Вместо них у лицея неожиданно появилась Костанца. Я не видела ее с того утра, когда под давлением мамы она принесла мне браслет. Костанца стала еще красивее, чем прежде, еще элегантнее, и от нее пахло легкими духами, которые много лет любила мама, но которыми теперь не пользовалась. Единственное, что мне не понравилось, – у Костанцы были припухшие глаза. Она сказала своим соблазнительным звонким голосом, что хочет отвезти меня на семейный праздник, там будем я и ее дочки: в тот день отец был почти до вечера занят, но Костанца уже позвонила моей маме, она разрешила.

– Куда мы поедем? – спросила я.

– Ко мне домой.

– Зачем?

– Ты разве не помнишь? Сегодня у Иды день рождения.

– У меня много уроков.

– Завтра воскресенье.

– Ненавижу заниматься по воскресеньям.

– Может, ты все-таки согласишься на небольшую жертву? Ида все время тебя вспоминает, она тебя очень любит.

Я уступила, села к ней в машину, в которой тоже пахло духами, и мы отправились в Позиллипо. Она расспрашивала про школу, я старалась не проговориться, что опять учусь в четвертом классе гимназии, хотя я понятия не имела, что проходят в пятом и, поскольку Костанца работала учительницей, всякий раз боялась ошибиться с ответом. Чтобы как-то выкрутиться, я принялась расспрашивать ее про Анджелу. Костанца сразу заявила, что ее дочки очень переживают из-за того, что мы больше не встречаемся. Она рассказала, что Анджела недавно видела меня во сне: она потеряла туфельку, а я ее нашла, или что-то в этом духе. Пока она рассказывала, я поигрывала с браслетом, чтобы Костанца заметила, что он на мне. Потом я сказала: «Не наша вина, что мы больше не видимся». Как только я это произнесла, у Костанцы изменился голос, она пробормотала: «Да, ты права, это не ваша вина», - и замолчала, словно решив, что из-за большого количества машин ей лучше сосредоточиться на дороге. Но все-таки не сдержалась и прибавила: «Не думай, что во всем виноват только твой отец, в том, что произошло, не виноват никто, люди причиняют друг другу боль, сами того не желая». Притормозив, она припарковалась, сказала: «Прости!» и – господи, я больше не могла видеть слезы – разрыдалась.

– Ты даже не представляешь, – всхлипывая, сказала она, – как страдает твой отец, как он за тебя переживает, он ночами не спит, скучает по тебе, и мы все скучаем – Анджела, Ида, я.

– Я тоже по нему скучаю, – растерянно ответила я, – скучаю по всем вам, даже по Мариано. Я знаю, что никто не виноват, так вышло, теперь уже ничего не поделать.

Она вытерла глаза кончиками пальцем, движения у нее были изящные, сдержанные.

– Какая ты мудрая, – сказала она, – ты всегда прекрасно влияла на моих дочерей.

– Я не мудрая, просто я читаю много романов.

– Молодец, ты растешь, научилась отвечать остроумно.

– Нет, я серьезно: вместо собственных слов мне приходят в голову фразы из книг.

– Анджела больше совсем не читает. Ты знаешь, что у нее есть парень?

– Да.

– А у тебя?

– Нет.

– Любовь – сложная штука, у Анджелы это началось слишком рано.

Костанца подкрасила покрасневшие глаза, спросила, нормально ли она выглядит, потом поехала дальше. Она все время пыталась окольными путями разузнать о дочке: ей хотелось понять, не спрашивая меня в лоб, не знаю ли я больше, чем она. Я занервничала, не хотелось сморозить что-то не то. Вскоре я поняла, что ей ничего не известно о Тонино – ни сколько ему лет, ни чем он занимается, ни даже как его зовут. Я не стала объяснять, что он связан с Витторией, Маргеритой, Энцо, не сказала, что он почти на десять лет старше Анджелы. Я только пробормотала, что он очень серьезный парень, чтобы больше ничего не рассказывать, я даже решила соврать, что плохо себя чувствую и хочу вернуться домой. Но мы уже приехали, машина катила по обрамленной высокими деревьями аллее. Костанца припарковалась. Меня поразил свет, словно лившийся из моря и из прекрасного сада; отсюда были хорошо видны Неаполь, небо, рыжая громада Везувия. Значит, вот где жил мой отец. Уехав с виа Сан-Джакомо-деи-Капри, он остался почти на той же высоте, зато был окружен куда большей красотой. Костанца спросила:

– Сделаешь мне маленькое одолжение?

– Да.

– Можешь снять браслет? Девочкам не известно, что я отдала его тебе.

– А не проще рассказать им всю правду?

Она ответила страдальческим голосом:

– Правда – сложная штука, когда вырастешь, ты это поймешь, одних романов для этого недостаточно. Ну, так сделаешь мне одолжение?

Вранье, опять вранье, взрослые запрещают врать, а сами беспрестанно врут. Я кивнула, расстегнула браслет и засунула его в карман. Костанца поблагодарила, мы вошли в дом. После долгого перерыва я вновь увидела Анджелу, увидела Иду, и вскоре мы вроде бы опять стали друзьями, хотя все три очень изменились. «Как ты похудела, – сказала Ида, – как у тебя выросли ноги, да и грудь выросла, точно, вон какая большая. А почему ты вся в черном?»

Мы ели в залитой солнцем кухне, мебель и кухонная техника сверкали. Мы втроем начали шутить, на меня напал смех, Костанца глядела на нас с облегчением. Следы слез на ее лице исчезли, она была настолько любезна, что больше ухаживала за мной, чем за дочерьми. Потом она стала корить их за то, что, увлекшись, они слишком подробно рассказывали о своем путешествии в Лондон с дедушкой и бабушкой и не давали мне вставить ни слова. Она все время тепло смотрела на меня, пару раз шепнула мне на ухо: «Как я рада, что ты здесь, у нас, какая ты стала хорошенькая». Что ей нужно? – думала я. Вдруг она хочет отнять у мамы и меня, хочет, чтобы я переехала в этот дом? Я буду против? Нет, наверное, нет. Дом просторный, светлый, удобный. Наверняка мне было бы здесь хорошо, если бы только отец не спал, не ел, не ходил в ванную в этом доме так же, как он проделывал это, когда жил с нами на виа Сан-Джакомо-деи-Капри. Это и было главным препятствием. Он жил здесь, его присутствие исключало для меня возможность поселиться тут, восстановить отношения с Анджелой и Идой, есть то, что готовила молчаливая, прилежная служанка Костанцы. Больше всего я боялась – неожиданно я это поняла, – что отец вернется неизвестно откуда с набитой книжками сумкой, поцелует в губы новую жену, как всегда целовал прежнюю, признается, что очень устал, но все равно начнет шутить с нами, притворится, что любит нас, усадит Иду себе на колени и поможет ей задуть свечки, споет «С днем рождения тебя!», а потом, внезапно став холодным, уйдет в другую комнату, в свой новый кабинет – такой же, какой был у него на виа Сан-Джакомо-деи-Капри, и закроется там, а Костанца объявит, как всегда объявляла мама: говорите тише, пожалуйста, не мешайте Андреа, он работает.

– Что с тобой? – спросила Костанца. – Ты побледнела. Что-то не так?

– Мама, – недовольно сказала Анджела, – может, ты оставишь нас в покое?