~ ~ ~
Повторная беседа с Лизой Ханссон заняла больше времени, чем надеялась Ванья. Она отправилась в Пальмлёвскую гимназию, расположенную чуть в стороне от Вестероса. Эту школу, несомненно, отличали высокие амбиции. Посаженные аккуратными рядами деревья, желтые оштукатуренные каменные стены без всяких граффити и неизменное место в десятке лучших по итогам государственных экзаменов. Школа, которая ученикам типа Леонарда Лундина даже не снится. В ней учился Рогер. Перевелся из гимназии Рунеберга, расположенной в городе. Ванья почувствовала, что за этой сменой школы может стоять нечто такое, что ей следует проверить. Рогер поменял одну среду на другую. Может, при этом что-то произошло? Большие перемены могут приводить к конфликтам. Ванья решила получше разобраться в личности Рогера. Это станет следующим шагом: сперва необходимо внести ясность в ситуацию с несколькими пропавшими часами, наличие которых Лиза Ханссон упорно отказывалась признавать.
Прежде чем Ванье наконец удалось узнать, в каком классе учится Лиза, найти нужный класс и прервать урок английского языка, прошло не менее получаса.
Класс с любопытством зашептался, когда Лиза встала и, как показалось Ванье, почти вызывающе медленно подошла к ней. Какая-то девочка с одной из первых парт подняла руку, но заговорила, не дожидаясь какого бы то ни было сигнала со стороны учителя или Ваньи.
— Вы уже знаете, кто это сделал?
Ванья покачала головой.
— Пока нет.
— Я слышала, что это парень из его бывшей школы.
— Да. Лео Лундин, — поддержал коротко стриженный парень с большими клипсами из фальшивых драгоценных камней в ушах. — Из его старой школы, — пояснил парень, когда Ванья не среагировала на имя.
Ванью это в принципе не удивило. Город довольно маленький, и молодежь постоянно пребывает на связи. Посредством эсэмэс, MSN и «Твиттера», естественно, уже распространились сведения о том, что их ровесника забрали для допроса. Причем при достаточно эффектных обстоятельствах. Но способствовать распространению слухов Ванья не собиралась. Напротив.
— Мы разговариваем со всеми, с кем можем, и по-прежнему исследуем любые гипотезы, — сказала она, перед тем как пропустить вперед Лизу и закрыть за собой дверь класса.
Когда они оказались в коридоре, Лиза скрестила руки на груди, заносчиво посмотрела Ванье в глаза и спросила, что ей надо. Ванья откровенно объяснила, что ей требуется перепроверить некоторые сведения.
— Разве вы имеете право допрашивать меня в отсутствие родителей?
Ванья почувствовала острый приступ раздражения, но сделала все, чтобы этого не показать.
— Я тебя не допрашиваю. Тебя ни в чем не обвиняют. Я просто хочу с тобой немного поговорить, — максимально спокойно пояснила она, улыбнувшись Лизе.
— Тем не менее я хочу, чтобы мама или папа присутствовали.
— Почему? Это дело нескольких минут.
Лиза пожала плечами.
— Просто хочу, и все.
Ванья не смогла сдержать раздраженный вздох, но предпочла не пытаться продолжать разговор против воли Лизы. Поэтому девочка позвонила отцу, который явно работал где-то поблизости, и после того, как Лиза отказалась от предложения Ваньи выпить кофе или лимонаду в кафетерии, они спустились на первый этаж, чтобы ждать отца.
Ванья воспользовалась случаем и позвонила Билли и Урсуле. Билли сообщил ей, что на Густавборгсгатан столь жестокое убийство не могло произойти в принципе. Из-за наличия поблизости школы, бассейна и стадиона там было довольно много народу и транспорта. Там же, где строения отсутствовали, находились парковки и открытые пространства. Исключать из расследования Лео Лундина, конечно, рано, но им требуется разрабатывать иной, реалистичный сценарий. Хорошей новостью стало то, что Билли обнаружил на улице камеры наружного наблюдения. В случае удачи события той пятницы где-нибудь сохранились. Он собирался это проверить.
Урсула могла в основном сообщить лишь, что футболку с кровью отправили на анализ. Урсула проверила гараж и мопед, не найдя на последнем следов крови, и собиралась заняться домом. Ванья напомнила ей о необходимости особенно тщательно осмотреть комнату Лео, но лишь услышала, что Урсула не может действовать более тщательно, чем действует в данный момент и всегда.
Лиза сидела на полу в коридоре, прислонившись спиной к стене, и наблюдала за Ваньей, разгуливавшей с прижатым к уху мобильным телефоном. Девочка сидела со скучающим видом, но ее мозг усиленно пытался сообразить, о чем же ее хочет спросить эта женщина-полицейский. И как ей следует отвечать. Под конец она решила просто твердо держаться своей стратегии. Никаких деталей она не помнит.
