьи, направленные против евреев. Но поскольку здесь ничего не напоминало об их несчастье, рана понемногу начала заживать. Если бы они остались в своем штетле под Варшавой, их жизнь вряд ли бы так скоро наладилась.

Нет, они, конечно, не могли забыть ни Софию, ни Эстер, ни мятежницу Анну, ни маленького Фриде, но, по крайней мере, в Санкт-Петербурге наступили времена, когда они перестали думать о них каждую минуту, что сделало их жизнь более или менее сносной.

Продав манто, Исаак решил купить новые шкуры и отвезти их в Париж, не только для продажи, но также и для того, чтобы месье Элиас сделал новые шубы для Санкт-Петербурга. Он также подумывал вложить деньги в ткани. Если дела пойдут хорошо, Самуэль сможет поступить в университет. Исаак был уверен, что профессор Гольданский даст ему рекомендацию, поскольку в университетах существовала квота для евреев.

Евреям разрешалось составлять не более трех процентов от учеников петербургского университета, но Гольданский имел известность среди выдающихся семей. Его знания химии и ботаники позволили ему производить лекарства. Этим он восстановил против себя некоторых аптекарей, но эффективность его средств была такова, что его профессионализм уважали даже при дворе, где настояли на том, что знаменитый химик должен поделиться своими знаниями в университете, настойчиво его приглашая, и потому многие называли его профессором.

Шли дни, и жизнь Исаака и Самуэля становилась всё более приятной. Они не желали ничего кроме того, что имели. Вдовы Карловы заботились о них, и Самуэль, похоже, поправился от кормежки Раисы и микстур профессора Гольданского, которого они время от времени посещали.

— Итак, вы направляетесь в синагогу...

— Да, профессор, я не хочу, чтобы мой сын забыл о том, кто мы такие.

— Я думал, мы договорились, что для евреев лучше всего стать жителями той страны, где мы живем. В нашем с вами случае, русскими.

— Я с вами согласен, но почему быть русским — значит перестать верить в нашего Бога? Почему мы должны отказаться от наших священных книг? Почему мы должны отказаться от нашей мечты, что в недалеком будущем вновь обретем свой дом в Иерусалиме? Раньше я думал, что для того, чтобы стать благонравными российскими подданными, мы должны отречься от всего этого, но теперь считаю, что вполне возможно быть русским — и в то же время оставаться иудеем, не предавая при этом нашей родины и Бога нашего.

— Мечты, слова и книги! Исаак, жизнь коротка, на многое ее не хватит. Не стоит выставлять свою веру напоказ. Взгляните на меня... Я родился в Варшаве и если бы не настояния отца, то до сих пор бы смешивал микстуры в аптеке... Я приехал в Санкт-Петербург, выучился, и предо мной открылись все пути, потом я познакомился в графиней, женился... и вот я богат. Думаете, я мог бы иметь жену-графиню, если бы решил оставаться просто евреем? Она и так весьма смело выступила против своей семьи, чтобы выйти за меня замуж. Хотя бы я ради нее я должен вести себя так, как она того ожидает.

— А она не ожидала, что еврей будет евреем?

Задав этот вопрос, Исаак немедленно о нем пожалел. Это было неуместно, и профессор, его благодетель, такого не заслуживал.

Густав Гольданский внимательно посмотрел на собеседника, прежде чем ответить. Блеск в его глазах показывал, что он раздражен, но тон голоса не отражал никаких эмоций.

— Она ожидала, что я не буду отличаться от других или, по крайней мере, эти отличия не сделают нашу жизнь невыносимой. Я русский, ощущаю себя русским, думаю по-русски, плачу по-русски, чувствую как русский, люблю как русский. Я давно уже позабыл язык своей семьи, те слова, которые служили только для общения между евреями. Я вручил свое сердце Господу и попросил его о милосердии, но не чту его бесконечными молитвами или соблюдением субботы.

— Закон Божий нерушим, — осмелился произнести Исаак.

— Я не уверен, что Бог дал указания о таких мелочах, как организовать каждый час нашей жизни. думаю, он ожидает от нас совсем другого. Гораздо труднее творить добро, быть щедрым с неимущими, ощущать жалость к страдающим, помогать нуждающимся... Так я чту Господа, я не могу сказать, что у меня всегда получается, ведь я всего лишь человек.

— Я не хочу, чтобы мой сын рос, не зная, кто он такой, — повторил Исаак.

— Ваш сын — тот, кто он есть; он тот, кем ощущает себя в своем сердце. Только не поймите меня неправильно, я вовсе не считаю, что для того, чтобы стать русскими, мы должны перестать быть евреями; я говорю лишь о том, что до сих пор нам так и не удалось найти способ совместить то и другое без взаимного ущерба. Что до меня, то я давно уже отказался от этой идеи, но, может быть, вам повезет. В добрый путь!

Они стали добрыми друзьями, и теперь почти каждую неделю Исаак встречался с профессором. Они обожали поговорить, поспорить, порассуждать о жизни.

При любой возможности графиня Екатерина дарила Самуэлю старые игрушки своего внука. А вскоре Самуэль познакомился и с самим Константином, который оказался таким же открытым и щедрым, как его дед.

У Густава Гольданского и графини Екатерины был единственный сын по имени Борис, посвятивший себя государственной дипломатии. В свое время он женился на некоей Гертруде, немецкой дворянке, и подарил родителям двух внуков: старшего, Константина, и маленькую Катю. Они были счастливы, пока беда не перешла им дорогу, когда Борис и Гертруда участвовали в санных гонках. Сани перевернулись; Гертруда скончалась на месте, а Борис — несколько дней спустя, оставив сиротами Катю и Константина, которые с тех пор жили с бабушкой и дедом..

Самуэль обожал профессора Гольданского. Он мечтал стать похожим на него, добиться таких же успехов на жизненном поприще и, главное, найти в себе силы порвать с иудаизмом. Исаак с сожалением отмечал, что достижения профессора представляются его сыну более значимыми, чем заслуги его собственного отца. Его это весьма огорчало, но он ничем не обнаруживал своего недовольства, поскольку в глубине души всё понимал. Можно ли не восхищаться человеком, получившим всё благодаря уму и таланту, и который никогда никого не обижал? Нет, ему не в чем было винить профессора Гольданского. Не винил он и Самуэля, что тот хочет отказаться от веры предков. В конце концов, мальчик в одночасье потерял мать, сестру и брата, которые погибли именно потому, что были евреями; к тому же с самого раннего детства он видел, что другие относятся к евреям, как к самым злокозненным существам и не желают иметь с ними ничего общего. Самуэль хотел быть таким, как все, и это в полной мере удалось доброму Густаву Гольданскому: он перестал быть евреем и сделался самым настоящим русским.

Возможно, благодаря этому восхищению профессором Гольданским и дружбе с Константином Самуэль мечтал изменить свою судьбу. Он знал, что несмотря на желание отца отправить его в университет, для Исаака будет лучше, если сын продолжит семейное дело по торговле мехами.

Спустя год после убийства царя Александра II его преемник, Александр III, обнародовал Временный свод законов, направленных в том числе и на то, чтобы еще более усложнить и без того непростое положение евреев в Российской империи. После этого многие евреи начали всерьез подумывать об эмиграции; некоторые уехали в Соединенные Штаты, другие — в Англию; многие отправились в Палестину. Однако ни один из этих вариантов не устраивал Исаака, который слишком дорожил своей меховой торговлей.

— Если бы я был евреем, я бы уехал отсюда, — однажды заявил Андрей, чем поверг в изумление обеих вдов Карловых, а также Исаака и Самуэля.

Вдовы и их жильцы собрались за воскресным обедом. Алина сообщила, что ее знакомые евреи продали всё имущество и отправились в Соединенный Штаты, и тут Андрей, который всегда вел себя осторожно, сделал это заявление, проглотив мясо из приготовленного Раисой рагу.

— Почему? — спросила Алина.

— Потому что здесь их никто не любит. Здесь даже русских за людей не считают, а уж евреев... их здесь не любят еще больше, чем нас, — пояснил Андрей.

— Андрей! Как ты можешь так говорить? Не дай Бог кто услышит... — запротестовала Раиса.

— Ох! Обычно я стараюсь не говорить, что не следует, но меня удивляет, что господин Исаак доволен теми крошками, что получает со стола нашей империи, — сказал он, переведя взгляд с Исаака на Самуэля.

— Матерь Божия! Не смей так говорить! — в испуге воскликнула Раиса.

— Простите меня, госпожа Карлова, — извинился Андрей. — Вы совершенно правы, я не должен был этого говорить.

— Отчего же? — возразила Алина Карлова. — Мне, например, интересно послушать твое мнение.

— Еще чего не хватало! — возмутилась Раиса. — Нет уж, сестричка, есть вещи, о которых нельзя даже заикаться ни при каких обстоятельствах, в том числе и критиковать правительство. Так что я никому не позволю говорить подобное.

— Не волнуйтесь, мнение Андрея нас нисколько не задевает, — примиряюще заверил Исаак.

— Зато оно весьма задело бы нашего царя, если бы тот его услышал. Я не потерплю в этом доме никаких разговоров о политике. А ведь я считала тебя разумным человеком, — добавила Раиса, укоряюще глядя на Андрея.

