Тем летом мы не ездили в отпуск, мама его не брала, про отца не знаю, мы увиделись с ним только на следующий год, в середине зимы, когда мама пригласила его, чтобы предложить официально оформить развод. Но я не страдала из-за того, что мы провели лето в городе, я все время делала вид, будто не замечаю, что мама в полном отчаянье. Мне было все равно, даже когда они с отцом начали обсуждать, как поделят имущество, и жутко разругались после того, как он заявил: «Нелла, мне срочно нужны заметки, лежавшие в верхнем ящике стола», а мама крикнула, что ни в коем случае не разрешит забрать из дома ни единой книги, ни единой тетрадки, ни пишущую машинку, ни даже ручку, которой он обычно писал. Зато меня огорчил и унизил запрет родителей: «Не говори никому, что тебя оставили на второй год». Впервые они показались мне ничтожными, какими мне их и рисовала Виттория; я всячески избегала разговоров и встреч с Анджелой и Идой: я опасалась, что они спросят меня об успехах в учебе или, к примеру, что мы проходим в пятом классе гимназии – ведь на самом деле я снова училась в четвертом. Мне все меньше нравилось нести всякую ерунду, я чувствовала, что молитвы и вранье приносят равное облегчение. Но необходимость врать, чтобы моих родителей не уличили во лжи, чтобы никто не догадался, что я не унаследовала их способности, ранила меня и повергала в тоску.

Однажды, когда позвонила Ида, я попросила маму сказать, что меня нет дома, хотя в то время я много читала и смотрела много фильмов и с удовольствием поболтала бы как раз с Идой, а не с Анджелой. Я предпочитала полное одиночество; если бы это было возможно, я вообще бы ни с кем не разговаривала, даже с мамой. В лицей я одевалась и красилась так, что казалась много повидавшей женщиной среди ребят из приличных семей, я никого к себе не подпускала, даже учителей, которые терпели мою дерзость только потому, что мама дала им понять, что сама преподает в лицее. Дома, когда ее не было, я заводила громкую музыку и иногда танцевала, впадая в неистовство. В таких случаях нередко заявлялись соседи – ругались, звонили в дверь, я не открывала.

Однажды, когда я была одна и отрывалась по полной, в дверь позвонили. Я посмотрела в глазок, уверенная, что это опять рассерженные соседи, и увидела перед дверью Коррадо. Я решила и ему не открывать, но поняла, что он наверняка услышал мои шаги в коридоре. Он пристально смотрел в глазок с обычным своим наглым выражением; возможно, он даже слышал за дверью мое дыхание: серьезное лицо расплылось в широкой, ободряющей улыбке. Я вспомнила фотографию его отца – ту, что видела на кладбище, на которой любовник Виттории довольно смеялся, – и подумала, что не стоит, пожалуй, помещать на могилах фотографии смеющихся покойников; слава богу, улыбка Коррадо принадлежала живому человеку. Я впустила его прежде всего потому, что родители строго запрещали кого-либо впускать в их отсутствие, и не пожалела. Он пробыл у меня час, и впервые с тех пор, как началась эта долгая история, меня охватило такое веселье, на которое, как мне казалось, я уже не способна.

Познакомившись с детьми Маргериты, я оценила сдержанность Тонино, живость красавицы Джулианы, но мне не понравились нагловатая манера Коррадо, его стремление над всеми подтрунивать, даже над тетей Витторией, да и шутки у него были несмешные. Однако в тот день все, что он ни говорил – по большей части полную ерунду, – заставляло меня корчиться от смеха, хохотать до слез. Это было нечто новое, ставшее позднее моей отличительной особенностью: начав смеяться, я никак не могу остановиться, все хохочу и хохочу. В тот вечер меня больше всего насмешило выражение «крыша поехала». Раньше я его никогда не слышала, и когда его произнес Коррадо, оно показалось мне настолько потешным, что я рассмеялась. Коррадо заметил это и начал на своей смеси итальянского и диалекта постоянно повторять – «у него крыша поехала», «у нее крыша поехала», высмеивая Тонино и Джулиану, – мой смех его подзадоривал. Он считал, что у Тонино поехала крыша, потому что он связался с моей подружкой Анджелой, у которой тоже крыша поехала. Он спрашивал брата: «Ты с ней целуешься? – Иногда. – А руки ей на грудь кладешь? – Нет, потому что я ее уважаю. – Уважаешь? – Значит, у тебя крыша поехала, только те, у кого крыша поехала, находят себе невесту, а потом ее уважают. Зачем тебе невеста? Чтобы ее уважать? Вот увидишь: Анджела, у которой крыша поехала еще сильнее, чем у тебя, заявит: „Тони, умоляю, не надо меня уважать, не то я тебя брошу. Ха-ха-ха!“».

Как же я хохотала в тот день! Мне нравилась свобода, с которой Коррадо говорил о сексе, нравилось, что он потешается над своим братом и Анджелой. Создавалось впечатление, будто он по собственному опыту немало знает о том, чем занимаются парни с девушками: он то и дело называл на диалекте нечто, имеющее отношение к сексу, а потом на диалекте же объяснял, о чем идет речь. Хотя я и не все понимала из-за того, что не знала многих слов, я тихо, сдавленно хихикала, а по-настоящему хохотала, только когда он снова повторял «крыша поехала».