Рогер пришел.
Уроки.
Чай.
Телевизор.
Рогер ушел.
Обычный скучноватый вечер пятницы. Вопрос лишь в том, окажется ли этого достаточно.
Отец Лизы появился через двадцать минут. То ли потому, что у Ваньи была еще свежа в памяти выложенная из бусинок огромная картина с Иисусом (более пяти тысяч бусинок, потрясающе!), то ли из-за голубого, явно купленного по дешевке в магазине «Дрессманн» костюма и прилизанной прически в стиле куклы Кена, но устремившийся в коридор сильно возмущенный мужчина сразу навел ее на мысль о Свободной церкви. Он представился Ральфом и в последующие три минуты объяснял Ванье, что непременно пожалуется на то, что полиция пыталась допрашивать его несовершеннолетнюю дочь в отсутствие родителей и к тому же прямо в школе! Они могли бы с таким же успехом повесить ей на грудь табличку с надписью «подозреваемая». Неужели Ванья не знает, как молодежь любит сплетничать? Разве нельзя было обставить все более деликатно?
Ванья насколько могла спокойно объяснила, что с точки зрения закона Лиза уже не является несовершеннолетней и что она все-таки была последним человеком, видевшим Рогера живым, — кроме убийцы, добавила она на всякий случай, — и полиции требовалось лишь проверить некоторые сведения. Кроме того, когда Лиза выразила желание, чтобы при беседе присутствовал отец, Ванья незамедлительно согласилась и пока не задала Лизе ни единого вопроса. Ральф посмотрел на Лизу, чтобы получить подтверждение, и та кивнула. Ванья предложила также проводить Лизу обратно в класс и объяснить, что ее ни в коей мере не подозревают в причастности к убийству Рогера Эрикссона.
Ральф, казалось, удовлетворился этим, немного успокоился, и затем они вместе прошли в тщательно убранную комнату для отдыха и уселись на мягкие диваны.
Ванья рассказала, что в процессе расследования они от двух не зависящих друг от друга источников получили сведения о том, что Рогер в начале десятого в пятницу вечером находился в городе, а не дома у Лизы, как та им сообщила. К изумлению Ваньи, Ральф даже не повернулся к Лизе, прежде чем прокомментировать услышанное.
— Значит, они ошибаются. Ваши источники.
— Оба? — Ванья не могла скрыть удивления.
— Да. Если Лиза говорит, что Рогер пробыл у нее до десяти, значит, так и есть. Моя дочь не лжет. — Ральф покровительственно приобнял дочь, словно в подтверждение своих слов.
— Но она, возможно, ошиблась со временем, такое случается, — попыталась Ванья, взглянув на Лизу, молча сидевшую рядом с отцом.
— Она ведь говорит, что Рогер ушел, когда на четвертом канале начинались новости. А они каждый вечер начинаются в десять часов, если я правильно информирован.
Ванья прекратила спор и обратилась напрямую к Лизе:
— Не могла ли ты ошибиться со временем ухода Рогера? Нам важно установить все с максимальной точностью, чтобы мы смогли найти того, кто его убил.
Лиза чуть крепче прижалась к руке отца и отрицательно помотала головой.
— Значит, мы все выяснили. Вас интересует что-то еще? А то мне надо возвращаться на работу.
Ванья ничего не сказала о том, что прождала полчаса, чтобы задать свой вопрос, и что ее тоже ждет работа. Вероятно, более важная, чем его. Она предприняла последнюю попытку.
— Оба человека, с которыми мы беседовали, абсолютно независимо друг от друга уверены во времени.
Ральф уставился на нее, и, когда он заговорил, в его голосе зазвучали более жесткие нотки. Ванья почувствовала, что он из людей, не привыкших, чтобы им возражали.
— Моя дочь тоже уверена. Получается, слово против слова, не так ли?
Продвинуться дальше Ванье не удалось. Лиза не издала ни звука, а Ральф ясно дал понять, что намерен и в дальнейшем присутствовать при возможных беседах. Ванья не стала разъяснять ему, что вопрос о его присутствии будут решать она и ее коллеги, а не он. Она просто молчала, а Ральф тем временем поднялся, обнял дочь, поцеловал ее в щеку, с кивком протянул руку Ванье и покинул комнату отдыха и само здание школы.