— Простите, если я вас расстроил, — повинился Андрей. — Больше это не повторится.

Извинившись перед хозяйкой, Андрей попросил разрешения выйти из-за стола и удалиться в свою комнату — учиться.

Вдова Карлова разрешила ему уйти, оставшись явно в дурном расположении духа.

— А тебе, Алина, не следовало бы поддерживать столь опасные темы для разговора, — бросила Раиса, недовольно глядя на старшую сестру.

— А почему, собственно, мы не можем спокойно разговаривать в своем собственном доме? — возразила та. — Здесь охранка нас не услышит.

— У охранки везде есть уши. Хватит с нас и того, что наши жильцы — евреи, — ответила Раиса, делая вид, что не замечает горькую гримасу, исказившую лицо Самуэля.

Пока сестры спорили, Исаак по-прежнему молчал. Он боялся, что разговор заведет так далеко, что навредит и ему, и его сыну. В последние дни он заметил беспокойство Раисы. Временный свод законов, выпущенный правительством Александра III, уменьшил и без того скудные права евреев, так что теперь их могли изгнать из собственных домов под любым предлогом, а также затруднить им доступ к образованию в университетах и даже запретить определенные профессии. Но несмотря на всё это, Исаак чувствовал себя в безопасности под покровительством Густава Гольданского и предпочитал многого не замечать и просто жить.

Тем же вечером, когда они уединились у себя в комнате, Самуэль спросил у отца, не уехать ли им тоже в Соединенные Штаты.

— Никуда мы не уедем, — ответил тот. — Нам и здесь неплохо. К тому же, чем бы мы стали там зарабатывать?

— Но Андрей сказал, что евреев с каждым днем ненавидят все сильнее... А я слышал, что и царь ненавидит нас, а иные мои одноклассники давно шушукаются о том, что происходит... Папа, почему бы нам не перестать быть евреями — раз и навсегда?

Исаак снова начал объяснять сыну, что те, кто преследуют евреев из-за их религии — недостойные люди, и что нужно научиться уважать право каждого верить в своего бога и произносить молитвы, как научили отцы.

— Твоя мать не похвалила бы тебя за такие слова, — сказал он строго. — Или ты забыл, чему она тебя учила?

— Ее убили только за то, что она была еврейкой, — ответил Самуэль, еле сдерживая слезы.

Отец ему не ответил, лишь крепко обнял и погладил по голове, а потом велел ложиться спать, но Самуэль не мог уснуть.

— Я знаю, что в Соединенных Штатах тоже бывает зима, и там людям тоже нужны шубы. Ты и там мог бы ими торговать.

— Не так всё просто, — вздохнул отец. — Я не знаю, как там пойдет торговля. К тому же, мы никого там не знаем. Нет, мы никуда не уедем; я не хочу навлечь на твою голову новых бед. Да, это правда, что в России евреев с трудом терпят, но здесь у нас хотя бы есть профессор Гольданский, и благодаря ему дела идут так хорошо, что грех жаловаться. Так что всё, что от нас требуется — вести себя разумно и не лезть на рожон.

— Папа, ты боишься?

Исаак не знал, что ответить на вопрос Самуэля. Да, он боялся. Боялся неизвестности и того, что не сможет защитить сына. Пока он находился в том возрасте, когда мог начать всё с начала — чуть за тридцать, но не мог рисковать.

— Когда повзрослеешь, то поймешь, что остаться здесь было правильным решением. Мы русские, Самуэль, и будем скучать по родине.

— Мы евреи, вот кто мы такие, такими нас видят остальные.

— Но при этом мы — русские, ведь мы говорим по-русски, мы чувствуем и страдаем, как русские.

— Но мы не молимся, как русские, и ты сам, отец, настаиваешь на том, чтобы я не забывал идиш, и заставляешь посещать синагогу, чтобы раввин учил меня древнееврейскому, — ответил Самуэль.

— Да, и я настаиваю, чтобы ты посещал уроки английского и немецкого. Когда-нибудь, Самуэль, никто не будет спрашивать, во что ты веришь или кому молишься, все люди станут равными.

— И когда же это произойдет?

— Когда-нибудь... Быть может, очень нескоро. Но произойдет обязательно.

— Помнится, так говорил дедушка Элиас.

— И это действительно так. А теперь — спать!

Следующие несколько лет прошли под покровительством Густава Гольданского.

Раз в год, в начале весны, Исаак ездил в Париж. Самуэль всегда его сопровождал, чтобы доставить удовольствие дедушке Элиасу.

Тот так и не смог оправиться от смерти своей дочери Эстер и умолял Исаака, чтобы они переехали в Париж, но Исаак всегда отклонял просьбу тестя.

— И на что мы будем жить? Нет, несправедливо стать для вас тяжкой ношей. Каждый сам должен выбирать свою судьбу, а наша судьба — в России, мы русские, а здесь будем иностранцами.

— Но в России мы тоже иностранцы, — отвечал Самуэль, — там мы просто пустое место.

Не то чтобы Самуэль действительно хотел уехать из Санкт-Петербурга. Он успел полюбить этот город, как никакое другое место во всем мире; однако его сны были наполнены кошмарами, он то видел окровавленное лицо матери, то слышал крики сестры и брата. Сердце его разрывалось между стремлением стать похожим на Густава Гольданского и тягой к спокойной жизни в Париже, под крылышком дедушки Элиаса. И, конечно, он по-прежнему мечтал о Соединенных Штатах — о той далекой стране, куда уехал вместе с семьей один из его друзей.

Именно во время этих поездок во Францию он начал принимать идеи Карла Маркса и одного из его последователей, Михаила Бакунина. Оба уже умерли, но посеяли семена своих идей по всей Европе.

Элиас дал ему почитать труды этих людей, и неудивительно, что он ставил в затруднительное положение некоторых друзей деда во время долгих споров в подсобке его мастерской. Некоторые отстаивали идеи Карла Маркса, другие оказались пылкими сторонниками Бакунина, и, несмотря на то, что и те, и другие, были приверженцами равенства, их споры были столь ожесточенными, что мгновенно можно было сделать заключение о непримиримости позиций. В этой самой подсобке Самуэль получил неожиданное политическое образование в виде социализма и анархизма.

Со временем он понял, что отец и дед разделяли взгляды Маркса, но старались скрывать это от окружающих.

Каждое лето он проводил во Франции, в доме дедушки Элиаса, что давало ему возможность не забыть французский язык — родной язык матери. Именно там, в Париже, он впервые влюбился, когда ему только исполнилось шестнадцать. У Брижит были две длинные косы цвета пшеницы и огромные карие глаза, один взгляд которых заставлял его замирать от восторга. Она работала в пекарне своего отца, которая находилась по соседству с мастерской дедушки Элиаса, и Самуэль настоял, чтобы за хлебом каждый день посылали именно его.

Латунный прилавок отделял его от Брижит, и он смотрел, как она хлопочет возле печи, вся запорошенная мукой.

Ни разу они не обменялись ни единым словом, лишь молча улыбались друг другу; но всякий раз, когда Самуэль ее видел, у него сладко замирало сердце.

Однако влюбился не только Самуэль. Однажды вечером дедушка Элиас попросил Самуэля помочь ему отнести заказанные шубы в дом жены адвоката, жившего на правом берегу Сены, и по дороге они неожиданно столкнулись с Исааком. Его сопровождала незнакомая женщина средних лет, с которой его, видимо, связывали достаточно близкие отношения, поскольку они шли под руку. Они непринужденно болтали, смеялись и выглядели вполне счастливыми. Однако улыбка тут же сбежала с лица Исаака, когда он столкнулся с сыном и тестем, которым сказал, что отправился в дом одного из клиентов.

Исаак не смог скрыть своего замешательства перед ошеломленным взглядом Элиаса и любопытным — Самуэля.

— Самуэль! — только и смог он вымолвить.

— Здравствуй, папа...

— Исаак!.. — еле выдохнул дедушка Элиас.

С минуту они молчали, не зная, как сгладить неловкость, пока, наконец, женщина не заговорила.

— Так ты и есть Самуэль? Я давно хотела с тобой познакомиться: твой отец столько о тебе рассказывал! Он очень гордится тобой: только и говорит, как много ты всего знаешь и как далеко пойдешь. А вы, я полагаю, месье Элиас? Для меня большая честь познакомиться с вами, ведь вы не только лучший скорняк во всем Париже, но и просто хороший человек.

С этими словами женщина улыбнулась деду и внуку, совершенно обезоружив их этой улыбкой.

— А вы кто будете? — поинтересовался дедушка Элиас.

— Я — Мари Дюпон, модистка, работаю в ателье месье Мартеля, там и познакомилась с Исааком.

Мари не была красавицей, но обладала приятным лицом. Нужно было приглядеться, чтобы оценить ее привлекательность, ибо с первого взгляда ее каштановые волосы, карие глаза и чуть полноватая фигура не вызывали особого интереса. Но при этом она была интересным собеседником, чем, несомненно, привлекала к себе мужчин.

Когда Элиас извинился, сказав, что ему нужно отдать заказанные манто, Мари предложила составить им компанию, так что все четверо значительную часть дня гуляли по Парижу. Когда настала пора прощаться, Мари снова всех удивила, пригласив перекусить вместе в следующее воскресенье.

