Глава десятая

В это время Руслан стоял на посту в тени кустарника, укрывшись для маскировки плащ-палаткой, через полтора часа его менял Деревянко.

А в избе никто еще не спал. Вместо планового отбоя настал черед легендам, байкам и невероятным фронтовым историям.

Родин как-то рассказывал эту историю ребятам во взводе. А поведал ее старший лейтенант, танкист по имени Макар, в запасном полку, где Иван проходил подготовку. Старлей был заслуженный, бывалый, с боями отступал от самой западной границы.

Случилось это осенью 1941 года в его полку. На вооружении имелись, кроме «тридцатьчетверок», еще несколько танков КВ-1. И надо же, из-за какой-то неполадки двигателя один из них заглох прямо на нейтральной полосе. Немцы окружили, стали долбить по броне: «Рус, сдавайс». Но ребята сдаваться не собирались. Тогда фрицы подогнали два легких танка, подцепили наш КВ-1, чтобы утащить к себе в расположение и там вскрыть, как консервную банку. Но гансы, они же не знают, что у русских все с пинка делается. Начали буксировку, довольные, гогочут, а тут наш танк взял и завелся. Вот был шухер! Завелся и потащил немчуровские танки к нашим позициям! Немцы, конечно, тут же, как зайцы, повыпрыгивали из танков, а наш КВ-1 притащил два танка, как телков на веревках.

– Смешной рассказ, – улыбнулась Татьяна Матвеевна. – Надо их записывать, для истории.

– Тут каждый день – история, – сказал, прокашлявшись, Сидорский: верный признак, что из своего багажа он вытащит наполовину сочиненную быль или какой-нибудь случай из жизни. – Это что касается «сельских и городских». Приехала к нам как-то в воскресенье из города Гомеля моя двоюродная сестра Женька, семь лет барышне, вместе со своей мамкой, соответственно, моей теткой Матильдой. Месяц июль был, на улице жарко, ветра нет, мухи вялые летают. Отец мой на колхозном поле отрабатывает норму. А матушка, Лилия Алексеевна, гостей, значит, принимает. Ну, на столе все свое – холодец (это холодный суп из щавеля и зелени), картошка, сало, колбаса домашняя, огурцы… Ну и гвоздь программы – вишневая наливочка. Детям, конечно, взвар или квас. Отец это дело не уважал, для такого случая имелась чистейшая, как слеза, самогонка.

Откушали, значит, посудачили-обсудачили, и пошли матушка с теткой к соседке, с визитом, значит. А мне все эти городские новости еще раз слушать ни к чему было. Мы с Женькой остались дома. Тут мой друган Серега появился, свистнул условно, на рыбалку позвал. Говорю Женьке: «Айда с нами». Не захотела, неинтересно, говорит. Это потом я узнал, какой у нее интерес был. Схватил я удочку и свинтил с Серегой. В общем, одна она в хате осталась.

Пошли мы на речку, накопали червей, закинули, ждем. В общем, интересного, в самом деле, ничего не было. Поймали десяток плотвичек на двоих и пошли по домам. Подхожу к дому, слышу, наш Серый подвывает и кот Васька орет дурным голосом. Вот беда, думаю… Бегу. Перевожу дыхание, вхожу во двор. Посреди него – корыто с водой, из него усиленно пьют страшные птицы без единого перышка – наши хохлушки. Потом уже я увидел папу с мамой, сидят на скамейке и от смеха давятся. А тетя Матильда за что-то свою Женьку кроет.

Спрашиваю: «А чего они такие общипанные, аж жуть берет. И где петух?»

Мама отвечает: «Под крыльцо залез, ему стыдно перед женщинами».

Смотрю, Серый из будки не вылазит, а Васька на дереве сидит, мяукает. Тут сам на дерево от такой жути залезешь.

«Да что же случилось-то тут?» – не могу добиться ответа.