Ванья осталась стоять, глядя ему вслед. В принципе замечательно, когда родитель на сто процентов стоит на стороне своего ребенка. В процессе работы Ванье слишком часто встречалась полная противоположность. Или во всяком случае семьи, где подростки казались более или менее чужеродными элементами и родители не имели ни малейшего понятия о том, чем и с кем занимаются их дети. Следовательно, отец, примчавшийся с работы, обнявший дочку, доверявший ей и защищавший ее, вроде бы должен был стать приятным исключением в Ваньином мире. Вроде бы. Поскольку Ванья не могла отделаться от ощущения, что Ральф больше, чем Лизу, защищал образ идеальной семьи с хорошо воспитанной дочкой, которая никогда не лжет. Любой ценой избежать сплетен и разговоров было для него важнее, чем установить истинный ход событий той пятницы. Ванья повернулась к Лизе, которая стояла и грызла ноготь:
— Я провожу тебя в класс.
— В этом нет необходимости.
— Я знаю, но все-таки провожу.
Лиза пожала плечами. Они молча прошли мимо ученических шкафчиков и возле двери в столовую свернули направо вверх по широкой каменной лестнице, ведущей на второй этаж. Лиза шла, опустив голову, и из-за челки Ванья не могла видеть выражения ее лица.
— Какой у тебя сейчас урок?
— Испанский.
— Que hay en el bolso?
Лиза посмотрела на Ванью непонимающим взглядом.
— Это означает «что у тебя в сумке?».
— Я знаю.
— Я тоже изучала испанский в старших классах, и это в принципе единственное, что я помню.
— А-а.
Ванья умолкла. Своим коротким «а-а» Лиза сумела ясно показать, насколько мало ее волнуют скудные познания Ваньи в испанском языке. Они явно подошли к Лизиному классу, поскольку та замедлила шаг и потянулась к ручке двери. Ванья положила руку ей на плечо. Лиза замерла и снова подняла взгляд.
— Я знаю, что ты лжешь, — тихо сказала Ванья, глядя девочке в глаза. Та просто смотрела на нее с ничего не выражающим лицом. — Не знаю почему, но обязательно выясню. Тем или иным образом.
Ванья замолчала, ожидая от Лизы какой-либо реакции. Но таковой не последовало.
— Теперь, когда ты знаешь, что мне это известно, может, ты хочешь что-нибудь сказать?
Лиза помотала головой.
— Что же я могу сказать?
— Например, правду.
— У меня сейчас испанский. — Лиза посмотрела на Ваньину руку, по-прежнему лежавшую у нее на плече. Ванья убрала руку.
— Ладно, значит, мы, вероятно, еще встретимся.
Ванья пошла по коридору в обратном направлении, а Лиза смотрела ей вслед, пока она не скрылась за стеклянными дверьми в конце коридора. Потом осторожно отпустила ручку двери, отошла на несколько шагов в сторону, попутно доставая мобильный телефон, и быстро набрала номер. Ни имени, ни номера человека, которому она собиралась звонить, в ее телефонной книжке не значилось, и после каждого разговора она обычно чистила список звонков. Ведь никогда не знаешь, не проверит ли кто-нибудь твой мобильный. После нескольких сигналов ей ответили.
— Это я. — Лиза еще раз взглянула в конец коридора. Пусто. — Ко мне только что приходили из полиции.
Лиза слегка закатила глаза, выслушав реплику с другого конца провода.
— Нет, конечно, я ничего не сказала, но они докопаются. Я уверена. Одна женщина разговаривала со мной уже дважды. И еще вернется.
Лиза, сумевшая в течение всего допроса изображать полное безразличие, теперь заволновалась. Она так долго скрывала правду, запрятала ее в самый дальний уголок памяти и просто похоронила. Теперь же она осознавала, что существует множество сил, стремящихся вырвать у нее правду, и ее стойкость начала ослабевать. Человек на другом конце пытался поддержать ее. Подбодрить, снабдить аргументами. Она кивнула. Почувствовала себя немного сильнее. Наверное, все будет хорошо. Услышав позади шаги в коридоре, она быстро прервала разговор, высвободила пальцем застрявший в ресницах волос челки, подавила волнение и вошла на ожидавший ее урок испанского. Самой легкой походкой, на какую была способна.
* * *
Лена Эрикссон провела утро в том же кресле, что и накануне. Теперь же она начала бродить по квартире и беспрерывно курить. От никотина и смолы по маленькой трехкомнатной квартирке на первом этаже распространился легкий голубоватый туман. Лена, казалось, не могла подолгу оставаться на одном месте. Она немного посидела на по-прежнему не застеленной кровати Рогера, но видеть джинсы, кипы учебников, его старые игровые приставки — сохранившиеся доказательства того, что в комнате жил шестнадцатилетний мальчик, — было невыносимо. Она пыталась обрести покой в ванной, на кухне, в собственной спальне. Но любое место слишком сильно напоминало о нем, поэтому Лена переходила к следующему и следующему. Круг за кругом по всей квартире, как настоящая безутешная мать.