— Я живу в Маре вместе с матерью. И хотя мы живем очень скромно, никто не умеет печь такие яблочные пироги, как она.

Они не согласились прийти, но и не отвергли приглашение. Как только Мари ушла, Исаак попытался объясниться перед тестем и сыном.

— Мари — мой хороший друг, и не более того, — заявил он.

— Меня это не касается, — ответил дедушка Элиас, не скрывая своего негодования.

Когда они наконец вернулись домой, Элиас заперся в своей комнате и даже не пожелал выйти к ужину. Исааку и Самуэлю пришлось ужинать вдвоем, и поначалу их трапеза проходила в полном молчании.

Наконец, Самуэль решился заговорить.

— Папа, почему дедушка так рассердился?

— Полагаю, из-за Мари, — честно признался Исаак.

— То есть... — растерялся Исаак. — В смысле, ты собираешься на ней жениться?

— Я не собираюсь жениться ни на ком. И сказать могу лишь одно: Мари — мой хороший друг, и не более того.

— Но я видел, как она держала тебя под руку, — напомнил Самуэль.

— Да, держала, но это еще не значит, что мы собираемся пожениться. Когда ты станешь постарше, ты меня поймешь.

Самуэля раздражала эта манера отца заявлять, что лишь в будущем он сможет понять то, что происходит сейчас, и потому он осмелился возразить.

— Я хочу понять сейчас.

— Ты еще слишком молод, — ответил Исаак, давая понять, что вопрос исчерпан.

Прошло несколько дней, а Элиас почти не разговаривал с Исааком. Самуэль начала тревожить та неловкость, что разделяла отца и деда. Во время ужина в субботу Самуэль решил спросить, что происходит, но не получил ответа.

— Мне разонравилось в Париже, — признался он в скором времени.

— Разонравилось? — удивился Элиас. — И в связи с чем, позволь спросить?

— Потому что вы с отцом все время сердитесь и без отдыха ругаетесь. Нам всем тут плохо. Я хочу вернуться в Санкт-Петербург.

— Да, это было бы лучше всего, — согласился Исаак. — На самом деле моя работа здесь подходит к концу, да и лето заканчивается.

Они замолчали, не имея сил даже завершить ужин. Они уже поднимались из-за стола, когда Элиас сделал жест рукой.

— Самуэль прав, давайте будем честны друг с другом. Я знаю, что не имею права вмешиваться в твою жизнь, ты еще молодой человек, но воспоминания об Эстер лишили меня разума. Она была моей дочерью, и я никогда не оправлюсь от потери.

— Эстер была моей женой, матерью Самуэля. Как вы могли подумать, что я ее забыл? Да я каждый день молю за нее Бога, и знаю, что после смерти соединюсь с ней навеки. Я никогда не предам ее, никогда.

— Дедушка, ну почему ты так рассердился из-за того, что Мари прогулялась под ручку с папой? Вот меня это совсем не смущает, ведь это не значит, что он разлюбил маму. Отец любил маму, сестру и брата и будет любить их всегда. Никто не сможет заменить маму, никто. И отец никогда так не поступит.

— Да, это так, — заверил Исаак.

— Мне жаль, очень жаль, что я стал причиной этого недопонимания, я... знаю, что не имею права тебя упрекать, но видеть под руку с тобой женщину, это как... как будто ты предал Эстер.

— Но я так не поступил. Я лишь прогуливался с другом, ничего более. Я не солгал относительно Мари. Она хорошая женщина, приятная и искренняя, с которой жизнь обошлась неласково. Ее отец заболел, когда она была еще маленькой, и ей пришлось заботиться о нем и своем младшем брате, пока мать зарабатывала на пропитание для всей семьи. К несчастью, брат подхватил лихорадку и умер через несколько месяцев после отца. Она не хотела бросать мать на произвол судьбы и отказала нескольким ухажерам. Она честно зарабатывает на жизнь шитьем, а ее мать печет пироги и продает их в своем квартале. Их не в чем упрекнуть, и уж тем более мне. По правде говоря, мы время от времени встречаемся, чтобы прогуляться вместе и поговорить о несчастьях, которые выпали на нашу долю, но мы оба знаем, что будущего у нас нет, моя жизнь — в Санкт-Петербурге, а ее — в Париже, но мы всё равно наслаждаемся тем временем, что проводим вместе. Должны ли мы этого стыдиться?

— Разумеется, нет! — воскликнул Самуэль, прежде чем дед успел что-то ответить.

— Ты прав. Иногда дурное — только в глазах смотрящих, а не в тех, на кого смотрят. Прости меня, и ты тоже прости, Самуэль.

На следующий день Самуэль объявил, что собирается вместе с отцом пойти в гости к Мари и попробовать яблочный пирог, который она ему обещала. Элиас извинился, что не может пойти вместе с ними, однако проводил их с большой сердечностью, пожелав хорошо провести вечер.

Мансарда, которую Мари делила со своей матерью, была маленькой, но чистой и опрятной; здесь упоительно пахло яблоками.

Женщины прилагали все усилия, чтобы Исаак и Самуэль чувствовали себя как дома, а когда настал вечер, они простились и пообещали снова встретиться.

Элиас встретил их, поинтересовавшись, как всё прошло, и Самуэль успокоился, поскольку дедушка вел себя совершенно обычно.

Со временем он привязался к Мари, с которой они встречались каждое лето, и даже дедушка Элиас в конце концов принял ее с радушием, поскольку она не пыталась получить больше того, что ей могли дать, хотя Самуэль всегда подозревал, что дедушкина оборона дрогнула, потому что Мари умела читать, более того, тоже выказывала симпатию к тем, кто выступал за эмансипацию людей вроде нее. Дедушка Элиас ценил и одежду, которую Мари неплохо шила в мастерской месье Мартеля.

На исходе лета Исаак и Самуэль вернулись в Санкт-Петербург, нагруженные баулами с шубами дедушки Элиаса и огромным количеством модных нарядов, сшитых Мари. Исаак не сомневался, что при содействии графини Екатерины сможет продать все это придворным дамам по самой высокой цене.

Ни Исаак, ни Самуэль даже не помышляли о том, чтобы найти другое жилье, несмотря на то, что их комнатка в доме вдовы Карловой была совсем маленькой. Раиса и ее сестра Алина относились к ним, как к родным.

Раиса спустила с чердака две старые кровати, еще в хорошем состоянии, чтобы заменить ту, на которой до сих пор спали отец с сыном.

— Пора Самуэлю спать в собственной постели — сказала она однажды, попросив Исаака сопроводить ее на чердак.

А Алине пришло в голову, что мальчик может заниматься в гостиной, которая до ужина совершенно пустует, поскольку обе женщины предпочитали тепло кухни.

— Когда Андрей отсюда съедет, вы сможете перебраться в его комнату, — пообещала Раиса.

Но Андрей, похоже, не собирался покидать пансион. Он закончил курс ботаники и зарабатывал, помогая разбирать книги в университетской библиотеке. Платили ему мало, едва хватало на независимую от отца жизнь, который гордился сыном.

Самулю нравился Андрей, когда никто не слышал, они разговаривали о политике. Самуэль очень скоро открыл, что студент — горячий последователь марксистской теории, хотя сам не осмеливался признаться, что читал коммунистический Манифест.

Исаак всегда велел ему быть благоразумным и не вмешиваться в политику.

— Осторожней, вспомни о том, что твою мать убили из-за того, что евреев обвинили в убийстве царя Александра.

Но Самуэль всё же был менее благоразумным, чем хотелось бы Исааку, и вскоре после поступления в университет для изучения химии он начал встречаться с другими студентами, которые, подобно ему, грезили о мире без социальных классов.

В университет Самуэль поступил благодаря Густаву Гольданскому. Он хотел стать аптекарем, но профессор Гольданский убедил его заняться химией.

— Будучи химиком, ты сможешь стать фармацевтом, но будучи фармацевтом, никогда не станешь химиком, а кто знает, что уготовала для тебя жизнь, — сказал он.

Последовав его совету, Самуэль решил стать химиком. Он не хотел изучать ничто другое, настолько восхищался своим покровителем. Хотя профессор уже отошел от дел, он по-прежнему занимался изготовлением лекарств для самых близких друзей. По случаю его внук Константин и Самуэль посетили лабораторию, находящуюся в глубине особняка. Самуэль завороженно наблюдал, как профессор замачивает растения и смешивает жидкости, что казалось ему почти волшебством, фильтрует полученную смесь и превращает ее в сиропы или пилюли для спасения от болезней. Константин не выказывал особого интереса к занятиям деда и ограничивался тем, что помогал, когда тот попросит, но не более того, но Самуэль без устали засыпал его вопросами, пораженный тем, что этими жидкостями можно исцелять.

— Меня всегда интересовали целебные вещества. Врачи ставят диагнозы, по после этого для лечения заболевания необходимы лекарства. Я мог бы посвятить жизнь другим отраслям химии, без сомнения, более прибыльным, но всегда был зачарован результатами, которые можно получить от альянса химии и ботаники. Ни единого дня в своей жизни я не провел без экспериментов, но еще столько всего предстоит открыть...

При каждой возможности Константин выскальзывал из дедушкиной лаборатории, но Самуэль оставался с профессором и часами его слушал, хотя это время всё равно казалось ему слишком коротким.

