Книга: Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]
Назад: Часть IV
Дальше: 2

1

Родителям понадобилось почти два года на то, чтобы решиться начать развод, хотя на самом деле они больше почти не жили под одной крышей. Отец без предупреждения пропадал целыми неделями, я боялась, что он покончил с собой в какой-нибудь грязной и мрачной неаполитанской дыре. Лишь позже я узнала, что он замечательно проводил время в чудесной квартире в Позиллипо, которую родители Костанцы отдали дочери, так и не помирившейся с Мариано. Появляясь дома, отец вел себя ласково, вежливо, словно намеревался вернуться к нам с мамой. Но после нескольких дней примирения родители опять начинали ругаться из-за всего на свете, кроме одного – в этом они всегда были согласны друг с другом: ради моего блага мне больше не стоило встречаться с Витторией.
Я не возражала, я и сама так думала. С другой стороны, с тех пор, как начались скандалы, тетя больше не объявлялась. Я догадывалась, что она ждет, что я сделаю первый шаг: она, работавшая прислугой, считала, что я должна ей прислуживать. Но я пообещала себе больше ей не потакать. Я была обессилена: Виттория навалила на меня все свои проблемы, свою ненависть, жажду мести, свою грубую речь; испытывая к тете страх и одновременно будучи ею очарована, я надеялась, что хотя бы очарование скоро пройдет.
Но однажды Виттория вновь принялась меня искушать. Зазвонил телефон, я ответила и услышала на другом конце ее голос: «Алло, Джаннина дома? Можно поговорить с Джанниной?» Не дыша, я бросила трубку. Но она звонила снова и снова, каждый день, в одно и то же время, кроме воскресенья. Я решила, что не буду отвечать ей. Телефон звонил; если мама была дома и шла к нему, я вопила: «Меня ни для кого нет!» тем же приказным тоном, каким мама иногда кричала мне эту фразу из своей комнаты.
В таких случаях я, затаив дыхание и зажмурившись, молилась, чтобы это была не Виттория. Слава богу, звонила не она, а если и она, мама мне этого не говорила. Постепенно звонки стали раздаваться реже, я решила, что Виттория, наверное, сдалась, и начала спокойно подходить к телефону. Но она неожиданно опять усилила напор, она кричала на другом конце провода: «Алло, это Джаннина? Мне надо поговорить с Джанниной!» Я больше не хотела, чтобы меня называли Джанниной, я бросала трубку. Порой в ее взволнованном голосе звучало страдание, мне становилось ее жалко, хотелось с ней повидаться, расспросить, подтолкнуть к откровенности. Порой мне было особенно обидно, хотелось крикнуть: «Да, это я, объясни мне, что произошло, что ты сотворила с моими родителями?» Но я только молчала и вешала трубку; со временем я привыкла не вспоминать Витторию, не думать о ней.
Потом я решила расстаться с ее браслетом. Я перестала его носить и спрятала в ящике комода. Но всякий раз, когда я о нем вспоминала, у меня болел живот, я покрывалась потом, в голову лезли назойливые мысли. Неужели отец и Костанца любили друг друга столько лет – еще до моего рождения, а мама и Мариано ни о чем не догадывались? Как так вышло, что отец влюбился в жену лучшего друга и это оказалось не мимолетным увлечением, а – как я себя убеждала – глубоким чувством, ведь он любит ее до сих пор? А Костанца, такая утонченная, воспитанная, милая, бывавшая у нас дома, сколько я себя помню, как могла она удерживать маминого мужа у нее на глазах? И почему Мариано, знавший маму всю жизнь, лишь недавно сжал ей ногу под столом своими лодыжками, к тому же – как теперь окончательно выяснилось, ведь мама не раз мне в этом клялась! – без ее согласия? Что вообще происходило в мире взрослых, в головах весьма разумных людей, в их многоопытных телах? Что низводило их до животных, которым нельзя доверять, которые хуже рептилий?