Однако существовало и нечто другое, заставлявшее ее неугомонно бродить. Голос.
Тоненький голосок в глубине ее души.
Может, это ее вина? Неужели это ее вина? Черт возьми, зачем она только ввязалась в эти разговоры! Но она разозлилась. Хотела нанести ответный удар. С этого все началось. Деньги. Звонки, деньги, звонки. По кругу, в точности как ее хождение по квартире. Но неужели это могло привести к такому? Она не знала, действительно не знала. И не имела представления, как узнать. А узнать было необходимо. Ей требовалось знать наверняка, что она просто мать, лишившаяся сына, на которую безвинно обрушилось самое страшное. Лена закурила еще одну сигарету. Сегодня они пошли бы за покупками. И обязательно поругались бы — из-за денег, одежды, отношения, уважения, из-за всех тех слов, которые, она знала, так наскучили Рогеру. Лена заплакала. Ей так его не хватает. Она упала на колени и дала волю горю и боли. Это возымело благотворное действие, но сквозь слезы ей вновь слышался голос.
А что, если всему виной ты?
* * *
— Чувствуешь себя никуда не годной матерью. Думаешь, что делаешь все, а они просто берут и ускользают от тебя.
Клара допила остатки кофе и снова поставила чашку на стол. Она посмотрела на сидящего напротив нее Себастиана. Тот согласно кивнул, даже особенно не вслушиваясь. После того как они зашли в дом, Клара говорила исключительно о своих плохих отношениях с сыном Леонардом. Вполне объяснимо, учитывая утренние события, но малоинтересно для кого-либо, кроме родных и близких. Себастиан обдумывал, не указать ли ей на то, что использование второго лица вместо первого, когда она говорит о самой себе, на самом деле является неким вербальным защитным механизмом, способом сделать собственную неудачу более общей, менее личной и таким образом отдалить от себя часть боли. Но он посчитал, что подобное утверждение будет воспринято как колкость и только усилит ее негативное отношение к нему. Этого он не хотел.
Во всяком случае пока.
Пока он еще не решил, стоит попытаться завлечь ее в постель или нет. Он предпочел продолжить мягкий стиль общения. Спокойно и достойно. Не с осуждением, а скорее с пониманием. Он покосился на ее грудь, смотревшуюся в бежевом пуловере весьма привлекательно.
— С детьми всегда так. Иногда получается, иногда нет. Кровная связь еще не является гарантией хороших отношений.
Себастиан внутренне содрогнулся. Черт возьми, как язвительно! Семь лет изучения психологии, двадцать лет в профессии, и вот он, его вывод, слова утешения женщине, жизнь которой за пару часов перевернулась с ног на голову.
«Иногда получается, иногда нет».
К своему изумлению, он увидел, как Клара серьезно кивнула, явно удовлетворившись столь глубоким анализом. Она даже благодарно улыбнулась ему. У него определенно получится с ней переспать, если он правильно разыграет свои карты. Себастиан встал и начал убирать со стола тарелки и стаканы. Когда он вернулся обратно, Клара уже принялась готовить обед — жарить мелкие кусочки мяса с овощами и яйцом. Ей удалось найти в холодильнике банку еще съедобной консервированной свеклы. И две банки легкого пива. Себастиан ел с хорошим аппетитом, а Клара в основном ковырялась в еде. Ком в желудке, казалось, с каждой минутой разрастался, и ее постоянно слегка подташнивало. Однако ей все равно нравилось сидеть за накрытым столом. И иметь собеседника, с которым можно разговаривать.
Пережевывать.
Собеседника, слушающего и столь умного.
Это приносило успокоение. Он все же оказался довольно приятным, этот хам.
Она обратилась к Себастиану, стоявшему спиной к ней и загружавшему тарелки в посудомоечную машину.
— Вы ведь не жили дома, да и в гости приезжали нечасто? Мы переехали сюда в девяносто девятом, и, думаю, я вас тут ни разу не видела.
Себастиан ответил не сразу. Раз Клара, как она утверждала в саду чуть раньше, разговаривала о нем с Эстер, то ей, вероятно, известна частота его визитов в родительский дом. Себастиан выпрямился.
— Я здесь вообще не бывал.
— Почему же?
— Они были идиотами. К сожалению.
Клара посмотрела на него и решила ни о чем не спрашивать. Конечно, его родители не казались самыми веселыми людьми на свете. Но ей представлялось, что после смерти отца мать начала оживать. С ней стало легче разговаривать. Они даже несколько раз вместе пили кофе, и она откровенно расстроилась в тот день, когда поняла, что жить Эстер осталось недолго.
