Часть V

Дон Джакомо, усевшийся за скромный стол, не отрывал глаз от Роберто, слушал его очень внимательно, опершись щекой о ладонь. Роберто выступал стоя, повернувшись спиной к алтарю и к большому темному распятию с желтой фигурой Христа; хотя порой его слова звучали жестко, они увлекали. Я почти ничего не запомнила из того, что он сказал, возможно, потому, что в своем выступлении он опирался на культуру, которая была мне чужда, а возможно, потому, что из-за волнения я его не слышала. В голове у меня крутится немало фраз, определенно принадлежащих ему, но я не помню, когда в точности они прозвучали, путаю то, что он говорил в тот день, с тем, что он говорил позже. Впрочем, некоторые фразы наверняка были произнесены именно в то воскресенье. Например, иногда мне кажется, что в тот день в церкви он вспомнил притчу о хороших деревьях, приносящих хорошие плоды, и о плохих деревьях, которые приносят плохие плоды и которые поэтому пускают на дрова. Но чаще мне кажется, что он рассуждал о необходимости рассчитывать силы, прежде чем приступать к важному делу: к примеру, не стоит браться за строительство башни, если у тебя нет средств, чтобы сложить ее до последнего камня. А еще мне кажется, что он призывал всех быть смелыми, напомнив, что единственный способ прожить жизнь не зря – пожертвовать ею ради спасения других. Или я просто воображаю, будто он рассуждал о том, что нужно быть по-настоящему справедливыми, милосердными, верными и не оправдывать собственную несправедливость, жестокосердие и неверность, прикрываясь соблюдением правил. В общем, я и сама в точности не знаю, с тех прошло немало времени, а я все не могу разобраться. Для меня его выступление с начала и до конца было потоком чарующих звуков, лившихся из его прекрасных уст, из горла. Я глядела на его торчащий кадык так, словно за этим выступом на шее трепетало дыхание самого первого существа мужского пола, которое появилось на земле, а не одного из его бесконечных повторений, со временем наводнивших планету. Как прекрасны и страшны были его светлые глаза, выделявшиеся на смуглом лице, его длинные пальцы, блестящие губы. Лишь в одном его слове я не сомневаюсь – в тот день он часто его повторял, будто вертя в руке цветок маргаритки. Это было слово «смирение», и я поняла, что он употребляет его в необычном значении. Роберто объяснил, что оно стерлось из-за неправильного использования, что его нужно очистить, он описывал его как иголку, которой предстоит скрепить нитью разрозненные слои нашего существования. Он говорил, что смирение означает чрезвычайную бдительность в отношении самих себя, что это нож, который постоянно ранит совесть, чтобы она не уснула.