Отец тоже был благодарен старику-профессору.

— Не знаю, как отблагодарить вас за всё, что вы для нас сделали, и за тысячу лет я не смогу оплатить этот долг вам и вашей семье, — повторял своему благодетелю Исаак.

— Делая добро людям, ты приносишь добро и самому себе. Меня утешает мысль, что когда я предстану перед лицом Господа, он простит все мои ошибки за то добро, которое я принес людям.

— Я знаю, вы делаете то, что диктует сердце.

— А в особенности то, что требует от меня мой внук Константин. Он никогда бы меня не простил, если бы не смог учиться в университете вместе со своим лучшим другом, твоим сыном. Вот увидишь, они преуспеют в жизни. Не стану отрицать, что я бы предпочел, чтобы внук последовал по моим стопам, но он решил посвятить себя дипломатии, как и его отец, мой дорогой Борис. Так что мне доставит удовольствие передать твоему сыну те знания, что я приобрел за всю свою жизнь. У него есть талант, уверяю тебя, и он смелый экспериментатор.

«Кто знает, быть может, однажды мы с вами породнимся, мой дорогой Исаак, — подумал он. — Ты никогда не замечал, как загораются глаза моей внучки Кати, когда она видит Самуэля?»

— Я не смею даже мечтать об этом, — ответил Исаак. — Я и так не устаю благодарить Всевышнего за то, что он послал мне такого друга, как вы. Вы столько для меня сделали, сколько и родной отец не сделал бы для своего сына.

Густав Гольданский умер в ту же зиму, когда Самуэль поступил в университет. Старый профессор не смог справиться с пневмонией, которую тщетно пытался вылечить. Исаак горевал, как будто потерял родного отца.

— Даже не знаю, что мы станем делать без него, — прошептал он во время похорон. не в силах сдержать слезы.

— Мы обязаны ему всем, — ответил молодой Самуэль, который тоже ощущал в душе невыносимую пустоту.

После смерти Густава Гольданского Самуэль стал много времени проводить с Константином. Теперь его друг стал главой семьи Гольданских, хотя по-прежнему прислушивался к советам своей бабушки, графини Екатерины.

— Ничего не изменилось, — говорила она. — Ты, как и собирался, станешь дипломатом на службе у царя и Отечества; это самое лучшее, что ты можешь сделать для памяти отца и деда; а ты, Самуэль, не беспокойся: если что, я всегда приду к тебе на помощь, ведь именно этого хотел мой муж.

И Константин, и Самуэль почувствовали себя осиротевшими. Для обоих Густав Гольданский был образцом, они считали, что лучшего человека не найти. Несколько месяцев они соблюдали положенный траур и редко выходили из дома, но потом начали расширять круг друзей. К удивлению Самуэля, они познакомились с молодыми людьми, считавшими, что нужно покончить с царским режимом. Конечно, они соглашались с тем, что России необходимо правительство, которое не будет так подавлять народ, но даже не представляли, что существуют люди, отстаивающие необходимость революции, которая покончит с самой монархией.

Самуэль тоже увлекся социалистическими идеями, но старался этого не афишировать и по возможности избегать контактов с молодыми людьми, слишком захваченными теорией Михаила Бакунина. Разумеется, как и Константин, он прочел несколько запрещенных книг, попавших ему в руки, но дальше этого его мятеж не заходил.

— Бакунин шагнул еще дальше, чем Маркс, — убеждал Константин Самуэля. — Он доказал, что государство должно быть упразднено. И я с ним согласен, ведь государство ограничивает свободу личности. А ты что об этом думаешь?

Самуэль отвергал идеи Бакунина, выступая за порядок в государстве.

— Идеи Бакунина не приведут ни к чему хорошему, лишь вызовут хаос. Народ хочет, чтобы его положение изменилось, но ему нужно указать направление.

Его удивило, что Константин настаивает на необходимости перемен, что его волнует бедность крестьянства и возмущает отсутствие свободы.

Он не знал, как бы поступил, будь он внуком Гольданского, если бы унаследовал его имя и состояние, а также положение в обществе.

— Ты понимаешь, что если однажды восторжествуют идеи социализма, ты останешься без наследства?

— В таком случае мне придется доказать, чего я стою сам. Иногда я думаю, что одни имеют так много, а другие — так мало. То, что заработал своим трудом дедушка, не должно стать моим. Да у нас и так слишком всего много. Думаешь, всё это нам необходимо? Нет, разумеется, нет. Ты делишь с отцом комнату, в которой вы едва можете пошевелиться, а я живу во дворце с видом на Балтийский залив. Добрейшая Раиса Карлова чинит тебе рубашки, а я никогда не надеваю штопаную одежду. Почему я должен иметь больше, чем ты? Что я такого сделал, чтобы это заслужить? Мы равны, и должны жить одинаково и обладать одинаковым состоянием.

— Да, так утверждает Маркс, но это всё равно утопия, — ответил Самуэль, восхищаесь добросердечием Константина.

— Что ж, в любом случае, даже если бы захотел, то не смог бы отказаться от своего имущества. Бабушка мне бы этого не простила, к тому же я несу ответственность за свою сестру Катю. Вообще-то, я лишь могу желать, чтобы царь изменил положение народа, народа, который верен ему и его обожает.

Несмотря на свои слова, Константин был верным подданным царя и вел себя как аристократ, хотя и не остался в стороне от проникших в Россию новых идей.

Среди друзей Самуэля обращал на себя особое внимание другой молодой еврей, Ёзя Сильверманн, с которым он познакомился вскоре после приезда в Санкт-Петербург. Дед Ёзи был раввином и обучал детей ивриту. Исаак следил за тем, чтобы его сын ни на минуту не забывал о том, что он — еврей, поэтому каждую неделю Самуэль отправлялся в дом раввина, где и подружился с его внуком Ёзей.

Семья Сильверманнов, равно как и семья Гольданских, а также Исаак и Самуэль Цукеры, перебралась сюда из Польши, но, в отличие от них, Сильверманны жили в Санкт-Петербурге уже не один десяток лет.

В отличие от Константина и Самуэля, молодой Ёзя был фанатично религиозен и старался свято соблюдать все законы иудаизма.

— Если я не буду ходить в синагогу, дедушка обидится, — оправдывался он перед своими друзьями.

Тем не менее, несмотря на свою религиозность, Ёзя полностью разделял их стремление коренным образом изменить жизнь в России, но при этом резко отвергал как идеи Бакунина, так и Маркса.

— Идеи социализма звучат хорошо, но куда они нас приведут? Меня охватывает страх, когда я вижу некоторых наших друзей на манифестациях, идущих туда без капли сомнения. Не знаю почему, но иногда я чувствую в них пыл фанатиков.

— А почему они должны сомневаться? — как-то спросил Самуэль у Ёзи. — Разве ты сам сомневаешься в том, во что веришь?

— Единственное, во что я по-настоящему верю — это в Бога, — ответил Ёзя.

— Но это не значит, что ты должен цепляться за все предписания нашей веры, даже самые абсурдные, — упрекнул его Самуэль. — По-моему, это уже фанатизм.

— Давай оставим в покое Бога и его предписания, — попросил Жозе. — Скажи лучше, ты тоже стал социалистом?

— Ну, я полагаю, что во многом они правы, — осторожно ответил Самуэль.

Обычно именно Константин примирял Самуэля и Ёзю.

Хотя все трое были неразлучны, они выбрали совсем разные курсы в университете: Самуэль решил стать химиком, Константин — дипломатом, а Ёзя изучал ботанику, чтобы не разочаровать дедушку. Но они всё равно всегда находили время, чтобы побыть вместе, что нравилось Исааку, убежденному в том, что внук раввина в конце концов вобьет в голову Самуэля немного здравого смысла.

Исаак тревожился, когда Самуэль пересказывал ему разговоры с друзьями. Он тоже мечтал о бесклассовом обществе, но боялся сделать хотя бы один шажок, чтобы этого добиться. Он слишком много всего потерял — мать, жену и двоих детей, чтобы рисковать еще потерять и Самуэля.

Однажды вечером, после занятий в университете, Самуэль столкнулся с Андреем; его сопровождал незнакомый мужчина.

— Это мой друг Дмитрий Соколов, — представил Андрей своего спутника.

Лицо этого человека показалось Самуэлю знакомым. Он был высоким и грузным; у него была черная с проседью борода и почти совершенно седые волосы. С первого взгляда этот человек привлекал внимание, а его глаза, глядевшие прямо в душу, казалось, прожигали ее насквозь.

— Ты еще увидишься с ним в университете, — заверил Андрей.

— Да, я его знаю, наслышан, — ответил Самуэль, вспомнив, что действительно уже встречал этого человека, причем именно в университете. Соколов не был преподавателем, он был всего лишь старшим помощником библиотекаря, однако пользовался немалым авторитетом среди некоторых молодых людей, считающих, что России необходима революция. Ему также было известно, что Соколов когда-то был иудеем, но даже после того, как отрекся от иудаизма, он продолжал окружать себя студентами-евреями, которые учились в том же университете. Ему показалось довольно странным, что Андрей подружился с таким человеком, но он промолчал.

— Я тоже знаю, кто ты такой, — ответил Соколов, чем привел Самуэля в замешательство.

— Но я просто никто...