Прозвенел дверной звонок, и секундой позже они услышали, как открывается входная дверь. Торкель покричал из холла и через мгновение появился в дверях.
— Мы закончили, вы можете возвращаться. Я сожалею, если мы причинили вам неудобства, — с ходу обратился он к Кларе.
В голосе Торкеля, однако, особого огорчения не слышалось. Как всегда, корректен. Себастиан едва заметно покачал головой. Неудобства. Эта фраза, вероятно, значилась в какой-нибудь выпущенной году в пятидесятом должностной инструкции, определявшей, как должен вести себя полицейский при контакте с общественностью. Ведь ясно, что кое-какие неудобства Кларе он причинил. Арестовал ее сына и перевернул вверх дном дом. Однако Клара, похоже, оставила это без внимания. Она встала и почти демонстративно обратилась к Себастиану.
— Спасибо за обед. И за компанию.
С этим она покинула кухню, не удостоив Торкеля даже взглядом.
Когда за Кларой захлопнулась входная дверь, Торкель шагнул в кухню. Себастиан все еще стоял, склонившись над мойкой.
— А ты, как я вижу, ничуть не меняешься. По-прежнему дамский угодник во всеоружии.
— Она стояла на улице и мерзла.
— Будь на ее месте папа Лундин, он бы так и остался стоять на улице. Можно?
Торкель показал на включенную кофеварку, где еще оставалось немного кофе.
— Конечно.
— А чашка?
Себастиан указал на кухонный шкаф, и Торкель достал оттуда полосатую финскую кружку.
— Приятно снова встретиться. Мы ведь чертовски давно не виделись.
Себастиан испугался, что это сможет стать прелюдией к тому, что Торкель все-таки предложит встретиться вечерком или выпить пива. Себастиан занял выжидательную позицию.
— Да, давненько.
— Что ты сейчас поделываешь?
Торкель вылил себе в чашку остатки кофе и выключил кофеварку.
— Живу на доходы от авторских прав и страховку жизни жены. А теперь еще умерла мать, так что я могу продать дом и немного пожить за ее счет. Но ответом на твой вопрос будет — ничего. Я сейчас ничего не делаю.
Торкель застыл на месте. «Слишком много информации сразу, и, вероятно, не из числа общепринятых рассказов „о, все потихоньку-полегоньку“, как он того ожидал, — подумал Себастиан. — Впрочем, полное бездействие в сочетании со смертями в семье, возможно, отобьет у Торкеля желание воспользоваться случаем и „наверстать упущенное“». Себастиан посмотрел на коллегу и увидел в его глазах выражение искренней скорби. Сочувствие всегда было одной из прекрасных черт Торкеля. Корректен, но способен сопереживать. Несмотря на все, что ему доводится видеть по работе.
— Страховка жены… — Торкель отпил глоток кофе. — Я не знал даже, что ты был женат.
— Да, женат и вдовец. За двенадцать лет кое-что успевает произойти.
— Какая трагедия. Сочувствую.
— Спасибо.
Воцарилось молчание. Торкель потягивал кофе, притворяясь, что тот горячее, чем на самом деле, что позволяло ему уклоняться от возобновления неклеящегося разговора. Себастиан пришел ему на выручку. Торкель почему-то явно искал его общества. После двенадцати лет Себастиан вполне мог подарить ему пять минут деланой заинтересованности.
— А ты? Как твои дела?
— Снова развелся. Чуть более трех лет назад.
— Печально.
— Да. А в остальном — ну, все потихоньку-полегоньку. Я по-прежнему в Госкомиссии по расследованию убийств.
— Да, ты говорил.
— Да…
Снова молчание.
Новый глоток кофе.
Опять спасение. Наименьший общий знаменатель. Работа.
— Вы что-нибудь нашли у Лундинов?
— Даже если и нашли, я не могу тебе этого сказать.
— Да, конечно. Меня это, в общем-то, не интересует. Просто хотел поддержать беседу.
Себастиану показалось, что на лице Торкеля мелькнуло разочарование. Что бы это ни было, но задержалось оно лишь на долю секунды, после чего Торкель бросил быстрый взгляд на часы и выпрямился.
— Мне надо идти. — Он поставил кружку с недопитым кофе в мойку. — Спасибо за кофе.
Себастиан вышел за ним в холл. Прислонился к стене, скрестил руки на груди и стал наблюдать за тем, как Торкель берет свисающий со шляпной полки рожок для обуви и надевает мягкие кожаные туфли, которые снял у входной двери. Внезапно Себастиан увидел поседевшего пожилого человека, старого друга, который хотел только добра и которого он принял с откровенной холодностью.