Мне было настолько больно, что я даже не пыталась найти настоящие ответы на эти и другие вопросы. Я гнала их, как только они возникали, да и сегодня мне нелегко к ним возвращаться. Все дело, подозревала я, в браслете. Он словно впитал в себя все переживания, связанные с этой историей, и хотя я старалась не открывать ящик, в который его убрала, он все равно возникал у меня перед глазами – сверкание его драгоценных камней и металла наполняло страданием все вокруг. Как же так вышло, что отец, который, как я полагала, безумно меня любил, отнял у меня тетин подарок и отдал его Костанце? Если изначально браслет принадлежал Виттории, если он отражал ее вкус, ее представления о красоте и элегантности, как он мог настолько понравиться Костанце, что она хранила и носила его тринадцать лет? Как так вышло, что отец, – размышляла я, – настолько враждебный к сестре, во всем от нее далекий, решил, будто принадлежавшая ей драгоценность, предназначавшееся мне украшение, подойдет, к примеру, не моей маме, а его второй чрезвычайно элегантной жене из рода ювелиров, такой богатой, что украшения ей вообще не нужны? Виттория и Костанца были совсем не похожи, у них не было ничего общего. Одна так и не окончила школу, другая была исключительно образованной, одна была грубой, другая утонченной, одна бедной, другая богатой. Но браслет словно соединял их воедино и перепутывал, путая и меня.
Сегодня я думаю, что эти навязчивые мысли помогли мне постепенно дистанцироваться от страданий родителей и даже убедить себя в том, что их взаимные упреки, обвинения и презрение меня не касаются. Однако на это ушли месяцы. Поначалу я задыхалась, словно тонула, и в ужасе пыталась за что-нибудь уцепиться. Порой, особенно по ночам, просыпаясь в тревоге, я думала, что отец, вроде бы не признававший колдовство, все же боялся, что этот браслет (учитывая его происхождение) мог волшебным образом причинить мне зло, и потому ради моего же блага убрал его из нашего дома. Эта мысль меня успокаивала, возвращала мне любящего отца, который с первых месяцев жизни старался отдалить от меня злую силу Виттории, воспрепятствовать желанию тети-ведьмы завладеть мной и уподобить себе. Но это длилось недолго, рано или поздно я задавалась вопросом: если он до того любит Костанцу, что предал маму, решил уйти от нее и от меня, зачем же он отдал ей заколдованный браслет? Наверное, – фантазировала я в полусне, – потому что браслет ему очень нравился и он не мог просто взять и выбросить его в море. Или потому, что он тоже подпал под чары браслета и, прежде чем избавиться от него, захотел хоть раз увидеть его на руке у Костанцы – это желание его и погубило. Костанца показалась ему еще краше, заколдованный браслет навеки привязал его к ней, он больше не мог любить только маму. В общем, чтобы меня защитить, отец сам подвергся воздействию исходящих от сестры злых сил (Виттория предвидела: отец обязательно сделает неверный шаг), и это погубило всю нашу семью.
Возвращение в мир детских сказок теперь, когда я чувствовала, что окончательно с ним рассталась, какое-то время помогало не преувеличивать ответственность отца и мою. Если все дело было в колдовском искусстве Виттории, значит, нынешняя драма началась, как только я появилась на свет: я ни в чем не виновата, темная сила, толкавшая меня познакомиться с тетей, действовала уже давно, я была ни при чем, я, как стремившиеся к Иисусу дети, невинна. Но и эта картина рано или поздно бледнела. В колдовстве было дело или нет, но тринадцать лет назад мой отец счел красивым предмет, который подарила мне его сестра, и эту красоту окончательно подтвердила такая женщина, как Костанца. Вот почему главным для меня – пусть даже в придуманном сказочном мире – становилось странное перетекание друг в друга вульгарного и утонченного, а отсутствие между ними точных границ теперь, когда я потеряла прежние ориентиры, еще больше сбивало меня с толку. Тетя из пошлой превращалась в женщину с хорошим вкусом. Отец и Костанца, наоборот, из людей со вкусом превращались – как доказывало их недостойное поведение в отношении мамы и даже ненавистного мне Мариано – в пошляков. Порой, прежде чем уснуть, я воображала подземный ход, соединявший отца, Костанцу и Витторию, пусть даже против их воли. Хотя они и старались выглядеть непохожими, я все больше убеждалась, что они сделаны из одного теста. В моих фантазиях отец хватал Костанцу за задницу и прижимал к себе, как Энцо когда-то прижимал Витторию и Маргериту. Тем самым он причинял боль маме, которая плакала, как в сказках, – она наполняла слезами многочисленные кувшины, а потом сходила с ума. Значит я, оставшись с мамой, проживу бесцветную жизнь – в ней не будет веселья, которое дарил отец, не будет его знаний обо всем на свете, теперь этим станут наслаждаться Костанца, Ида и Анджела.