— В университете немало глаз и ушей, но не все они принадлежат охранке... Кроме нашего общего друга Андрея, мне рассказывали о тебе и другие мои знакомые. Они считают тебя храбрым молодым человеком, стремящимся изменить нашу жизнь, хотя иные полагают, что ты чересчур осторожен, что для нас не слишком желательно.

— Нежелательно? И для кого же я нежелателен — такой, как есть?

— Андрей говорил, что ты нам сочувствуешь.

— Кому именно? — сухо спросил Самуэль, которому совсем не нравился такой поворот дел.

— Нас гораздо больше, чем ты думаешь — тех, кто стремится изменить жизнь. Россия умирает. Аристократия тянет страну назад. Наше положение немногим лучше, чем положение крепостных или рабов. Ты не находишь, что настало время что-то с этим делать?

Самуэль не знал, чему отдать предпочтение — то ли тому пылу, который сейчас почувствовал, то ли благоразумию, к которому его столько раз призывал отец. Он решил промолчать.

— Я поручился перед Соколовым, что тебе можно доверять, так что, если хочешь, можешь пойти с нами... Мы как раз идем на встречу с нашими товарищами, кое с кем из них ты знаком... Но решение остается за тобой. Если ты станешь одним из нас — пути назад уже не будет: мы не можем допустить, чтобы среди нас оказался человек, способный изменить нашим идеалам.

— Вы не случайно со мной столкнулись...

— Да, это я так решил. Я уже давно уговариваю Соколова, чтобы он разрешил тебе присоединиться к нам. Я знаю твой образ мыслей, мы разговаривали о том, в чем нуждается Россия. Это положение не будет вечным, так что либо ты с нами, либо против нас.

— Андрей за тебя поручился. Так ты готов? — поинтересовался Соколов.

— Я не знаю... — честно ответил Самуэль. — Я не представляю, что я должен буду делать, чего от меня ждут...

— Сам увидишь, если к нам примкнешь. Ты только должен четко понять, что если мы попадем в лапы охранки, то рискуем жизнью... Но разве ты не считаешь, что ради свободы и справедливости можно рискнуть?

Лицо Соколова раскраснелось.

— Я пойду с вами.

С этого дня Самуэль стал частью группы Соколова, деятельность которой состояла в основном в долгих дебатах о правах крестьян, рабочих и евреев. Временами Самуэль горячо спорил с теми, кто отстаивал необходимость перейти к действиям. Он категорически отрицал насилие.

— Мы все равны. Между людьми нет различий. Долой религию! — повторял Соколов во время собраний. Из всех лозунгов самый большой энтузиазм вызывал у Самуэля именно этот — избавление от религии.

Он так и не зарегистрировался в качестве иудея, это было бы для него слишком тяжкой ношей, потому что все остальные стали бы считать его чужаком. Сейчас он увидел возможность, что в новом обществе, которое они построят, ни один человек не будет отличаться от другого. Евреи станут жить, как христиане, и те, и другие станут свободными, отделавшись от религии, которая лишь затуманивает разум.

Он рассказал Константину и Ёзе, что вступил в группу Соколова, и предложил им сделать то же самое.

— Ты наполовину еврей и тоже выступаешь за перемены, — сказал Самуэль, пытаясь убедить своего друга.

— Да, это так, но вы просто идиоты, если всерьез верите, что идеи Маркса или Бакунина могут прижиться в России. Кроме того, мне не нравятся твои новые друзья: они ведут себя, как фанатики.

— Фанатики? Ёзя, ты же знаешь Андрея, он едва сводит концы с концами, давая уроки отстающим студентам. Он что, похож на фанатика?

— Мне не доводилось иметь дела с этим Андреем — кроме тех случаев, когда я встречался с ним у тебя дома. Так что я ничего не могу о нем сказать, — ответил Ёзя.

— Соколов был бы рад с тобой познакомиться, — продолжал настаивать Самуэль.

— Дружище, одно дело — спросить об идеях, и совсем другое — превратиться в заговорщиков. Я не могу такого себе позволить. Давай забудем об этом, — решительно произнес Константин.

— Если в России произойдет революция, то только потому, что за нее борются марксисты и бакунинцы, мы можем повлиять на то, чтобы стать похожими на Германию или даже Великобританию. Пусть русские сами выбирают свою судьбу. Я понимаю, что мы должны соблюдать осторожность, но в будущем России понадобятся люди вроде вас, — настаивал Самуэль.

— Я несу ответственность перед семьей и не могу рисковать. Ты тоже должен быть осторожным, не думаю, что охранка будет терпеть группу евреев, собирающихся, чтобы обсудить, как изменить Россию, — предупредил его Константин.

— Но... я больше всего в жизни доверяю вам.

— Слушай, если я к вам присоединюсь, то первым против меня восстанет Соколов. В его глазах я всегда останусь аристократом. Давай сохраним нашу дружбу. Мы оба хотим друг другу только лучшего. Пусть так и остается.

Убедить Ёзю Сильверманна ему тоже не удалось. Внук раввина оказался слишком упрямым.

— Нет, дружище, не рассчитывай, что я вступлю в группу Соколова. Хотя я и сочувствую некоторым социалистическим идеям, их фанатизм вызывает отвращение... в общем, я не могу стать заговорщиком. К тому же мне кажется опасным, что эта группа состоит из стольких евреев. Однажды вас обвинят в заговоре против царя. По правде говоря, из-за вас обвинят и всех нас. Подумай об этом.

— Да как ты можешь это говорить! Не понимаю, почему ты не хочешь сотрудничать с Соколовым, когда я лично слышал, как ты критикуешь текущее положение дел... — посетовал Самуэль.

— Мне не нравятся окружающие Соколова люди, они хотят и в религии устроить революцию, а я, как и ты, верю в Бога.

Константин и Ёзя были правы. Когда Соколов узнал, что они оба отказались присоединиться к группе, то попытался посеять в Самуэле семена недоверия к друзьям.

— Буржуи не желают никаких перемен. Да и с какой стати им этого желать? Они терпеть не могут партии или другие организации, не приверженные монархии. Тогда они потеряют все свои привилегии. Они хотят, чтобы русские остались в том же положении, что и теперь? Мы же хотим стать свободными людьми, хотим добиться общества без классов, хотим, чтобы с евреями перестали обращаться, как с прокаженными, хотим справедливости, — заявил Соколов.

— Мой друг Ёзя Сильверманн — вовсе не буржуй, — ответил Самуэль.

— Его дед — еврей, давно живущий в столице, и его семья благодарна царю за то, что им, как псам, позволили лизать руку хозяина, бросившую им кость. Ты говоришь, что Ёзя Сильверманн симпатизирует социалистам, но не может быть никакого социализма без обязательств.

Самуэль и Андрей много часов проводили вместе. По вечерам, когда они возвращались к своим будничным делам и встречались в доме вдовы Карловой, обычно они уединялись в комнате Андрея и редактировали там прокламации, читали запрещенные книги и готовились к подпольным собраниям, которые проходили каждую неделю.

Вдов Карловых не удивляло, что они запираются в комнате Андрея, поскольку Самуэль объяснил, что он помогает Андрею с диссертацией по ботанике. Но этот предлог не убедил Исаака, который видел в глазах сына блеск страстей и нетерпение, каких он никогда прежде не видел. Дошло даже до того, что в последнее лето Самуэль отказался сопровождать отца в Париж. Исаак напомнил ему, что дедушка Элиас очень стар и в любой день может приболеть. Но Самуэль остался непреклонным и в то лето, в 1893 году, не поехал вместе с Исааком.

Помимо увлечения политикой, Самуэль был охвачен иной страстью; он был глубоко и безнадежно влюблен в одну молодую женщину, с которой его познакомил Константин.

Ирина Кузнецова была на несколько лет старше Самуэля; ей было около тридцати, и она обучала музыке маленькую Катю, сестру Константина.

Не совсем обычное занятие для женщины; но ее отец сам был известным профессором музыки, пока несколько лет назад не пал жертвой паралича, и теперь был прикован к постели. Ирина, которую отец обучил всему, что знал и умел сам, смогла убедить графиню Екатерину позволить ей давать Кате уроки вместо отца. И хотя графине не слишком нравилась идея доверить образование внучки этой девице, которая к тому же держалась чуть более высокомерно, чем допускало ее положение, в конце концов она всё же уступила — благодаря настойчивости Константина.

— Но, бабушка, Ирина мне представляется вполне достойной барышней; во всяком случае, она действительно умеет играть на фортепиано. Катя слишком неусидчива; возможно, Ирина своим примером изживет ее упрямство и сможет привить любовь к музыке.

На самом же деле Константин просто хотел помочь своему старому учителю и его семье. Его не слишком волновало, научится Катя игре на фортепиано или нет; он и сам знал, что его сестренка не отличается особыми талантами и не питает большой любви к музыке, как бы бабушка ни пыталась убедить себя в обратном.

А кроме того, немалую роль здесь сыграла красота Ирины.

Среднего роста, стройная, со светлыми волосами и огромными голубыми глазами, Ирина была очень хороша собой и знала это лучше, чем кто-либо другой.

С тех пор как заболел ее отец, она приняла на себя все заботы по дому и до того, как прибыть к Гольданским, испытала такое, что повлияло на всю ее жизнь. Ее мать была добропорядочной женщиной, хотя и слишком мечтательной. До такой степени, что в детстве убеждала Ирину, что та благодаря своей красоте превратится к аристократку.