В общем, рассказали. Как только Женька осталась одна, она затеяла покормить курочек. У городской девочки это была маленькая хрустальная мечта. И вот в сенцах она присмотрела тазик с вишнями, отцеженными от наливки. Выбросить их не успели, когда наливку из бутыли слили. Женька этот тазик вынесла во двор курам. Петух, значит, первый клюнул, попробовал, кивнул головой и дал «добро» курам. Ну, тут все набросились и полный таз склевали. А минут через двадцать дружно свалились замертво, прямо в пыли. Женька перепугалась, побежала за мамой к соседке. Прибегают матушка моя, тетка и соседка с ними. Видят куриные трупы… Поголосили, ну, не наказывать же ребенка. И не пропадать же добру, пока не испортилось. Дичь в винной заливке! Собрали, отнесли в сарай и втроем, в шесть рук, начиная с петуха, ободрали их до единого перышка – дело-то знакомое. И вот тут ужас! Мертвые куры стали шевелиться и оживать. Женька завизжала от страха, конечно. Последним, рассказывали, очухался петух. Встал, увидел голых пьяных шатающихся своих хохлушек, захлопал крыльями, а не улетишь, не взлетишь от такого безобразия. И под крыльцо от стыда спрятался. Я ему отдельно в консервную банку воды налил…

– И Петя в ответ прохрипел «большое спасибо», жадно припал к банке и выпил ее до дна, – задыхаясь от смеха, добавил Иван.

– Пил с удовольствием, как нормальный мужик с похмелья, – продолжил, не обращая внимания на реплику Ивана, Сидорский. – В общем, все остались живы. Хотела матушка одну курицу подарить Матильде и уж было собиралась голову ей свернуть. Но тетушка руками замахала: что мы, совсем изверги, в один день ободрать, да еще голову отвернуть.

– История почти со счастливым концом, – сказала Татьяна Матвеевна, которую тоже до слез рассмешил этот рассказ. – Наверное, потом вся деревня ходила к вам смотреть на этих несчастных птиц?

– Ходили старушки, одуванчики божие, – подтвердил Кирилл. – «А чи можна глянути на лысых курочек?»

– И что – показывали? – спросила хозяйка.

– Мы их из сарая не выпускали, пока перья не выросли и чтоб не простудились, – ответил Кирилл. – А за показ, то есть за демонстрацию, мы плату установили: пять куриных яиц или три гусиных. Ведь до тех пор, пока у наших курочек перья не выросли, наш петушок на них волком смотрел. И чтобы топтать голых дам – не до топтанья ему было. В общем, с точностью до наоборот, как у мужчины с женщиной бывает.

Иван усмехнулся:

– Вот смотрю я на тебя, Кирилл, и думаю, на каком месте ты начал «заливать»?

– Как говорил наш поп-батюшка, «вот тебе крест». Курочки здоровы, кушали зерно. И самое интересное, командир, яйца наши куры стали нести размером в полтора раза больше.

– И ваш метод обдирания кур заживо переняло все село, а потом и вся Белоруссия, – продолжил Иван.

– А вот тут, командир, ты не прав! – Кирюха поднял к потолку палец. – Ведь для этого фокуса нужна пьяная вишня. А где ее столько возьмешь в республиканском масштабе?

– Короче, этот метод сгинул в пределах вашего курятника, – подвел итог Родин. – Тут я одну историю вспомнил о научном подходе – в пределах коровника.

По зову партии как-то раз бросили наш автодорожный институт на помощь селу. Мобилизовали студентов во главе с профессорско-преподавательским составом и привезли в колхоз «Красная заря». Одеты все одинаково: телогрейки, шапки, сапоги. Встречает нас председатель, говорит: «Я – Чабан, но не пастух, а председатель. Какие вопросы есть? Лучше не надо. Все сверху утверждено. Колхозу нужна помощь и ваш ударный труд». Чем ему сразу приглянулся наш профессор, светило в области сопромата, механики и оптики, сказать трудно. Вид у Степана Филипповича Четвертушкина, завкафедрой, доктора технических наук и прочее, при его небритости был – как у нормального пролетария. И вот его, меня и еще трех студентов этот самый Чабан направил в коровник.

Работаем день, другой, сено вилами таскаем, навоз убираем, молоко парное пьем. Но и выкладываемся – дай боже. Остальных ребят в поле запрягли. А на третий день приезжает комиссия из обкома по вопросу, как мы досрочно выполняем план пятилетки.

