XI. Комета

Пять месяцев уже лежал Ланской на кладбище в Царском Селе. Сочувствуя Екатерине, Потемкин, любивший ее по-своему и боявшийся, что такое продолжительное воздержание может отразиться на настроении ее, нашел какого-то своего дальнего родственника графа Дмитрия Мамонова, который не нуждался в указаниях и ободрениях для того, чтобы быть полезным императрице, не забывая, собственных интересов. Потемкин сделал его своим адъютантом и послал с поручением к Екатерине.

Увидев его впервые, Екатерина отозвалась о нем Потемкину.

— Рисунок хорош, да колорит больно дешев.

Но, подумав, она все же купила его для себя, и на следующее утро очаровательный и очень умный гвардеец, получивший самое тщательное образование, проснулся по воле судьбы флигель-адъютантом ее величества. В благодарность он послал Потемкину золотую чайницу с надписью: «Соединенные сердцами больше, нежели узами крови».

Отпраздновав Новый год, императрица бросила тосковать по Ланскому, и настроение ее снова прояснилось: она опять была немного влюблена и решила осмотреть теперь свое «маленькое хозяйство», как звала она с гордостью свою империю. Она приказала взять с собой меха, шелка, чудесные ткани, вышитые материи, чтоб поразить своих подданных, окружавшим ее пышным великолепием.

Потемкин уехал вперед, чтоб приготовить все к ее приему. Он был и каменщиком, и полководцем, и садовником, с ловкостью умелого фокусника выстроил он целые города, села, триумфальные арки, целый флот, разбивал сады, где под ногами его Клеопатры должны были распускаться чудеснейшие цветы. Какое сказочное путешествие! Какой кортеж! Четырнадцать кибиток, сто шестьдесят пять саней, пятьсот шестьдесят лошадей, поджидающих, фыркая и храня, на каждой заставе!

Кибитка ее величества — это целый роскошно убранный дом, с салоном, игорными столами, библиотекой. В этой кибитке, с императрицей ехали Протасова — безобразная, тщеславная, смуглая, как таитянка, и Мамонов.

Нарышкин, Кобенцель, Фриц-Герберт, Сегюрь, шуты и дипломаты… Они собирались туда, чтобы играть в шарады, загадки, подбирать недостающие рифмы. Нечуткая к музам и гармонии, Екатерина тщетно пыталась подобрать недостающую рифму. Льстецы кричали хором:

— Покоритесь судьбе и ограничьтесь тем, что одерживаете победы и издаете законы прозой.

— Вы правы, я не рождена быть поэтом. Как по-вашему, кем бы я была, родившись просто мужчиной?

Англичанин отвечал:

— Великим министром.

Француз возразил: — Нет, известным генералом, покрытым славой!

— А! Все вы ошиблись; я знаю свою горячую голову; я рискнула бы всем, чтоб добиться славы, и, будучи всего подпоручиком, в первом же бою сложила бы свою голову.

Дни стояли зимние, рассветало поздно, темнело рано. Но путешественники не нуждались в дневном свете: смолистые факелы горели по обе стороны дороги, проходившей через занесенные снегом поля, сверкавшие мириадами, алмазов при неверном фантастическом освещении. Версты убегали назад и вдали наконец показался Киев, засверкав своими золоченными куполами.

Зима сменилась весною, и путешествие продолжалось по Днепру в разукрашенных лодках.

Потемкин нагнал к берегам Днепра представителей всех почти народностей, населявших Россию, и они с любопытством смотрели на пышную флотилию. Какие необычные наряды! Тут были и островерхие шапки монголов, и высокие папахи лезгин, и вышитые чалмы татар, и белые бурки кавказских князей… Все они склонились пред владычицей, которая щедрой рукой осыпала их подарками.

Величественная флотилия спустилась по Днепру навстречу королям.

Хотя трудно поверить, но Екатерина — монархиня, достойная попасть в историю, а не просто в роман, как выразился как-то про нее князь дё-Линь, этот жокей-дипломат, присоединившийся к прославленным путешественникам.

Король Станислав ждал Екатерину на границе своего царства, которое она сама дала ему и которое готовилась отнять. Окруженный польскими эскадронами, одетыми в бархат, он явился просить новой, поколебавшейся было защиты у своей скоро забывающей былой любовницы.

Артиллерия флотилии подала знак о ее прибытии. Он сел в шлюпку и, сопровождаемый небесной музыкой, подъехал к императорской лодке. Его окружили. Он приветствовал всех словами:

— Господа, польский король поручил мне представить вам графа Понятовского.