— Вот увидишь, все князья и графья будут прямо-таки драться за тебя, — говорила она. — А нам с отцом останется лишь выбирать, кто из них наиболее достоин твоей руки.

Она не сомневалась, что красота дочери откроет перед ней двери в высший свет, и не уставала твердить мужу, что Ирина должна получить самое лучшее образование, какое они только могут ей дать. Вскоре отец обнаружил, что Ирина обладает хорошим слухом и особой чувствительностью пальцев; теперь он и сам старался научить ее всему, что знал сам, и вскоре убедился, что не ошибся в дочери.

Вот только князья и графья отчего-то не толпились у дверей дома Кузнецовых и даже не подозревали о существовании Ирины.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, отец предложил ей место гувернантки у дочерей графа, которым давал уроки два раза в неделю.

— Графиня просила меня порекомендовать ей барышню достойного поведения и с хорошими манерами, чтобы опекать ее дочерей. Я тебе о них рассказывал, это просто чудесные девочки, и очень хорошо воспитанные. Старшей восемь лет, младшей — пять. Обе они очень привязаны к своей бонне, но она должна на время вернуться к себе в Германию, чтобы ухаживать за больной матерью. Она пробудет там два или три месяца. Ну, что ты на это скажешь?

Мать Ирины была в восторге. Это был первый шаг в высшее общество Санкт-Петербурга; уж теперь о ее дочери узнает весь свет! Кроме того, должность гувернантки при маленьких девочках представлялась ей весьма почетной.

Когда Ирина переступила порог дома графа Новикова, она тоже верила, что это — лишь первый шаг по дороге, которая приведет ее к тому фантастическому будущему, которое обещала мать.

Графине Ирина, мягко говоря, не слишком понравилась. С первой минуты она стала относиться к ней, как к обычной прислуге. Оказалось, Ирина должна не только присматривать за девочками, но еще и содержать в порядке их гардероб, стирать и гладить платья, а также причесывать обеих. Разумеется, она должна была сопровождать их в гости, однако всё то время, пока девочки играли в гостиной, ей приходилось дожидаться в людской. В довершение всего, к обеим она должна была обращаться не иначе как «госпожа графиня», что было для нее особенно унизительно.

Ирина никак не была готова к тому, что к ней будут относиться, как к прислуге, и уж тем более не ожидала, что станет игрушкой в руках хозяина, графа Новикова.

Когда ее представили хозяину дома, Ирина вздрогнула от страха. Да, от страха, который она испытала. заглянув в глаза этого человека.

Однажды вечером, когда графиня Новикова отправилась с визитами, Ирина была чрезвычайно удивлена, что хозяин дома пожелал ее видеть. Он велел ей прийти, и она тут же явилась; ей было так страшно, что у нее вспотели ладони.

Новиков затащил ее в свою спальню и велел раздеться. Она пыталась сопротивляться, но ничего не смогла поделать. Вне себя от страсти, он сорвал с нее одежду и изнасиловал. И это был лишь первый раз, а потом изнасилования стали обычным делом.

Через два месяца девушка заметила странные изменения в собственном теле. Месячных не было; кроме того, грудь набухла и отвердела, и каждое утро ее мучила тошнота. Когда она сказала об этом графу, тот ее ударил.

— Идиотка! Ты что, не знала, что нужно делать, чтобы избежать беременности? В таком случае, ты просто дура!

На следующий день он дал ей адрес, по которому она должна была отправиться в воскресенье после церковной службы.

— Скажешь моей жене, что тебе нужно проведать родителей, — велел он. — Потом отправишься в этот дом. А там уж знают, что с тобой делать. Вот, возьми деньги, отдашь их хозяйке. И смотри, никому ни слова!

Ирине страшно было вспомнить о том, что произошло в том доме, куда она отправилась в воскресенье по приказу хозяина. Всё внутри у нее сводило болью, когда она вспоминала ту женщину, которая открыла ей дверь и велела лечь на кухонный стол. Женщина приказала ей снять нижнее белье и, когда Ирина запротестовала, влепила ей звонкую пощечину. Ирине ничего не оставалось, как подчиниться. Женщина привязала ее руки и ноги к к выступающим по краям стола скобам. То, что произошло дальше, впоследствии долго являлось ей в самых кошмарных снах. Эта женщина вырвала из ее утробы ребенка, которого она носила под сердцем. Ирина не знала, должна ли радоваться, что избавилась от ребенка человека, которого всей душой ненавидела, или же, напротив, должна просить прощения у Бога, что не сумела избежать изнасилования.

Когда через несколько месяцев возвратилась семейная бонна, Ирина смогла вернуться домой. Но это была уже не прежняя Ирина. Когда мать снова завела свою песню о том, что настанет день, когда ее дочка станет женой аристократа, она в ужасе закричала:

— Никогда! Никогда этот день не настанет! Ты меня слышишь? Никогда!

— Что случилось, дочка? — растерялась мать.

Она ничего не рассказала матери ни об изнасиловании, ни о том, что сделала аборт. А также обо всех тех унижениях, которые пережила за последние месяцы, что показались ей бесконечными.

Как ни настаивала мать, пытаясь разузнать, со сколькими графами и князьями она познакомилась, Ирина хранила молчание. Она могла бы ответить, что познакомилась и хорошо узнала единственного графа, настолько хорошо, что по ночам просыпается, ощущая соленый вкус его кожи и запах перегара изо рта.

Других аристократов, друзей Новикова, она видела только издалека. Прислуга, какой бы ни была особенной, не путалась с аристократией. Что знала ее мать о графах и князьях? Как она могла вообразить, что они остановят взгляд на Ирине? Она благодарила Господа за то, что больше не познакомилась ни с одним графом.

Вскоре после этого отец нашел для нее другую работу. На сей раз это было место няни в доме вдовца-скрипача с годовалым ребенком. Его жена умерла при родах, и младенца взяли к себе ее родители, но теперь бабушка тоже умерла, и бедный скрипач не знал, что ему делать с малышом.

— Он — хороший человек и великий скрипач, мы вместе работали, и я ему доверяю, — сказал Ирине отец.

Мать Ирины долго спорила с мужем по этому поводу. Она никак не могла согласиться, чтобы ее дочь служила в доме вдовца, к тому же еврея. Поползут слухи, и репутация Ирины будет погублена. Но Ирине не было до этого дела. Она-то знала, что никакой репутации у нее нет, и поэтому на ней никто никогда не женится.

— Я доверяю нашей дочери, она никогда не позволит себе ничего такого, чего впоследствии будет стыдиться. К тому же, ей не придется ночевать в этом доме, только присматривать за ребенком в течение дня.

Юрий Васильев был известным скрипачом, неоднократно выступавшим при дворе. Он был настолько талантлив, что слушатели поневоле забывали о его еврейском происхождении. Но при этом он и сам на протяжении многих лет прилагал все мыслимые усилия к тому, чтобы стать настоящим русским: начиная с того, что сменил имя, и кончая тем, что почти избавился от еврейского акцента.

Он был высоким, стройным, темноволосым и кареглазым; обладал холеными белыми руками с длинными пальцами, именно они прежде всего привлекли внимание Ирины.

С первой же минуты он показался ей необыкновенно дружелюбным и деликатным.

— Вы даже не представляете, насколько важна для меня ваша помощь, — повторял он. — Если мне самому придется нянчить моего сына, я просто не смогу работать. По ночам у меня нет этой проблемы: за ним присматривает одна добрая женщина, наша привратница. Но вот днем... Когда умерла жена, о ребенке заботились теща с тестем, но теперь теща умерла тоже, и его совершенно не с кем оставить. Мои родители живут далеко отсюда, под Москвой; они требуют, чтобы я отвез ребенка к ним. Но я обещал жене, что никому его не отдам. Михаил — очень славный мальчик, он не доставит вам особых хлопот.

Поначалу Ирина опасалась, как бы этот человек не решил воспользоваться ее зависимым положением. Однако Юрия Васильева, казалось, совершенно не волновала ее красота. Со временем их отношения стали более доверительными, но при этом они продолжали сохранять определенную дистанцию.

Однажды Ирина делала уборку в комнате Юрия, где он обычно занимался, и заметила на столе стопку каких-то бумаг; ей сразу бросилось в глаза одно слово, отпечатанное красным: «революция».

Сколько Ирина ни убеждала себя, что не должна читать чужих бумаг, однако любопытство пересилило. Она так увлеклась чтением, что не услышала, как вошел Юрий.

— Бог мой, что вы здесь делаете? — воскликнул он.

Ирина вздрогнула и выронила бумаги, которые в беспорядке рассыпались по полу.

— Простите... простите... — забормотала она. — Я не должна была...

Она не знала, куда деваться, чувствуя, как краска стыда обжигает ей кожу.

Юрий принялся собирать бумаги с пола. Он казался еще более растерянным, чем сама Ирина.

Они долго молчали, не зная, что сказать. Он выглядел обеспокоенным, она — смущенной.

— Эти бумаги не мои, — заговорил наконец Васильев. — Один мой друг передал мне их на хранение.