Приехали на двух автомобилях, важные такие, в костюмчиках и галстуках. И на цыпочках идут с брезгливыми рожами к нашему образцовому коровнику, то есть к ферме. Председатель сопровождает, сам трясется как осиновый лист. Встречают их заведующий фермой с ударницами-доярками в накрахмаленных халатах. Докладывает радостно об удоях и приплодах, колхозники и колхозницы – все, конечно, передовики социалистического соревнования и непьющие. Секретарь обкома чувствует показуху, говорит: «Вас послушать, так у вас на ферме одни профессора. А ну-ка, давайте на задний двор сходим, там, поди, какой-нибудь пьяный передовик лыка не вяжет».

Пришли, а там профессор Четвертушкин с навозной кучей разбирается. А нас на третий день уже не отличить было от местных.

Степан Филиппович, наверное, в мыслях был среди своих интегралов и вилами не так сноровисто ворочал. А секретарь прямо цветет от радости: ему показалось, что наш профессор еле на ногах держится. Подходит он к нему и с усмешкой интересуется: «Что, товарищ колхозник, никак что-то там выискиваете?»

А мы замерли, смотрим, думаем, сейчас начнется.

«Да, признаюсь, давно ищу», – профессор наш ничуть не смутился при виде важных гостей. «И что же, позвольте полюбопытствовать?» «Вряд ли вам интересно», – небрежно так ему, чего типа привязался. Ну, а секретарь все настаивает: проблемы надо решать вместе.

И ответил Степан Филиппович задушевно и проникновенно: «Думаю, в моей последней работе, в базисной системе функций не была учтена высота гребней волны. Придется добавить расходы кинетической энергии».

Что-то в этом роде сказал, конечно, полную абракадабру.

А завфермой понял, что разыграл проверяющих, и говорит: «Да брось ты, Филиппович, вечером на собрании это обсудим».

Секретарь ничего не понял, но на всякий случай вопросов больше не задавал. Потопталась делегация на ферме и свалила на официальный обед.

Тут в избу с шумом заявился Руслик:

– Командир, пора менять постового, третий час пошел.

– Непорядок, – согласился Родин. – Что там, Деревянко заснул, что ли?

Иван встал из-за стола, первым пошел к сараю, за ним – Татьяна Матвеевна, Сидорский. Баграев остался на улице.

Иван первым зашел в сарай и, услышав негромкий голос Саши, показал знаком: тихо.

– «Я вас люблю, хоть и бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам… Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам болезнь любви в душе моей…»

Иван вдруг увидел, как изменилось лицо хозяйки: это был не испуг, а мимолетная тень тревоги. Она ничего не сказала и ушла в хату.

Сидорский не удержался, вполголоса констатировал:

– А наш пострел и тут успел. Время зря не терял. Всех гвардейцев обошел на повороте.

А Саша, не подозревая, что появились новые слушатели, продолжал все более проникновенно и страстно:

– «И, мочи нет, сказать желаю, мой ангел, как я вас люблю!.. Ваш легкий шаг, иль платья шум, иль голос девственный, невинный, я вдруг теряю весь свой ум…»

Сидорский вопросительно глянул на командира и тихо произнес:

– Иван, Руслик стынет на посту… Пока этот жучара обольщает девчонку.

– Не суетись, – шепотом успокоил его Иван. – Немного еще осталось…

Кирилл даже глаза выпучил:

– Чего немного?

– До красивого финала.

– Какого еще финала? Девчонке семнадцать лет!

Родин приложил палец к губам.

Саня и Катюша сидели рядышком на овчине. Он все читал по памяти обещанный романс великого поэта «Признание». Было прохладно, они как-то вполне естественно прижались друг к другу плечиками. Катя давно сбросила свою косынку, и ее чудные соломенные волосы волнами рассыпались по плечам. А у Саньки уже отрос ежик, он серебрился в свете луны, заглядывающей в оконце. Они вдруг стали удивительно похожи, как брат и сестра, но, кроме нежного светила это приметить никто не мог.