В таком настроении я пребывала, когда, вернувшись однажды из лицея, обнаружила, что браслет имеет трагический смысл не для меня одной. Я открыла дверь своим ключом и, войдя к себе в комнату, увидела, что мама с задумчивым лицом стоит перед комодом. Она достала браслет из ящика и держала его в руке, разглядывая так, будто это ожерелье Гармонии и она хочет проникнуть в него, чтобы добраться до заключенной в нем волшебной злой силы. Я впервые заметила, что мама стала сильно сутулиться, она выглядела исхудавшей и сгорбившейся.
– Ты больше его не носишь? – спросила она, заметив мое присутствие, но не обернувшись.
– Он мне не нравится.
– Ты знаешь, что он принадлежал не Виттории, а твоей бабушке?
– Кто тебе сказал?
Мама объяснила, что сама позвонила Виттории и узнала, что бабушка, умирая, оставила ей этот браслет. Я глядела на маму растерянно: я считала, что с Витторией больше не следует разговаривать, потому что она опасна и ей нельзя доверять, но запрет, судя по всему, касался меня одной.
– Это правда? – спросила я недоверчиво.
– Кто знает: всему, что связано с семьей твоего отца, включая его самого, верить нельзя.
– Ты с ним говорила?
– Да.
Чтобы окончательно разобраться в этом вопросе, она долго расспрашивала отца – правда ли, что браслет принадлежал вашей матери, правда ли, что она оставила его твоей сестре? – но он стал говорить, что очень дорожит браслетом, помнит, как браслет носила его мама. Узнав, что Виттория собирается продать украшение, он ей заплатил и забрал браслет.
– Когда умерла бабушка? – спросила я.
– До твоего рождения.
– Значит, тетя Виттория соврала, она не дарила мне никакого браслета.
– Так говорит твой отец.
Я почувствовала, что она ему не верит, и, поскольку я поверила и все еще, хотя и нехотя, верила Виттории, я тоже не поверила отцу. Так, против моей воли, браслет уже прокладывал дорогу новой истории, сулившей немало последствий. В моей голове он за считанные секунды стал важной частью ссор между братом и сестрой, еще одним поводом для взаимной ненависти. Я воображала, как бабушка лежит и еле дышит, глаза у нее распахнуты, рот широко раскрыт, а отец и Виттория, наблюдая ее агонию, ссорятся из-за браслета. Отец срывает его с руки Виттории и уносит прочь, под оскорбления и проклятия, швырнув в воздух пачку банкнот. Я спросила:
– По-твоему, по крайней мере вначале, папа забрал браслет у Виттории, чтобы подарить мне, когда я вырасту?
– Нет.
Резкий односложный ответ уколол меня. Я сказала:
– Но ведь он не собирался отдавать его тебе.
Мама кивнула, убрала браслет в ящик и, словно лишившись сил, упала ко мне на постель и зарыдала. Мне было неловко, мама, которая раньше никогда не плакала, в последние месяцы лила слезы по малейшему поводу. Мне тоже хотелось плакать, но я сдерживалась, так почему же и она не могла? Я погладила ее по плечу, поцеловала в голову. Теперь было очевидно, что каким бы путем отец ни завладел браслетом, он преследовал единственную цель – надеть его на тонкое запястье Костанцы. С какой стороны ни рассматривай браслет, какую ни сочиняй про него историю – либо сказку, либо захватывающую, а может, наоборот, ничем не примечательную повесть, – ясно одно: наше тело, движимое жизнью, которая бьется в нем и сгорает, делает глупости, которые делать не должно. Если в целом мне удавалось смириться с этой мыслью – например, применительно к Мариано, да даже ко мне и к маме, – я и представить себе не могла, что глупость способна испортить и таких превосходящих нас людей, как Костанца и мой отец. Я долго переваривала эту историю, фантазировала – в лицее, шагая по улице, за обедом, за ужином, ночью. Мне хотелось найти в ней смысл, чтобы избавиться от впечатления, будто люди, наделенные большим умом, повели себя крайне неумно.
Назад: Часть IV
Дальше: 2