Ирина кивнула, но не могла сказать, что, по ее мнению, он соврал, тем более не могла попросить разрешения дочитать эти бумаги, где говорилось о том, что все люди равны, что религия не может быть причиной дискриминации, что нужно покончить с привилегиями дворянства и что России необходимо правительство свободных людей.

— Я как раз собирался их забрать и вернуть владельцу... С моей стороны было весьма неразумно оставить их на столе.

— Нет, это я виновата, я не должна была их читать, но... простите, но я ничего не могла с собой поделать.

— Вы помните, что случилось с женой Лота?

Она виновато опустила глаза и молча кивнула. Конечно, она помнила этот эпизод из Библии.

— Так вот, я надеюсь на вашу сдержанность. У моего друга могут возникнуть серьезные проблемы, если кто-нибудь... в общем, если эти бумаги попадут в неподходящие руки. Поэтому я очень надеюсь, что вы сохраните это в тайне.

— Не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. И потом...

— Что — потом?

— Я... я согласна с тем, что написано в этих бумагах...

— Вот как? — оживился Васильев. — И что же вы об этом знаете?

— Знаю? Ничего, но мне хотелось бы, чтобы все в России стали равными, что мы, прислуга, стали кем-то большим, чем просто пустое место... Мне бы хотелось, чтобы аристократы прекратили обращаться с народом как им заблагорассудится. У них есть всё, а нам достаются крошки со стола, да еще от нас требуют за это благодарности. Я знаю, что есть люди в еще более тяжелом положении, чем я, у них нет почти ничего.

— У вас, по крайней мере, есть родители, которые вас любят и заботятся о вас, — ответил он, — вам всегда хватало еды на столе. Музыканты зарабатывают немного, но на жизнь хватает.

— Я не жалуюсь, я знаю, что могло быть и хуже. Но я представляю тот мир, как описан в этих бумагах, мир, где мы все станем равными, где царит справедливость. Как можно не желать подобного?

Юрий Васильев, похоже, успокоился. Он никогда не слышал, чтобы отец Ирины выступал простив несправедливости в стране, но кто бы на это осмелился? Он не знал, произносит ли эти слова девушка под отцовским влиянием или это ее собственные мысли. В любом случае Ирина могла стать для него и его друзей опасной. Он решил за ней понаблюдать, и если придет к выводу, что она готова на него донести, то... он сказал себе, что должен поделиться этим с товарищами, пусть они и решат, что делать.

Но вскоре он понял, что не только может ей полностью доверять, но и что Ирина тоже жаждет сделать нечто большее, чем просто тайком читать про революцию. Поначалу они избегали разговоров, которые могли коснуться тех бумаг, но однажды, к удивлению Юрия, она подошла к нему и прямо спросила:

— Я всего лишь прислуга, но как вы думаете, я могла бы познакомиться с вашим другом? Возможно, я была бы ему чем-то полезна, хотя я мало что умею кроме как готовить, заниматься уборкой и играть на фортепиано, я бы сделала что угодно, чтобы... в общем, чтобы изменить порядок вещей.

Юрий поверил ей. Эта девушка вела себя совершенно искренне, и чутье подсказывало ему, что ей можно доверять.

— Ваш отец говорит, вы хорошо играете на фортепиано, — заметил Юрий.

— Это он научил меня играть.

— Охотно верю. Не желаете выступить в следующую субботу на музыкальном вечере? Вы могли бы сыграть на фортепиано.

— Простите, я вас не понимаю...

Но вскоре она поняла, что представляли собой эти музыкальные вечера, которые посещал Юрий в свободное время. Они проводились в доме преподавателя игры на скрипке, пожилого мужчины по имени Федор Волков.

Через обучение у Волкова прошли многие музыканты Санкт-Петербурга, и некоторых он вдохновил не только в музыке, но и в политических идеях. Волков объехал полсвета и играл перед богачами Лондона, Берлина и Парижа, даже прожил довольно долгое время в Швейцарии.

Самые близкие друзья знали, что он был знаком с Марксом и Энгельсом, а в Швейцарии беседовал с Бакуниным, несмотря на то, что не разделял идеалов анархизма. Волков был убежденным марксистом, и весьма пылким, так что, находясь в Гамбурге в конце 1867 года, получил привилегию на покупку первого тома «Капитала», вышедшего в издательстве Отто Майснера.

Будучи обреченным на жизнь отверженного еврея, благодаря своему музыкальному таланту он добился успеха, поскольку был действительно выдающимся скрипачом, в течение нескольких десятилетий для него и его музыки были открыты двери царских дворцов.

Сейчас он жил, отдалившись от публичной жизни, но посвятил себя обучению молодых музыкантов. И посреди музыкальных ключей, гамм и интервалов всматривался в глаза своих учеников — не зажжется ли там иная страсть помимо музыки. Многие также превратились и в его политических последователей. Юрий Васильев был одним из них.

Жизнь Ирины переменилась в тот вечер, когда она вместе с Юрием Васильевым отправилась в дом Федора Волкова.

В этот вечер, когда она слушала речи Волкова о равенстве и братстве, с ее отцом случился удар.

Она вернулась домой счастливая от того доверия, оказанного Васильевым, и от воодушевляющих слов, с которыми эти люди обсуждали будущее.

С тех пор ее жизнь уже никогда не была прежней. Она знала, что Юрий Васильев ей доверяет, и благодаря этому между ними установились дружеские отношения. Хотя больше он ни разу не просил ее прийти на другие собрания, они разговаривали о будущем России. К тому же Юрий Васильев стал источником единственного дохода, на который теперь жила ее семья.

Врач объяснил, что правая сторона тела ее отца навсегда останется неподвижной, к тому же он ослеп на правый глаз. И тогда Ирине пришлось взять на себя нелегкую роль главы семьи.

— Мама, не беспокойся, — сказала она. — Ты сейчас должна ухаживать за папой, а я буду работать, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Так она и сделала. Решив обеспечить семью, она поговорила с Юрием.

— Отцу нужен уход и лекарства. Моего жалованья здесь недостаточно, мне нужно работать где-то еще.

Юрий молчал. Он не мог платить больше, но и не хотел ее терять, маленький Михаил уже к ней привык. Однако Ирина уже обо всём подумала.

— Я повидаюсь с графиней Екатериной. Три раза в неделю отец давал уроки ее внучке Кате. Он сказал, что у девочки нет таланта, но платят там хорошо. Я попрошу, чтобы мне разрешили занять место отца. Мне всего лишь понадобится один час два раза в неделю. Как думаешь, ты мог бы устроить так, чтобы с Михаилом это время проводила привратница? Всего один час.

Юрий почувствовал облегчение, что не потеряет Ирину, хотя сомневался, что графиня примет ее вместо отца.

— Я поговорю с привратницей, полагаю, это всего лишь вопрос небольших дополнительных денег...

— Я не могу предложить вычесть их из моего жалования, потому что мне оно необходимо. Мне необходимо всё, что я могу заработать, — откровенно ответила она.

— Привратница — хорошая женщина, она много не возьмет, а я предпочел бы, чтобы ты осталась с Михаилом, мальчик уже к тебе привык.

Вместе с бабушкой ее принял Константин, и молодой человек тут же размяк перед просьбой Ирины, он ценил искренность и смелость, а Ирина обладала обоими качествами. На него также произвело впечатление, с каким достоинством она держалась. Ирина не пыталась вызвать жалость, а лишь заявила, что отец хорошо ее обучил, так что она способна выполнять эту работу.

На исходе месяца, когда графиня Екатерина, поинтересовалась, как продвигаются Катины занятия, она ответила ей по-французски:

— К сожалению, у вашей внучки нет музыкального слуха, и это еще одна причина, чтобы усердно заниматься.

Вскоре Константин приобрел привычку бродить рядом с музыкальным салоном, где проходили Катины уроки.

Он не мог остаться равнодушным к красоте Ирины, которую та, казалось, презирала, но больше всего его заворожила личность девушки. Он с нетерпением ждал тех дней, когда Ирина давала уроки его сестре, и потом предлагал подвезти ее в своем экипаже до дома Юрия Васильева, но она всегда отказывалась. Она боялась мужчин, особенно аристократов. Хотя Константин был таким любезным, он всё равно оставался графом.

Именно в доме Гольданских Самуэль впервые увидел Ирину — и влюбился в нее с первого взгляда. Таким образом, из трех друзей лишь один Ёзя остался равнодушным к чарам молодой женщины.

— Видели бы вы оба свои физиономии, когда появляется Ирина... — насмехался он. — Конечно, она очень красива, но у нее такие холодные глаза... В душе этой женщины таится адская бездна. Сомневаюсь, что она может сделать счастливым кого-либо из мужчин.

Как Константин, так и Самуэль протестовали против таких заявлений Ёзи, но, хотя они и не признавались в этом сами себе, но их тоже удивляла суровость во взгляде Ирины.

От библиотекаря Соколова Самуэль знал о существовании Федора Волкова, а также то, что хозяин Ирины Юрий Васильев симпатизирует социалистам.

Ирина знала, что молодые люди борются за право ее сопровождать, чтобы оказаться к ней поближе, но предпочитала делать вид, что не замечает их ухаживаний. Для нее в жизни было важно лишь одно: поддерживать на плаву свою семью. В ее планах не оставалось места для любви. Она не признавалась в этом даже самой себе, но ей была противна сама мысль о том, чтобы иметь интимные отношения с мужчиной. Ее первый любовник, граф Новиков, навсегда нанес ей серьезную травму.