Екатерина, величественная и снисходительная, милостиво протянула руку для поцелуя своему старому любовнику. Какая холодность! Неужели это Станислав, этот печальный вельможа, напоминавший до невероятия общипанную ворону? Как он изменился за тридцать лет! Усталая улыбка скрывала мрачную и печальную складку около его губ. Разочарования изрезали морщинами лицо того, кого, казалось, она продолжала любить всю жизнь. Она не узнала в нем возлюбленного прошлых дней. Неужели это была тень того, чьим радостным обликом она наслаждалась в былые дни? Где бархатный изгиб рта, напоминавшего алые вишни Ораниенбаума?

Куда девался лукавый взгляд этих очей, окруженных теперь старческими усталыми тенями вместо прежней синевы, разливавшейся после ее пылких объятий? Исчезли, скрылись безвозвратно! Величественная фигура согнулась, и даже чарующий голос, который в былые времена проникал в душу, звучал теперь жидко. Какая ужасная вещь — старость! Екатерина не замечала собственной старости, забываемой каждый вечер сызнова… После краткого совещания наедине их величества присоединились к любопытным придворным. Императрица была слегка смущена, король деланно улыбался.

На торжественном банкете, говорили мало, ели нехотя волжских стерлядей, архангельскую телятину, астраханские арбузы, мороженое и варенье, пили безрадостно за здоровье короля Констанское вино. Чтобы нарушить молчание, которого Екатерина не выносила, музыка все время играла веселый ритурнель. Польский король сидел по правую руку ее величества, Потемкин сидел напротив; Мамонов, сидя в конце стола, делал вид, что ревнует, и надулся, уткнувшись носом в тарелку. Таким образом, случай соединил на этом корабле троих любовников Екатерины: ее юношескую любовь, увлечение зрелого возраста, и страсть на закате ее дней.

Хотя каждый из них заменил другого, изгладив из ее памяти предыдущего, она не удивлялась тому, что все трое вновь сошлись и окружили ее. Она проходила в жизни, как река, которая скользит меж берегов, не останавливаясь у притоков, сливающихся с нею.

Станислав, отодвинутый временем в самую даль перспективы ее прошлого, стал ей еще более чужим, чем совсем чужой. Тот, кто возвращается из прошлого, умер, ибо в нем умерло все, что мы в нем любили. Мы находим собственные морщины, отраженные на его лысом челе, собственную горечь, запечатленную в разочарованных складках у его рта.

Выйдя из-за стола, король взял из рук пажа перчатки и веер и подал их ее величеству; он стал разыскивать собственный головной убор, и тут императрица сама подала ему его.

— Ах, ваше величество! Было время, когда вы дали мне другое украшение, куда ценнее этого! — И, обернувшись к Каневу, он прошептал. — Печальная моя роль! Счастливы те, которые умерли!

Вечером был грандиозный фейерверк. Сто тысяч ракет окружили со всех сторон холм, на котором стояла императрица и ее приближенные. На балу, который был дан королем, Екатерина не появилась совсем, отговорившись усталостью: она хотела провести вечер наедине с юным любовником, который сделал ей целую сцену ревности.

Сказочное путешествие продолжалось через степи до самого Крыма, где еще проходили караваны горделивых верблюдов. В Бахчисарае Екатерина проснулась в золоченом киоске под синим небом, где разносилась песня муэдзинов. Фонтаны мелодично журчали, освежая воздух; вода сбегала в мраморные бассейны, орошая лавры и кусты жасмина.

Потемкин радовался ее удивлению. В то утро он был в сером шелковом камзоле, зеленых цвета яблока штанах и желтых сафьяновых сапогах. На голове его была небрежно надвинутая соломенная шляпа с голубой лентой, которая придавала ему вид пастушка с картины Ватто.

Несмотря на странный костюм, этот старый влюбленный никогда не казался смешным, так как чудак умел всегда быть оригинальным. Он привел к Екатерине императора Иосифа, который приехал к ней, чтобы между партией в вист и прогулкой по морю обсудить окончательный раздел Польши. Какой апофеоз! Среди оливковых веток вилась надпись: «Здесь проходит дорога на Византию».

Под балдахином из редкостных тканей и легких шелков Потемкин передал своей владычице письмо, написанное его собственною рукою.

«Прошу тебя, Матушка, взирай на это место — здесь твоя слава принадлежит тебе одной, и ты не делишь ее с предшественниками. Здесь ты не идешь по чьим-либо чужим стопам. Я целую твои руки. Твой самый верный раб. Князь Потемкин».