— Это моя вина. Я мог бы написать открытку или что-нибудь подобное, если бы стремился поддерживать контакт.
Торкель перестал надевать туфли и посмотрел на Себастиана чуть ли не вопросительно, словно плохо его расслышал.
— Что?
— Может, ты думаешь, что виноват в том, что прошло столько лет, что мы утратили контакт. Я сказал, что мог бы сам проявиться, если бы считал это важным.
Торкелю потребовалось несколько секунд, чтобы вникнуть в слова Себастиана; тем временем он повесил рожок на место.
— Я, пожалуй, не считаю, что это моя вина.
— Хорошо.
— Во всяком случае, не только моя.
Взявшись за ручку двери, Торкель на мгновение остановился. Следует ли ему что-нибудь сказать? Объяснить Себастиану, что, если один человек говорит другому, будто не считает их отношения важными, не стоящими того, чтобы их поддерживать, это едва ли воспринимается как некая форма утешения, даже если так было задумано? Как раз напротив. Стоит ли это сказать? Торкель отбросил эту мысль. В общем-то, ему не следовало даже удивляться. Они в свое время много шутили по данному поводу: для психолога Себастиан не слишком хорошо разбирался в чувствах других людей. Себастиан всегда возражал, говоря, что понимание чувств слишком переоценивают. Утверждал, что интерес представляют движущие силы, а не чувства, которые являются лишь шлакообразованиями. Торкель улыбнулся про себя, сообразив, что сейчас, вероятно, представляет собой шлакообразование в памяти Себастиана.
— Увидимся, — сказал Торкель, открывая дверь.
— Возможно.
Торкель закрыл за собой дверь и услышал, как повернулся засов. Он двинулся вперед в надежде, что Урсула подождала его с машиной.
Торкель выскочил у здания полиции, а Урсула поехала ставить машину. По дороге о Себастиане они не говорили. Торкель предпринял было попытку, но Урсула ясно выразила свое отношение, и остаток пути они обсуждали дело. Предварительный анализ окровавленной футболки был уже готов, и Урсула по мобильному телефону узнала, что там имеются следы крови только одного человека. Рогера Эрикссона. К сожалению, количество крови больше соответствовало объяснению Лео, что она попала на футболку во время их драки, чем тому, что она явилась результатом жестокого убийства ножом, совершенного в приступе ярости.
Кроме того, высокомерие парня превратилось во время последних допросов в рыдания, и Торкелю становилось все труднее представить себе, что этот жалкий персонаж был способен на нечто столь взвешенное и спланированное, как помещение тела в болото. При помощи машины, которой у него не имелось. Нет, слишком слабо. Несмотря на обнаруженную кровь, такое казалось нереальным.
Тем не менее они пока чувствовали себя неготовыми полностью списывать Лео со счетов. В этом расследовании уже было совершено достаточно ошибок. Они задержат Леонарда на ночь, но если не найдут еще чего-нибудь, то будет трудно убедить прокурора дать согласие на его арест. Торкель с Урсулой решили собрать всю команду, чтобы попробовать общими усилиями выработать план дальнейших действий.
С этими мыслями Торкель вошел в здание, и в холле ему призывно помахала рукой женщина из комнаты дежурного.
— К вам посетитель, — сообщила она, указывая на зеленый диван у окна.
Там сидела излишне полная, плохо одетая женщина. Она встала, увидев, что дежурная показывает на нее рукой.
— Кто это? — тихо спросил Торкель, не желая оказаться застигнутым врасплох.
— Лена Эрикссон. Мать Рогера Эрикссона.
«Мать, ничего хорошего», — успел подумать Торкель, прежде чем та постучала его по плечу.
— Это вы занимаетесь этим делом? Убийством моего сына. — Лена уже стояла рядом с Торкелем. Он обернулся.
— Да. Торкель Хёглунд. Я сочувствую вашему горю.
Лена Эрикссон лишь кивнула.
— Значит, это совершил Лео Лундин?
Торкель посмотрел женщине в глаза, когда та требовательно уставилась на него. Она хочет знать. Разумеется, она хочет знать. То, что убийцу определили, нашли и осудили, много значит для психологической переработки скорби. К сожалению, Торкель не мог дать тот ответ, который ей хотелось услышать.
— Сожалею, но я не могу обсуждать детали расследования.
— Но ведь вы его арестовали?
— Как я уже сказал, я не могу это обсуждать.
Лена, похоже, вовсе не слушала его. Она подошла на шаг ближе к Торкелю. Слишком близко. Он поборол импульс отступить назад.
— Он вечно нападал на Рогера и колотил его. Вечно. Это из-за него Рогер перешел в эту проклятую снобистскую школу.