Исаак отчаянно переживал, видя, как молодые люди соперничают из-за внимания Ирины.

— Послушай, мне это не нравится, — пытался он робко выговаривать сыну. — Вы с Константином просто с ума посходили из-за этой женщины.

— Но, папа, — отвечал Самуэль. — Ирина — просто Катина учительница музыки, и мы с ней подружились. так что не нужно выдумывать то, чего нет.

— Я вижу лишь то, что она не любит никого из вас, и не могу понять, почему вы так упорно продолжаете за ней таскаться. Она же просто бессовестно водит вас за нос. Послушай меня, эта женщина — не для вас. К тому же она тебя старше.

— Отец, я уже не ребенок, мне двадцать три года.

— А ей уже почти тридцать.

— Ради Бога, отец! Ирине всего двадцать восемь.

— Вот я и говорю, что ей уже почти тридцать; для женщины это много. Кстати, почему она до сих пор не замужем? Она очень красива, ей следовало бы иметь мужа и детей.

— Она работает, папа, — горячился Самуэль. — Она работает и содержит всю семью. Или ты считаешь, что замужество — единственный путь для женщины?

— Разумеется! Что может быть достойнее для женщины, чем роль жены и матери? Или ты уже забыл свою мать? Встречал ли ты в своей жизни женщину достойнее, чем она? Встречал ли ты когда-либо женщину, которая могла бы с ней сравниться?

Самуэль всегда сдавался после сетований отца. Он знал, что Исаак хотел для него только лучшего и что с тревогой думал о его будущем, и потому с сомнением относился к его занятиям с Андреем и желанию сделать Россию похожей на германию или Великобританию.

— Если бы профессор Гольданский был жив, уж он бы разъяснил тебе, что к чему.

— Отец, никто не имеет на меня такого влияния, как ты, уверяю тебя, что нет нужды беспокоиться. Ирина ничего для меня не значит, как и для Константина.

Но в глубине души Исаак прекрасно понимал, что его сын лжет, просто чтобы его не расстраивать.

Раиса Карлова, постоянна слышащая эти разговоры отца с сыном, попыталась утешить Исаака.

— Не донимайте его, это у него пройдет. Самуэль еще очень молод, а какой юноша может сопротивляться любви? Но он человек разумный и учится. Какая удача, что он может рассчитывать на помощь Андрея. Вы же видите, сколько часов они проводят взаперти, разговаривая о растениях. Андрей — хороший человек и изо всех сил старается помочь Самуэлю.

— Да, вы правы, хотя Андрей на него хорошо влияет. Надеюсь, что он не даст красоте Ирины себя завлечь.

На самом деле Андрей интересовался лишь тем, как сблизиться с библиотекарем Соколовым, тот служил примером русского, сумевшего выковать из себя нового человека, поднявшегося над предрассудками и разделившего идеалы других людей, чье единственное отличие состояло в том, что они родились евреями.

— Не стоит слишком рисковать, — настаивал Соколов на каждом подпольном собрании, — если мы окажемся в застенках охранки, это не принесет никакой пользы.

Многих студентов задерживали, пытали, или они просто исчезали, попав в лапы жуткой секретной полиции. Некоторые друзья Самуэля и Константина стали жертвами агентов охранки и, хотя и выжили, так и не оправились от пыток. Некоторые спаслись только благодаря принадлежности к влиятельным семьям и заплатили за свою дерзость заговорщиков изгнанием. Но царь не собирался позволять, чтобы какие-то удачливые молодые люди его империи замышляли смену режима, он приказал не делать исключений для заговорщиков. Он желал дать понять родителям, какую цену заплатят их сыновья, да и они сами, за попытку измены.

Однажды вечером Ирина неожиданно явилась в дом вдовы Карловой. Она держала за руку Михаила и, несмотря на то, что она старалась держаться со всей учтивостью, Раиса увидела у нее в глазах что-то похожее на страх.

— Самуэль занимается, он не может вас принять, — заявила она. — А вы, должно быть...

— Ирина Кузнецова. Я уверена, что он примет меня, это очень срочно.

— Не сомневаюсь, если вы решились выйти на улицу в такой холод, да еще с ребенком. Пройдемте на кухню, я налью вам чаю.

— Прошу вас, мне просто необходимо увидеться с Самуэлем!

Раиса неохотно позволила молодым людям уединиться в гостиной. Ей хотелось бы подслушать разговор, но из-за двери она разобрала лишь неясное бормотание.

— Нам не следует подслушивать, — запротестовала ее сестра Алина. — Молодым людям нужно поговорить о своих делах...

— В такое время? Уже больше восьми... Приличные женщины в этот час сидят по домам.

— А зачем бы неприличная пришла в наш дом повидать Самуэля? Чем, по-твоему, они могут заниматься в гостиной в присутствии ребенка? Ладно, сестренка, не будь такой же недоверчивой, как господин Исаак. Даже он не вышел из своей комнаты, чтобы разузнать, что стряслось.

— У господина Исаака лихорадка, а завтра ему рано вставать; ты же знаешь, он собирается на север — закупать новые меха. Возможно, он спит и не знает, что сюда заявилась эта девица.

— Ты же сама защищала ее перед господином Исааком, — напомнила Алина.

— Да, но я и представить себе не могла, что она так скоро появится в нашем доме. Это просто неприлично, когда барышня заявляется к мужчине, как к себе домой.

— Но ведь она хочет просто поговорить с ним...

— На ночь глядя? К чему такая спешка?

Тем временем в гостиной Ирина изливала Самуэлю свои тревоги.

— Вот уже два дня, как Юрий не появлялся дома. Он не оставил мне никаких указаний. Боюсь, как бы не случилось самое худшее...

— Ты говорила с профессором Федором Волковым?

— Нет, я не хочу его зря беспокоить, — ответила Ирина.

— И чем я могу помочь?

— Ты можешь поговорить с Константином. Он — граф, у него большие связи; если Юрия арестовали, он сможет все разузнать. Я не могу расспрашивать сама — графиня не любит Юрия, она даже может отказать мне от места. Но ты — друг Константина, и никто не удивится, если ты придешь его повидать.

— В такой час?

— Пожалуйста, Самуэль, помоги мне!

— Ну, хорошо, хорошо, — ответил Самуэль, не в силах ни в чем отказать любимой женщине. — Я провожу тебя домой, и ты останешься там вместе с Михаилом. А я пойду к Константину. Я уверен, что он нам поможет.

Самуэль не знал, что именно известно Ирине о деятельности Юрия Васильева. Сам он знал о его идеях от Андрея и библиотекаря Соколова, который упрекал Юрия, что тот никак не решается активно выступить против притеснения евреев. Кроме того, он мог лишь гадать, что за отношения на самом деле связывают Ирину и Юрия. Он всё больше склонялся к мысли, что здесь кроется нечто большее, нежели обычные взаимоотношения между служащей и работодателем. Порой он прямо сходил с ума от ревности, понимая, что такой еще молодой мужчина, как Юрий, никак не сможет устоять перед красотой Ирины, да и сама она питала очевидную привязанность к музыканту. Но он упрямо гнал от себя эти мысли, зная, что Ирина вынуждена у него работать, потому что должна содержать семью.

Самуэль схватил свое пальто и попросил Раису присмотреть за отцом.

— У него жар, хотя сейчас он спит. Если он проснется, дайте ему ложку этой микстуры, это облегчит кашель.

— Куда ты собрался в такой поздний час? — в тревоге спросила Раиса.

— Провожу Ирину, в такое время девушке опасно ходить одной. Но я скоро вернусь, я должен готовиться к экзамену, к тому же мне нужно посоветоваться с Андреем.

— Что-то Андрей задерживается... — обеспокоенно произнесла Раиса Карлова.

— Должно быть, он на занятиях, ведь экзамены на носу.

Самуэль проводил Ирину до дома, а потом быстрым шагом направился к особняку Константина. Его друг оказался дома, этим вечером он не ходил ни на одну из вечеринок, которые обычно посещал. Лакей провел его в кабинет Константина, и Самуэль тут же рассказал другу о дурных предчувствиях Ирины.

— Если в течение двух дней Юрий не подает признаков жизни — это значит, что его арестовали.

— И что мы можем сделать? — обеспокоенно спросил Самуэль.

— Сегодня — уже ничего. Подождем до завтра. Завтра я найду человека, который сможет расспросить в полиции об исчезновении Юрия, не вызывая при этом подозрений.

— А ты сам не можешь это сделать?

— Да ты с ума сошел! Я и так ввязался в это дело только ради тебя. Если я заявлюсь в охранку и начну расспрашивать о Юрии, то сразу же попаду под подозрение. Не волнуйся, если его и впрямь арестовали, я найду способ это выяснить. Кстати, как ты думаешь, Ирина знает о деятельности Юрия?

— Не знаю... А ты как думаешь?

— Я тоже не знаю. Но она — умная девушка, не исключено, что заметила что-то подозрительное.

— Может быть, нам стоит посоветоваться с профессором Волковым?..

— Давай подождем до утра, Самуэль. Уверяю тебя, это разумнее всего.

Назад: 1. Иерусалим, наши дни

Дальше: 3. Земля Обетованная