Екатерина, видев бесчисленные города, выраставшие из земли, предоставив свою флотилию ветрам Черного моря, возвращалась потихоньку в Петербург, сияя от приготовленного ей триумфа, который поразил всю Европу. С каждой остановки, где ждала подстава лошадей, она писала Потемкину, называя его то «мой золотой фазан», то «голубчик», то «верный мой пес» — весь этот зверинец затрепанных любовных слов служил ей для выражения ее признательности.

Проехав 16 тысяч верст по тряской дороге, эта женщина не чувствовала усталости. Мамонов был разбит: ничто не утомляет так, как любовь против воли. Он всегда стыдился своей обязанности при императрице и тяготился ею, как и Ланской; ему было противно ласкать ее, и он всеми силами пытался отделаться от нее, отговариваясь то усталостью, то нездоровьем. Вернувшись в Петербург, он с первого же взгляда влюбился до безумия в молоденькую фрейлину, красавицу Щербатову, которая приветствовала императрицу глубоким поклоном, стоя на площадке дворца.

— Изменник! — воскликнула Екатерина. — Он отговаривался болезнью, отдалялся от меня, а я как дура, беспокоилась, что с ним? Прав был Потемкин, говоря: «Матушка, наплюй на него!» — Я была слепа; не могла же я поверить, что она способна на такую дерзость. Соперничать на глазах у своей государыни! Неблагодарный, он изменил мне, и я даже не могу доставить себе удовольствия отомстить ему, так как мои увлечения — достояние общественности, и, увы, я не могу любить двух сразу. Храповицкий, распорядитесь сейчас же, чтобы они обвенчались. Я их больше видеть не хочу.

Отныне ее увлечения становятся все более и более краткими и следуют быстро друг за другом. Через две недели она писала Гриму, своему светскому духовнику:

— Я вернулась к жизни, как возвращается весной оцепеневшая муха.

Кто же отогрел ее еще раз перед тем, как она оцепенела навсегда? Это был Платон Зубов, кокетливый гибкий брюнет 22 лет, очаровавший 60-летнюю императрицу. Несмотря на шуточки, ходившие по поводу его имени, в этом деспоте не было ровно ничего платонического. Екатерина увлеклась им со всем пылом, свойственным старости.

Первый осенний утренник хватил листву деревьев Царского Села, покрыл лужайки белым налетом, даже на зацепившейся паутинке, летавшей еще вчера по воздуху, мельчайшие капельки росы застыли жемчугом. Опираясь на свою палку, Екатерина без всяких провожатых прогуливалась со своей верной прислужницей Марией Савишной, и вокруг них суетились, играя, ее левретки, носившиеся по аллеям с каштанами в зубах. Деревья, выросшие скорее, нежели ее внуки, уже давали видную тень. Грузные, усталые, они прервали свою прогулку и сели на скамью, откуда можно было видеть несколько прихотливых изгибов дорожек парка, саженного по английскому образцу, приводившему в бешенство не одного садовника — любителя узорчатых ковровых насаждений. Засаженный деревцами в форме колонок этот парк, по выражению Екатерины, напоминал площадку с расставленными кеглями. Каждая победа была тут отмечена памятником; кроме того, тут стояли эпитафии трем любимым левретникам и памятники нескольким любовникам. Монумент в честь морской победы при Чесме был памятником и Орлову; обелиск в память Катульской битвы стоял в честь Потемкина и был расположен неподалеку от павильона в виде мечети и китайского театра — свидетелей их былых развлечений. Многие герои умерли, так что этот парк мог служить как бы кладбищем прошлого. И в нем Екатерина видела только отраженной свою славу. Открывала ли она теперь одряхлевший рот — голос ее звучал слабо и надтреснуто, замирая иногда на ее губах. Счастливое лицо прежних дней было изборождено морщинами; от крыльев носа к подбородку залегли две глубокие черты. Глаза выцвели. Лоб пересекала мрачная складка.

Перегоняя друг друга, шутя и смеясь, трое веселых юношей приближались к скамье, где сидели обе пожилые женщины. Левретки залились лаем; молодые красавицы, одетые в форму одного из лучших полков, прошли мимо императрицы, не заметив ее. Мария Савишна возмутилась и хотела им было сделать замечание, но императрица удержала ее за руку.

— Оставь их! Это наша ошибка — на нас не обращают больше внимания, ибо мы состарились с тобой. Ах! Если бы императрицы могли всегда иметь пятнадцать лет! — И она медленно стала подниматься по склону, ведущему ко дворцу.