– «…сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»

Саша прочел последние строки с настоящей грустью, уж таково было волшебство этих слов, что все страдания поэта воспринимаются как свои. И смуглый облик кудрявого Пушкина будто бы появился и исчез, как легкий ветер…

Катя вздохнула, подумала о чем-то своем, затаенном и несбыточном…

– Какие чудные стихи… – тихо и восторженно сказала она. – Романс… Спасибо…

Она поцеловала его в щеку, Саня не противился, на «губки алые» не рассчитывал и не настаивал.

Вот тут и раздался предупредительный кашель. С таким тактом и, главное, вовремя, мог кашлять только сержант танковых войск Сидорский.

Саня мигом вскочил: «Совсем забыл, дурья башка, что надо менять на посту Руслана!»

Не считая ступенек, в мгновение ока очутился на земле.

– Запомни, рядовой Деревянко, на войне, если ты будешь забывать о ней даже на минуту, она сама о себе напомнит, да еще как! Марш на пост, меняй Баграева. Два часа будешь стоять! – приказал Родин.

– Есть! – подавленно ответил Деревянко и уже через минуту в тени кустарника в плащ-палатке и с автоматом исправно нес службу.

Но ему повезло: не отстоял он и полчаса, как поступил приказ: готовиться к ночному маршу. А это значит, что на часах может стоять кто угодно, только не механик-водитель, потому что, не дай бог, в пути случится поломка – голову отвинтят и на место не поставят.

Саня с радостью бросился к своей машине, поскольку простое стояние с автоматом он на дух не переносил. И тут же погрузился в знакомый мир узлов и механизмов.

– Саша, можно тебя отвлечь? – услышал он голос Кати.

– Один момент! – ответил из танка Саша, выглянул из люка, потом быстро спустился на землю.

Катя была в плотно повязанном, как у схимницы, платке, в руках она держала средних размеров холщовый мешок и взглядом приглашала Сашу отойти в сторону.

– Бабушка сказала передать тебе подарок, – пояснила Катя. – Нам она ни к чему, будет пылиться, а вам на фронте пригодится. Будешь играть на привалах… Возьми, а не возьмешь, обидишь, – видя колебания Саши, добавила она.

– Но это же семейная реликвия, – заметил Саша, осознав, что в освобожденной от оккупантов деревне, где многие умерли от голода, эта старинная гармонь была не просто памятной вещью, а тем самым последним резервом, тем НЗ, который можно продать на толкучке, чтобы выжить, когда в доме не останется ни крошки хлеба.

– Да ты и сам стал для нас как родной… Пусть это будет наш вклад в победу! – уже решительней сказала Катерина.

Саша покачал головой, смущенно кашлянул, запершило в горле, потекла непрошенная слеза, и взял гармонь, будто что-то живое. Она тихо, одной только ноткой, отозвалась.

Конечно, Катя хотела еще сказать, что этот вечер она запомнит на всю жизнь. Те волшебные строки признания в любви звучали как будто для нее, и как она была бы счастлива, если бы хоть одна строка посвящалась ей. И что сказал бы Саша, если бы услышал, как громко и тревожно стучит ее сердце…

Но, к счастью, он не услышал, хотя и был совсем рядом. Неужели они вот так и расстанутся и больше никогда не встретятся? Он сядет в танк, махнет рукой и исчезнет в облаке пыли?

– Хочешь, я напишу тебе письмо? – предложила Катя, чтобы оставить между ними хоть какую-то связующую нить. Ведь сам, ясно, не напишет.

– Напиши, конечно, – обрадовался Саша. Ему неоткуда было ждать писем, а что творилось в душе девушки, ему было невдомек, не думал он, что взволновал девичье сердце романсом гения и обольстителя. – Конечно, напиши, я буду ждать. Полевая почта… гвардии рядовому Александру Деревянко. Запомнила?

– Да, – просияла Катя.

– А бабушка где? – спросил Саня.

– Ей нездоровится.

Ребята уже сидели на броне, ждали команду на марш и с ненавязчивым любопытством смотрели на Катю и Сашу.

– Мне пора, – с грустью сказал он.

Катя порывисто обняла Сашу, он крепко прижал ее к себе свободной рукой.

У Кирилла просилось на язык что-то глубокомысленное, самый момент. Он сказал:

– Ничто не может устоять перед великой силой искусства! Стихи, гармошка…

– Поварешка… – добавил Иван. – Главное не в этом. Важно почувствовать родственную душу.