Да, всему виной он — Лео Лундин. Или Леонард — что за идиотское имя. Сколько времени это продолжалось, Лена не знала. Травля. Она началась в старших классах, это Лене было известно, но Рогер поначалу ничего дома не рассказывал. Ничего не говорил о прозвищах и толчках в коридоре, о разорванных учебниках и взломанных личных шкафчиках. Он находил отговорки для того, почему иногда приходил домой после школы голым до пояса или в мокрой обуви, не рассказывал о том, что ему порвали футболку и что после физкультуры он обнаружил свои ботинки в унитазе. Придумывал объяснения пропаже денег и вещей. Но Лена догадывалась, что Рогер в конце концов пошел на некоторые уступки.
Но это в порядке вещей.
Под контролем.
Он способен справиться сам. Если она вмешается, станет только хуже. А потом началось насилие. Избиения. Синяки. Треснутая губа и опухший глаз. Удары ногами по голове. Тогда Лена обратилась в школу. Встретилась с Лео и его матерью и после длившегося сорок пять минут разговора в кабинете директора поняла, что здесь помощи ждать не приходится. Было совершенно ясно, кто командует у Лундинов дома.
Лена знала, что не блещет академическими знаниями, но в вопросах власти она разбирается. Хорошо умеет определять соотношение сил и видеть структуры. Шеф совсем не обязательно является решающим звеном. Родитель не всегда оказывается авторитетом, а директор — лидером коллектива учителей. Лена с легкостью вычисляла, кто обладает реальной властью, как ее использует и как ей самой лучше выстраивать свои отношения с властью, чтобы извлекать максимум преимуществ. Или хотя бы избегать вреда. Некоторые, вероятно, называли ее интриганкой, другие говорили, что она держит нос по ветру, а кое-кто наверняка считал, что она просто-напросто лижет начальству задницу. Однако только так и можно выживать, если тебя окружает власть, а ты сам ею не наделен.
Но это неправда, — произнес у нее в голове голосок, сопровождавший ее весь день. — У тебя была власть.
Лена вытеснила голосок, не желая к нему прислушиваться. Ей хотелось услышать, что это совершил Лео. Точно он! Она знает. Непременно он. Требуется лишь заставить стоящего перед ней хорошо одетого пожилого мужчину это понять.
— Я уверена, что это он. Он уже раньше избивал Рогера. Жестоко избивал. Мы никогда не заявляли в полицию, но поговорите в школе. Это он. Я знаю, что это он.
Торкель понимал ее настойчивость, ее убежденность. Он наблюдал то, что уже многократно видел раньше. Жажду, причем не только раскрытия преступления, но и понимания. Мучитель сына переходит грань. Это понятно. Постигаемо. Это снова сделало бы реальность чуть более реальной. Он знал, что их разговор дальше не продвинется, и, положив руку Лене на плечо, стал бережно, едва заметно направлять женщину к выходу.
— Посмотрим, к чему приведет расследование. Я буду держать вас в курсе всего происходящего.
Лена кивнула и уже начала самостоятельно машинально двигаться к стеклянным дверям, но вдруг остановилась.
— Еще одно.
Торкель снова шагнул к ней.
— Да?
— Мне звонят из газет.
Торкель вздохнул. Естественно, звонят. В самый трудный для нее момент. Когда ей тяжелее всего. И неважно, сколько раз газетчикам приходилось проводить внутренние служебные расследования после того, как они публиковали интервью с людьми, явно выбитыми из колеи, явно не отдающими себе отчет в том, что они делают. С людьми, пребывавшими в шоке и глубочайшем горе.
Это прямо как закон природы.
Убили ребенка.
Газетчики звонят.
— По моему опыту, большинство людей, общающихся с прессой, находясь в вашей ситуации, потом об этом сожалеют, — честно сказал Торкель. — Вы можете не отвечать или направлять газетчиков к нам.
— Но они хотят получить эксклюзивное интервью и заплатить мне. Я только хотела спросить: не знаете ли вы, сколько с них можно получить?
Торкель посмотрел на нее с выражением лица, которое Лена истолковала как то, что он ее плохо понял. Он действительно плохо понимал ее, хоть и в другом отношении.
— Я подумала, что вам уже доводилось с таким сталкиваться. Какая сумма кажется вам приемлемой?
— Не знаю.
— Я никогда не имела с ними дела. О чем может идти речь? О тысяче? О пяти тысячах? О пятнадцати тысячах?
— Честно говоря, не знаю. Советую вам вообще не разговаривать с ними.
По лицу Лены было ясно видно, что такой вариант ей как раз не подходит.