Напрасно Екатерина баловала и холила Зубова: он обманывал ее, как все другие, — ни больше, ни меньше. Она могла похвастаться, хотя и без гордости, что была женщиной, которой больше всего изменяли на ее веку. Ее любовь всегда связывала ее с молодежью шумливой и распущенной. Валерьян Зубов, Николай и Петр Салтыковы объявили войну всем добродетелям.

Если девушку нельзя было просто купить чем-либо, то ее увлекали в засаду, забавлялись ею, пока она не надоедала, а потом преспокойно и без стыда ее предоставляли своим друзьям приспешникам и слугам. Екатерина лишь смеялась над их выходками и легко журила их.

Поджидая этих юных распутников, она сидела за вышивкой в будуаре, где висели нежные медальоны Веджвуда. Она следила взором за прирученной обезьянкой, принадлежавшей изменявшему ей постоянно Платону Зубову, которая свободно прыгала по комнате, волоча за собой свой хвост: опасная игра посреди всех этих хрупких вещей саксонского и сервского фарфора.

Ее неизменно живой ум тоже перескакивал с одного вопроса на другой, как и та обезьянка… В комнате стояла огромная золоченая клетка, в которой щебетали и порхали птички с ярким разноцветным оперением, привезенные из далекой Америки. Эта страстная любительница красоты умела любоваться развешанными вокруг миниатюрными портретами своих любовников, заставляя оживать прошлое, но, не давая ему расстраивать себя.

Каждое утро Платон Зубов, просыпаясь, видел вокруг себя министров, придворных и всякого рода просителей. Узнав, что он любит кофе по-турецки, один из послов собственноручно приготовлял кофе и подавал его лентяю прямо в постель. Поэт Державин сравнивал его с Аристотелем, старые верные слуги своего отечества принуждены были целовать его руку. Всякому, кто только хотел слышать, она повторяла, что это величайший гений России. Она делала все по его воле. Как щедр этот шалопай! Он не просил ничего у своей престарелой любовницы. «Он не смел, принять ее милостивого подарка» — богатейших земель в Польше, населенных несколькими тысячами крестьянских душ! Его любовь так бескорыстна! Однако втихомолку этот образованный, не тупой, жестокий, жадный и неумный, хотя и хитрый фаворит заставлял оплачивать свои услуги сумасшедшими суммами.

Если просители не обращались к нему, всецело и рабски подчиняясь ему, они рисковали не быть услышанными и дело их забывалось. В приемной фаворита постоянно толпились просители. Зубов заставлял ждать часами милости быть принятыми. С важностью папы, честолюбивый и надменный, он играл роль неприступного великого визиря. Он совершал свой туалет в присутствии придворных, которые и пикнуть не смели, даже если надушенная пудра, которой осыпали его волосы, попадала им в глаза или нос. При одевании Зубова и приеме просителей всегда присутствовала его любимая обезьянка, невыносимое существо, прыгавшее по всей комнате с ловкостью кошки. Маленькая лакомка полюбила облизывать косицы, смазанные помадой. Она срывалась с люстры или карниза, прыгая прямо на склоненную голову просителя, срывала накладки, а иногда и парик, лакомясь понравившейся помадой. Какая честь! Придворные нарочно старались приманить избалованную обезьянку, нагибая головы с торчащим тупеем — лишь бы заставить расхохотаться разок Платона Зубова, ставшего неограниченным властелином. Наглец, уверенный, что Павлу не суждено царствовать, так, как Екатерина назначила своим наследником Александра, встречаясь с великим князем, едва благоволил кивнуть ему в ответ на его поклон. А Павел, ненавидя и боясь его, угрюмо отворачивался при одном виде его.

В Царском Селе становилось сыро. Екатерина, которую застали холода, приказала заложить карету и вернулась в Петербург, с сожалением покидая летнюю резиденцию. Карета катилась по набережной Невы, когда Екатерина, сопровождаемая своим старым другом Архаровым, вдруг увидела яркую полоску, появившуюся между тяжелыми осенними тучами. Это была комета. Она пролетела над головой Екатерины и упала, отразившись в реке, которая, казалось, вся вспыхнула от приближения хвоста кометы к воде.

— Увы! — воскликнула императрица. — Посмотрите скорей! Это небесное знамение. Бог посылает великим мира сего, возвещая, что близится их кончина. Архаров, надо мною пролетела вестница смерти.