– Не смущайте парня. – Руслан почувствовал, что Сидорский сейчас отмочит что-нибудь нахальное или заумное, здесь, как на танке, надо вовремя врубить тормоза. – Нечего пялиться.

– Деревянко, – позвал Иван. – Пора, давай на борт!

Катя вдруг отважилась и неловко поцеловала Саню в губы. Он ответил на ее недолгий поцелуй и смущенно отвел глаза.

В этот момент из избы вышла Татьяна Матвеевна, видно, собралась с силами, чтобы попрощаться с танкистами. Она сразу поняла этот трогательный и печальный момент расставания внучки с мальчишкой-танкистом и по-женски пожалела ее, по себе зная, что за горечью расставаний очень часто не бывает встреч.

Саня опустил руку, которой обнимал Катюшу, второй так и держал гармонь.

– Спасибо, Татьяна Матвеевна, за подарок, – растроганно сказал он, не зная, какие еще слова говорить при этом. Ему никогда не дарили таких царских подарков. – Просто неожиданно, такая гармонь, просто замечательная…

Татьяна Матвеевна строго и наставительно произнесла:

– Я дарю ее тебе с одним условием.

– Каким? – подобрался Саня.

– Ты должен сыграть на ней «Турецкий марш» в день победы на развалинах Берлина!

У Сани отлегло от сердца, не хотелось лишаться подарка, ведь загадочная душа бабули благородных кровей могла придумать такое испытание, какое и Ивану-царевичу не снилось. Мировая бабка оказалась!

– Обещаю! Как прикатим в Берлин, так сначала «Похоронный марш», а потом и «Турецкий» сыграю!

– А ливенка будет тебе оберегом! – серьезно добавила хозяйка. – Моего мужа сберегла в ту войну на фронте и тебя сбережет… Но и ты береги ее как зеницу ока! Что еще тебе сказать…

– Есть беречь как зеницу ока! – весело ответил Саня.

Сидорский не удержался (ну просто без стопоров мужик):

– Как зенитчик окна…

Саня взмахнул на прощание рукой, проворно нырнул в люк, уселся в штатное кресло, аккуратно, как нового члена экипажа, положил рядом с собой гармонь.

– Ну, что там командиры, – подал голос Деревянко, – не смеют, что ли, драть мундиры фашистского стрелка…

И тут Иван, прижав наушники, получил общую команду от командира роты «вперед», ему лично быть замыкающим в колонне.

Родин подождал, пока танки, ворочая тяжелыми задами, выстроятся в колонну, и только после этого дал команду Саньку:

– Едем замыкающими, держи дистанцию, не отставай!

– Понял, командир!

Он точно так же вырулил к дороге и поддал газу.

Позади остались хата, Матвеевна, перекрестившая гвардейский экипаж, Катюха, стянувшая платок с головы и от какой-то обиды прикусившая мизинец, тусклый огонек огарка свечи в окошке…

Но этой трогательной картины уже никто не видел. На танке, по понятным причинам, не было зеркал заднего вида. Только вперед и без оглядки! У каждого из танкистов осталось свое легкое ощущение мгновений мирной жизни, сравнимое с прозрачным голубым платком, который по воле ветра вырвался из девичьих рук, поднялся ввысь и потом, покружив над рекой, плавно опустился в ее воды.

– Едем только с габаритными огнями! – напомнил Родин.

– Понял, командир!

А у Сани Деревянко еще бушевала в душе стихия деревенского маэстро. Он и сам не ожидал от себя такой прыти: наш пострел везде поспел! Но для любого исполнителя главное – аудитория. Еще будут для него аплодисменты в окопах! И этот чудесный сон: милая девчонка Катюха, графиня Татьяна Матвеевна и гармонь-фронтовичка! Санька, протри глаза, она – твоя, просто чудо! Будет шквал и буря рукоплесканий. А потом его талант увидит целый генерал и заберет в ансамбль песни и пляски армии или даже фронта…

Тут Санька понял, что мысли его потекли совсем не в том направлении, потому что о самом ансамбле, как о чем-то мифическом, он слышал четвертинкой уха, ну, а главное, они еще не добили тяжелые танки 505-го батальона, или все равно какого. Вместо того лейтенанта с собачьей фамилией он, Санька Деревянко, должен раздавить не меньше сотни фашистских гадов с собачьими, свинячьими и козлячьими фамилиями.