Коррадо не разделял серьезное и забавное, секс вообще представлялся ему чем-то комичным. Ему – как я поняла – казалось одинаково комичным целоваться и не целоваться, обниматься и не обниматься. Но комичнее всех, по его мнению, выглядели его сестра Джулиана и Роберто, тот самый умненький приятель Тонино. Они любили друг друга с детства, но не признавались в этом, а теперь наконец-то стали парой. Джулиана совсем потеряла голову, она считала Роберто самым красивым, самым умным, самым храбрым, самым справедливым – а еще он верил в Бога больше самого Иисуса Христа, хотя тот и был Сыном Божьим. Все святоши в Пасконе, а также в Милане, где учился Роберто, думали так же, как и Джулиана, но, как сказал мне Коррадо, многие люди с головой на плечах не разделяли всеобщего восхищения Роберто. Среди них сам Коррадо и его друзья, например, тот самый парень с выпирающими зубами – Розарио.

– А может, вы ошибаетесь, может, Джулиана права? – спросила я.

Коррадо принял серьезный вид, но я сразу догадалась, что он притворяется.

– Ты не знаешь Роберто, но знаешь Джулиану. Ты была у нас в церкви и видела, как у нас танцуют, как Виттория играет на аккордеоне, какие там собираются люди. А теперь скажи: чьему мнению ты доверяешь – их или моему?

Уже смеясь, я ответила:

– Твоему.

– Тогда ответь, что мы с тобой можем сказать о Роберто?

– Что у него крыша поехала, – почти выкрикнула я и опять расхохоталась: я так смеялась, что у меня чуть не свело челюсть.

Чем дольше мы болтали, тем с большим удовольствием я думала о том, что нарушила правила. Я впустила в квартиру парня старше меня лет на шесть или семь, если не больше, и согласилась почти целый час весело болтать с ним о сексе. Постепенно я почувствовала, что готова и дальше нарушать правила. Коррадо это заметил, сверкнул глазами и сказал: «Хочешь, кое-что покажу?» Я отрицательно помотала головой, не прекращая смеяться. Коррадо тоже усмехнулся, расстегнул молнию и пробормотал: «Дай руку, хоть потрогаешь его». Поскольку я смеялась, а руку не давала, он сам бережно взял ее. «Сожми, – велел он, – нет, так слишком сильно, вот, умница. Ты что, никогда не гладила того, у кого крыша поехала?» Он сказал так нарочно, чтобы я засмеялась, и я засмеялась, а потом прошептала: «Хватит, сейчас мама вернется», а он ответил: «А мы ей тоже дадим потрогать того, у кого крыша поехала». Как же мы хохотали, мне было до того смешно держать в руке эту короткую и твердую штуковину, что я сама вытащила ее наружу, подумав, что Коррадо меня даже не поцеловал. Я еще думала об этом, когда он попросил: «Возьми его в рот», и я бы сделала это, в это мгновение я бы сделала все что угодно, лишь бы продолжать смеяться, но у него из штанов так пахнуло сортиром, что мне стало противно, к тому же он вдруг сам сказал: «Хватит», забрал его у меня и засунул в трусы, застонав так, что мне стало страшно. Я смотрела, как Коррадо, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла, просидел так несколько секунд, а потом словно очнулся, застегнул молнию, вскочил на ноги, глянул на часы и сказал:

– Мне пора бежать, Джанни, но мы с тобой так повеселились, что нам обязательно нужно увидеться снова.

– Мама меня никуда не пускает, мне надо учиться.

– Зачем тебе учиться, ты и так умная.

– Я не умная, меня завалили на экзаменах, оставили на второй год.

Он недоверчиво взглянул на меня.

– Да ты чего, быть такого не может! Меня ни разу не завалили, а тебя да? Это несправедливо, зачем такое терпеть? Знаешь, у меня с учебой вообще было никак. Диплом техника мне просто подарили, потому что я им понравился.

– Понравился? Ну ты и дурак.

– Значит, ты весело провела время с дураком?

– Да.

– Значит, ты и сама дурочка?

– Да.

Выйдя на лестничную площадку, Коррадо стукнул себя по лбу и воскликнул: «Чуть не забыл!» Потом он вытащил из кармана штанов мятый конверт и сказал, что явился, чтобы его доставить; конверт был от Виттории. Слава богу, он о нем вспомнил, а то тетя бы раскудахталась, как курица. Он специально сказал «курица», чтоб насмешить меня забавным сравнением, но на этот раз я не засмеялась. Как только он вручил мне конверт и убежал вниз по лестнице, меня вновь охватила тоска.

Заклеенный конверт был помятым и грязным. Я быстро его открыла, пока не вернулась мама. Несколько строк, куча орфографических ошибок. Виттория написала, что поскольку я больше не звоню и не подхожу к телефону, я доказала, что не способна любить родных, что я такая же, как мои отец и мать, поэтому я должна вернуть ей браслет. Она пришлет за ним Коррадо.