— Я и не разговаривала. Но теперь они готовы заплатить.
Торкель понимал ее. Она, очевидно, нуждается в деньгах. Ей ни к чему его моральные сомнения или основанная на опыте забота. Она добивается от него ценника. Имеет ли он право осуждать ее? Как давно он сам действительно нуждался в деньгах? И нуждался ли вообще?
— Поступайте как знаете. Только будьте осторожны.
Лена кивнула, и, к своему изумлению, Торкель услышал, как произнес: «Продавайте себя дорого».
Лена кивнула ему с улыбкой, развернулась и пошла. Торкель несколько секунд постоял, глядя, как она удаляется вдоль по улице, в лучах светящего за окном солнца. Он постарался выбросить ее визит из головы и развернулся, чтобы вернуться к работе и коллегам.
Но испытания на этом не закончились.
К нему, прихрамывая, подошел Харальдссон. По его серьезному взгляду Торкель понял, что Харальдссон хочет поговорить. О том, что Торкель до последнего откладывал и о чем его уже трижды просила Ванья.
— Когда кто-нибудь говорит, что мы будем работать поблизости друг от друга, как тебе кажется, что это означает?
Харальдссон лежал на своей половине двуспальной кровати, сцепив руки на затылке и глядя прямо перед собой. Рядом с ним лежала Йенни, подсунув две подушки под попу и упершись ступнями в матрас. Она периодически выпячивала низ живота в сторону потолка, в который бесцельно уставился ее муж. Часы показывали 22:30.
Они только что занимались любовью.
Или трахались.
Или даже нет, если не кривить душой. Харальдссон, повинуясь чувству долга, слил в жену сперму, а его мысли между тем пребывали совсем в другом месте.
На работе.
На встрече с Торкелем, во время которой Харальдссон сообщил ему, что Хансер — вопреки высказанному Торкелем пожеланию — попыталась отстранить его от расследования.
— Это, скорее всего, означает, что люди будут работать вместе, — ответила на его вопрос Йенни, одновременно вновь отрывая бедра от матраса, чтобы сделать спуск к пребывающей в ожидании матке еще круче. — Над одним делом. Ради одной же цели, разве нет?
— Хм.
По правде говоря, Йенни слушала вполуха. Ситуация была для нее далеко не нова. С тех пор как у Тумаса появилась новая начальница, он в основном говорил о работе, а разговоры о работе выливались в обсуждение его недовольства. То, что мишенью его раздражения на этот раз являлась Госкомиссия, а не Керстин Хансер, мало что меняло.
Новые слова, старая мелодия.
— Ты знаешь, что имеет в виду Торкель Хёглунд из Госкомиссии, говоря «работать поблизости друг от друга»?
— Да, ты же сказал.
— Вовсе нет! Когда я стал выспрашивать у него, как он представляет себе наше сотрудничество, то выплыло, что мы вообще не будем работать вместе. Разве это не чертовски странно?
— Да, совершенно непонятно.
Йенни воспользовалась его собственными словами, сказанными за ужином, — хороший способ изображать, что ты в теме, на самом деле в нее не вникая. Работа мужа не была ей безразлична. Напротив. Она очень любила слушать обо всем, от безмозглых фальшивомонетчиков до деталей ограбления транспорта с ценностями, произошедшего позапрошлым летом. Но вот появилась Хансер, и рассказы о полицейской работе уступили место долгим лекциям о несправедливости.
Горечь.
Жалобы.
Ему надо подумать кое о чем другом.
— А знаешь, к кому ты можешь быть действительно очень, очень близко?
Йенни повернулась к нему и запустила руку под одеяло, нащупывая его безжизненный пенис. Харальдссон повернулся к ней с таким видом, будто ему уже залечили три зуба и только что сообщили о наличии дырки в четвертом.
— Опять?
— У меня овуляция.
Рука достигла цели и ухватилась. Стала сжимать. Мягко, но требовательно.
— Опять?
— Думаю, да. У меня утром на полградуса поднялась температура. Лучше не рисковать.
К своему удивлению, Харальдссон почувствовал новый прилив крови. Йенни полностью перебралась на его половину кровати и улеглась спиной к нему.
— Давай сзади, тогда ты проникаешь глубже.
Харальдссон лег на бок, занял нужную позицию и легко скользнул в нее. Йенни повернулась к нему вполоборота.
— Мне завтра рано вставать, поэтому не стоит растягивать на всю ночь.
Она погладила Харальдссона по щеке и опять отвернулась. Взявшись за бедра жены, Тумас Харальдссон дал волю мыслям. Он еще им покажет.
Всем.
Раз и навсегда.
Он дал себе слово раскрыть убийство Рогера Эрикссона.