Санька так раздухарился в мыслях о будущих победах, что не сразу осознал, что впереди темь непроглядная, ни задних габаритных огней впереди идущей машины, ни даже жучков-светлячков.

Тут и командир понял свою оплошность:

– Ты чего там мух ловишь? Гони, композитор!

Саня и даванул от души, которая уже в пятки ушла. Скверная догадка пришла ему в голову: а туда ли они едут?

Чем больше они наверстывали при гробовом молчании экипажа, тем становилось яснее, что дела их хреновые. В искушенном командирской практикой мозгу Родина печатная машинка особого отдела строчила такой текст: «Грубо нарушив дисциплину марша, командир взвода лейтенант Родин И. Ю. допустил отставание и отрыв от подразделения…» А что далее напечатает жуткая, страшнее, чем железный скрежет траков, машинка особого отдела, думать не хотелось. Эх, куда-нибудь да выедем…

– Командир, можно фары включить, быстрей доедем? – щенячьим голосом спросил Санька.

– Распотрошил бы тебя в семечки, как подсолнух у дороги… Включай, киномеханик! Добавил свету – добавил газу!

Добавилось и на расчетную единицу времени количество ухабов, ям, промоин, а их «луч света в темном царстве» вряд ли бы навлек ударные силы «люфтваффе».

Родин со злобой и тоской от такого переплета думал: по какой, черт возьми, они едут дороге: рокадной или фронтовой? Ежели рокадной, то она рано или поздно выведет к своим. А если по фронтовой?

И тут, на счастье (Санька еще раз поблагодарил всех бабушкиных, царство ей небесное, святых), увидели они впереди габаритные огни танка.

– Гаси фары, чучело! Доехали, пристраивайся, – заорал Иван. – И не дай бог, опять отстанешь…

Саньке стало так же хорошо на душе, как тогда, когда он на сеновале читал стихи любимого романса. И он представил себя на сцене театра освобожденного города, где после обязательных частушек про Гитлера неожиданно прозвучит этот романс. И все зрители – жители города и ребята-однополчане – будут аплодировать, а женщины плакать.

Но это было лишь мгновение. Санька держал дистанцию буквально пять метров, ближе было некуда. К счастью, ехали так недолго. И когда впереди показалась чернеющая стена леса, а огоньки машин, гася скорость, одна за другой исчезали, как за кулисами, Родин по опыту понял, что сейчас должна быть, по крайней мере, временная остановка. Лес – лучшее место для привала и маскировки: ближайшие кусты и хилые срубленные деревья укроют броню от вражеского глаза.

– Держи дистанцию, – приказал Родин, потому что Саня почти на пятки наступал впереди идущей машине.

Механик что-то проворчал, но приотстал, слава богу, сзади никто не подпирал, и этот случайный, спонтанный отрыв от колонны спустя время оценили как счастливое и спасительное событие.

– Елки-палки! – выдохнул потрясенно Иван, потому что на поляне своими угловатыми формами развернулся к ним бортом, вне всякого сомнения, немецкий танк. – Стой!

Саня резко затормозил, он уже и сам понял, что влипли… Члены экипажа качнулись, как китайские болванчики, пока не понимая, что происходит.

– Давай назад! – не зная, что делать дальше, скомандовал Родин.

– Куда назад?

– В кусты, жопой вперед! И по-тихому, – удрученно произнес Иван.

Деревянко включил задний ход и напропалую пошел подальше от поляны, которую облюбовала немецкая танковая группа.

– Стой! Глуши! – Очередная команда для Деревянко была как приговор военного трибунала. К исключительной мере.

– Приехали, – понял ситуацию Руслик.

– Присоседились к фрицам, – добавил Сидорский.

Саня с убитым выражением лица, которого, к счастью, никто не видел, думал, почему он в этой короткой жизни такой конченый неудачник. Но потерянное время, ту дорогу и ту злосчастную развилку уже не вернуть, не отмотать назад.