И она задрожала под резким порывом осеннего ветра.

Екатерина, вздыхая, закуталась плотнее в стеганное пальто, и, как истая оптимистка, постаралась отогнать от себя мысли о мрачном предзнаменовании. Но все же Архаров услышал, что она прошептала:

— Я была начинательницей всю свою жизнь, и коснулась законов, регламентов, но я все делала урывками и ничего не успела довести до конца.

— Не беспокойтесь, ваше величество, отбросьте эти мрачные мысли! В былое время вы не верили в предзнаменования.

— Былого нет, мой друг, оно прошло. В настоящее время мои силы слабеют, память изменяет мне, жизнь уходит.

Та, которая по выражению одного английского оратора, украшала трон своими пороками, готовилась сойти с королевской сцены, на которой в течение 34 лет неизменно играла первую роль.

В ту эпоху увлечения силуэтами, когда каждый зарисовывал на стене и уменьшал потом, вырезая профиль своего ближнего — Лафатерь, внимательный наблюдатель игры человеческого лица, заявлял, что нет под луной лба более импозантного, чем лоб Екатерины. Но ее рот беспокоил его: он находил его слишком мягким и вялым, ум ее скорее был импульсивным, чем глубоким, и в мочке ее уха швейцарский физиономист видел смелость и твердость воли, гениальнейшей женщины всей Европы. Наконец, несмотря на импозантное простосердечие, совокупность ее черт выдавала рассудочность и почти детское упрямство.

Быть может Лафатерь считал Екатерину женщиной слишком любящей шумливость и наружный блеск. Он ошибался. Это была женщина, любившая домашний уют, свой письменный стол и свою кровать. Трудно найти императрицу менее романтичную или более любящую свой домашний очаг, с той разницей, что эта требовала, чтоб ее простые кушанья подавались ей на золотом блюде и чтоб ее любовники сменялись с каждой переменой времени года. Если даже все эти господа стоили ей и государству 92 с половиной миллиона рублей, то покоренная при ней Таврида и без зазрения совести присвоенная Польша дали стране много больше этой сравнительной безделицы.

Несмотря на свои 67 лет, Екатерина была весела, как зяблик, в роковое утро 16 ноября 1796 года, позабыв про напугавшую ее было комету. Жизнь так прекрасна, Зубов мил, якобинцы разбиты, Моро принужден вернуться в Рейн. По стародавней привычке она встала очень рано и уже сидела за письменным столом, рассматривая со своим секретарем дела.

Восемь часов утра; она уже успела исписать три пера, и рука ее устала. С тем же усердием и добросовестностью, с которым она предавалась своим забавам, она изучала какое-то дело, но вдруг почувствовала себя дурно. Она встала; лоб ее был покрыт холодным потом. Восковая бледность залила лицо, она застонала. Голова ее кружилась, и она торопливо прошла в свою уборную.

Время шло. Екатерина не возвращалась. Зубов отправился на ее поиски. С усилием высадив дверь, он увидел ее на полу, она была еще жива, кровь прилила к ее голове, на губах проступила кровавая пена, волосы разметались; она лежала около золоченого трона польских королей, присланного ей после раздела Польши, который она приказала переделать в стульчак.

Императрица была в агонии. Зубову стало страшно, и он весь дрожал. Придворные, вчера еще окружавшие его толпой, сторонились его. Его покинули все! Он был один. С сухими горящими глазами к ложу умирающей подошел великий князь Павел Петрович и, глядя на мать с плохо скрываемой радостью, приказал вырыть останки Петра III и увенчать пустой череп императорской короной.

Где убийцы покойного императора? Собрать всех этих старцев, увешанных орденами и осыпанных милостями и отличиями, — где Орлов, Барятынский? В дрожащих руках Алексей Орлов нес скипетр за двойным гробом, в котором покоились Петр и Екатерина.

— На надгробном памятнике вырезать слова: «Разъединенные в жизни, соединенные смертью».

И Павел I, обернувшись к плачущим верным слугам своей матери, насмешливо улыбнулся.

За закрытыми ставнями Платон Зубов прислушивался к удалявшемуся погребальному кортежу, уносящему навеки его головокружительный успех. Слезы злобы душили его. В пасмурное небе разносится траурный звон колоколов, заглушаемый падающим снегом; звон провожал останки галантной императрицы, чьи триумфы и любовные дела поражали Европу, к услугам которой всегда были победы и любовь, но которая за всю свою жизнь не испытала ни радости быть завоеванной, ни женского удовольствия изменить своему любовнику.