– У нас два варианта, – сказал притихшему экипажу Родин. – Или драпать напропалую, пока гансы нас не опознали, и это, по-любому, трибунал, или, что может смягчить нашу участь, угнать у немцев танк.

– Здорово, – после паузы оценил Сидорский. – Так кто ж его нам отдаст?

– А мы попросим, – хмыкнул Руслик. – Главное, вежливо и без шума. Немцы – нация цивилизованная, постучим по башне, если закрыто будет. Ну, а там уже поработать придется…

– В общем, слушай сюда. – Командир уже знал и видел перед глазами из люка фашистского танка дорогу к своим, и в этом танке за механика сидел он сам. – Баграев, пойдешь со мной. Кира, дай ему свой нож… И не криви свое изображение. Может, еще пострелять придется по догоняющему нас противнику.

– Понял, даю напрокат, – улыбнулся Сидорский и, вытащив из-за голенища красавец-нож, протянул его Руслану.

– Ваша задача: как только мы захватим немчурский танк, быстрым бегом следом за нами. С включенными фарами едем пару километров, потом вырубаем, дальше – по ситуации… Деревянко, если ты, сукин кот, будешь отставать, я тебя из немецкого пулемета в решето превращу.

– Не надо нам таких метаморфоз, – заметил Руслан.

– Кончай базар! – Иван почувствовал легкую дрожь не только рук, но и всего тела, он уже предвкушал запах чужого танка и чужой грязи на рычагах.

Другого пути не было.

Их «тридцатьчетверка» слилась с густым кустарником. Но здесь запросто мог появиться какой-нибудь Фридрих или Клаус, которому приспичило культурно опорожниться подальше от коллектива.

Перебежками Иван и Руслан подобрались к тому самому танку, который впотьмах приняли за свой. Тихо залегли, Родин дал знак: подождем.

И хорошо, что не поторопились. Из люка вылез танкист с термосом и, что-то сказав остальным, пошел на кухню.

Иван показал большой палец, мол, все в масть, дал знак подождать еще. Тут из танка вылез другой танкист, отошел на несколько метров, стал отливать. Иван махнул рукой – пора.

Стремительно рванув, они оказались на броне. Родин склонился в люк, спросил, нет ли у вас, комрады, спичек или зажигалки. Не дожидаясь ответа, прыгнул вниз, а Руслан влез в люк механика и тут же взял немца на нож. Тот и пикнуть не успел. Оба люка тут же закрыли. Лейтенанту Родин сунул пистолет под горло, сразу вытащил его оружие из кармана куртки, знаком показал Руслану, чтобы принял офицера под охрану, а сам быстро занял место механика-водителя.

Машину эту он знал, движок еще не остыл. Задача была одна – рвать когти. Так Иван и сделал. Он не видел изумленного лица танкиста, у которого уже иссякала струя; остальные же, расположившиеся на бивуаке, так и не поняли, с чего бы это их танк решил укатить в дебри. По селу проехаться – это понятно, а кусты давить?…

А Иван все набирал обороты. Он открыл люк, чтобы был лучше обзор, увидел, что Саня рванул вслед за ним, ну, а теперь не подведи, немецкая машина, гони во весь опор из своего стада.

«Давай, давай, немчурка, хороший ты мой!» – приговаривал Иван, отыскивая тумблер, который зажигает фары, и все никак не мог вспомнить, где он. А останавливаться, немецкого лейтенанта спрашивать – драгоценное время терять. Да ведь и не скажет, сволочь…

В бешеном темпе они доехали до той самой чертовой развилки. Иван затормозил, пропустил вперед Саню, чтобы «тридцатьчетверка» ехала впереди, а пленный танк, как положено, позади. А то влепят свои же по немецкому образу и по фашистскому подобию. Вот это будет очень обидно. И еще чтоб горючки хватило. На броне бак есть, пустой или полный, хрен разберешь.

Эх, молись, Руслик, своему осетинскому богу, Георгию Победоносцу и всем святым, чтоб мчалось, не ломалось… На нашей машине должно хватить, сам проверял, бак еще полный. Вот только нашу соляру фашист не жрет, глотка на бензин рассчитана. На тросе дотащим… Но погонятся ли за нами? Вряд ли… Проще списать на боевые потери, чем гоняться ночью с риском потерять другие машины. Эта мысль успокоила Родина, он уже обдумывал, как ему ловчее, с разумной долей раскаяния изложить их ночные приключения.

Все это время Сидорский, оставшийся за радиста-телеграфиста, орал в эфир, вызывая в бригадной радиосети позывной батальона:

– Волга, я – Волга-5, как слышите?

Но расстояние от своих – бог знает сколько, Кирилл пока никак не мог нащупать комбата ни на основной, ни на запасной частоте.

И вдруг среди эфирного треска пробилось:

– Я – Волга-1, как слышите? Прием.

Киря тут же приказал Деревянко остановиться и передал в эфир, что «Волга-5» едет на базу. Сидорский выскочил на башню, замахал руками, Иван понял, тут же остановился.

– Есть связь, – крикнул Сидорский.

Иван через несколько мгновений уже подключился к радиосети, повторил комбату, что едут на базу, захватили немецкий танк с пленным офицером.

В ответ услышал без кодовых обозначений:

– Вы что там, перепились, какой к хренам танк с офицером?

– Волга-1, за мной следует трофейный танк. Прошу не убивать, я за рычагами.

– В каком районе находишься? – продолжал взрывать эфир комбат Дубасов.

В этот момент перед ним стоял ротный командир Бражкин. Пару часов назад он доложил, что пропал без вести танк лейтенанта Родина, который следовал замыкающим в колонне роты. И, когда услышал, что Родин вышел на связь и едет с трофеем, вздохнул облегченно и почувствовал, как давно уже пересохло и першило в горле, будто застрял там кусок наждачной бумаги.

– Следуем на базу с трофейным танком, – повторил Родин и отключился, сделав вид, что не услышал вопроса. Недосуг было шарить по карте.

Баграев сидел на башне.

– Доложился, командир, что с трофеем едем? А то болванку от своих обидно будет схлопотать.

– Доложил, – мрачно ответил Иван. – А почему безбилетные пассажиры до сих пор в танке?

– Этот? – показал Руслик на труп танкиста в танке. – Так подсобить надо.

– Давно бы по ходу сбросили, – недовольно сказал Родин и показал на люк в днище.

– Это мы мигом! – Баграев открыл люк, подтянул к нему тело, спустил наполовину, и, когда танк тронулся, немец сам собой сполз на дорогу. – Счастливого пути!

Связанный немецкий лейтенант Хорст Ланге с таким же, как у наших, закопченным лицом, безучастно смотрел на уход товарища в мир иной. Может, он сейчас даже позавидовал своему механику-водителю Маркусу, который так легко отмучился на этой проклятой войне. А что русские сделают с ним, подумать страшно.

Он вспомнил партизана, которого они разодрали, привязав за ноги к двум танкам. И вдруг с ужасом осознал, что в его командирской сумке среди семейных фотографий есть снимок, как они закапывают живьем русского лейтенанта-танкиста. Его вытащили из машины едва живого, обгоревшего, каким-то чудом уцелевшего. Конечно, его надо было казнить, в том бою он поджег сразу два танка: «фердинанд» и Pz Kpfw III. Он уже не помнит, кому пришла идея вырезать на лбу «ивана» звезду, а потом закопать живым, тут же рядом с его Т-34. Может, даже тому же Маркусу. Коллективное творчество… Лейтенанту довелось сфотографировать и поучаствовать в закапывании русского. Уж очень они злые были на этого «снайпера». Ланге даже заерзал, проклиная себя, что сохранил этот идиотский снимок рядом с портретами невесты, родителей и друзей-танкистов. Но руки были накрепко связаны за спиной.

– Сиди, не рыпайся! – прикрикнул Руслан и пнул пленника сапогом в спину.

Лейтенант еще раз мысленно позавидовал своему механику-водителю… Пособие для его казни лежало в сумке, и Хорст почти осязаемо представил, как этот увалень, который единым махом проткнул глотку Клаусу, тем же ножом вырежет на его лбу кривую свастику.

Ему вдруг стало не хватать воздуха…