Двадцать пять
– Лучше, уже гораздо лучше! Теперь давайте пройдемся по этому куску еще один раз, с самого начала.
По хору пронесся вздох недовольства. Этим вечером они работали усерднее, чем, как им казалось, когда-либо раньше, и было уже девять тридцать – время, когда пора бы промочить горло.
– Когда вы будете готовы, леди и джентльмены.
– Садист, – сказал кто-то еле слышно.
Хормейстер Дэвид Лейстер улыбнулся:
– Спасибо. Так, Dona nobis pacem… Paaaa… cem – и помните, пожалуйста, что это слово значит «мир». Баритоны, не надо так устрашающе греметь… собираемся, и… три, четыре…
– Dona nobis pacem…
Несмотря на усталость и пересохшие горла, музыка все еще лилась из них, вдохновляя петь лучше, чем когда-либо. Фрея никогда не чувствовала себя настолько растворенной в музыке, и ее никогда так не трогало то, что она пела, хотя для нее это и было сложно. Она услышала, как альты остановились на несколько тактов, и представила, как могучая оратория Бриттена будет звучать, когда вместе с ними в соборе будет целый оркестр, а не только хормейстер со своим пианино, как бы он ни был хорош.
Звук медленно утихал. Никто не кашлял и не прочищал горло еще какое-то время. Дэвид Лейстер слегка нахмурился. Они ждали, что он скажет, чтобы они спели еще раз, и еще раз, и еще…
– Я всегда удивляюсь, почему мне каждый раз приходится дожидаться глубокого вечера, чтобы получить лучший результат. На этом все. Спасибо, хор.
Они зашумели, отодвигая стулья и пюпитры.
– Увидимся в «Кис»? – Джоан Янгер, певшая рядом с ней альтовую партию, коснулась ее руки.
– Не уверена. Я выжата как лимон.
– Я слышала о пропавшей девочке.
– Да. Большая операция.
– Еще одна причина, почему тебе надо расслабиться.
– Может быть.
Фрея убрала свою партитуру в старый черный футляр, который был у нее еще со школы, и начала выбираться из толпы. Она не соврала, когда сказала, что устала, а еще у нее болела голова. Дни типа этого были тяжелыми для всех, даже для самых закаленных. Она пришла на репетицию хора Святого Михаила, вместо того чтобы залезть дома в горячую ванну и рано лечь спать, потому что знала, что музыка не просто ее отвлечет, но прольет настоящий бальзам на ее душу, а сам процесс пения обязательно поднимет ей настроение. И она не ошиблась. Внутри нее воцарился мир, но она совсем не была настроена еще час с лишним пить и разговаривать, перекрикивая шумную толпу в прокуренном баре. Она пришла после семи тридцати, и ей пришлось пробираться между рядами тех, кто пришел вовремя. Дэвид Лейстер остановился и с раздражением указал на то, какую суматоху создают опаздывающие. И сейчас она в одиночестве вышла навстречу холодной звездной ночи, радуясь тому, что снова оказалась на свежем воздухе. Ее машина была припаркована с другой стороны собора, потому что, когда она приехала, все места ближе уже были заняты, и, когда она зашла за поворот, оставив позади главный западный вход, вокруг стало удивительно тихо. Дома вокруг были темными, но на улицах стояли фонари – старомодные, как в сказочных книгах, – и из них на мостовую лились топазовые лужицы.
Такой ночью одно удовольствие было медленно прогуляться по этим древним местам, но по пути голову Фреи вновь заполонили мысли о двух пропавших женщинах. Они прогуливались или бежали куда-то в одиночестве – но что происходило потом и где они были сейчас, живые или мертвые, в безопасности или под угрозой? Она вздрогнула, но не потому, что ей было страшно, только не в этом священном и оберегаемом месте, но потому, что в силу профессиональных знаний ее ум стал рисовать картины насилия и его последствий. Это было первое ее дело в Лаффертоне, которое потребовало от нее той же степени вовлеченности, что и лондонские дела. Сама того не желая, она начала ассоциировать себя с этими женщинами. Она чувствовала личную ответственность перед ними. Она должна сделать для них то, что они не могут сделать для себя сами.
Поиски на Холме приостановили, когда стемнело. Найдено ничего не было. Они возобновятся, как только наступит день, и будут продолжаться либо до тех пор, пока они что-нибудь не найдут, либо вся территория будет прочесана безрезультатно.
Она прошла последние два ярда, которые отделяли ее от машины. Она хотела бы избавиться от этих мыслей, но не могла, и не стала бы, пока все как-то не разрешится. Это было сутью ее работы и сутью ее самой. Однажды инспектор в Лондоне сказал ей, что это ее слабость:
«Чтобы подниматься вверх и занимать высокие должности, нужно научиться отстраняться, Фрея, и, кажется, ты на это неспособна. Ты не можешь оставлять все дела, когда заканчивается день. Ты берешь их домой. Ты ужинаешь вместе с ними, ты берешь их с собой в постель. Ты выгоришь».
В каком-то смысле это было именно то, что с ней произошло в Лондоне – она выгорела. Но Лаффертон подарил ей новую жизнь и воскресил в ней решимость. Она знала, что позволяет некоторым делам завладеть собой, проникнуть в сны, но она была тем, кем была, и попытки переделать себя насильно казались ей предательством. И еще они сделали бы ее худшим офицером, в этом она была уверена.
Глубоко погрузившись в свои мысли, Фрея сошла с дорожки, когда внезапно из-за поворота возник автомобиль и осветил ее фарами. Фрея обернулась, когда водитель остановился и засигналил.
– Фрея?
Она была ослеплена ярким светом. Окно серебряного «БМВ» начало медленно опускаться, а фары – гаснуть.
– Кто это?
Но как только она сделала пару шагов ближе, то узнала его, что ее приятно удивило.
– Сэр?
– Зачем это вы ходите по району в одиночестве?
– Иду с занятий хора в соборе. Я опоздала, и там уже не было места, так что мне пришлось припарковать машину здесь.
– Моя мать пела?
– Еще как. Она пошла в «Кросс Кис» с остальными, но у меня сегодня не то настроение.
– Подождите.
Он поставил свою машину на парковочное место рядом с одним из темных домов, выключил двигатель и вышел.
– Вы приехали за Мэриэл?
Он засмеялся:
– Нет, я приехал домой. Я живу здесь.
– Вот это да. Я не думала, что здесь кто-то живет, мне казалось, что в этой части района остались только офисы.
– В основном. Тут вот только офисы и я. А служители церкви живут выше и совсем рядом с собором.
– Понятно, понятно.
– Поднимитесь и посмотрите. Пойдемте, выпьем за конец трудного дня.
«Как просто зачастую звучат самые важные слова», – подумала она. Как обыденно была произнесена эта фраза, которую она будет носить с собой как самое дорогое сокровище, возможно, до конца своей жизни. «Поднимитесь и посмотрите. Пойдемте, выпьем». Она прошла вслед за ним в темное тихое здание и стала подниматься вверх по лестнице, глядя на его спину, на его голову, на светлые волосы, длинные ноги, на его обувь и на цвет его носков, запоминая, запоминая все. Когда ты маленький, ты щиплешь себя, чтобы проверить, действительно ли что-то происходит, действительно ли ты жив и не спишь. Сейчас она с трудом могла вдохнуть, но чувство нереальности было такое же, чувство недоверия и возрастающего волнения. И восторга.
Серрэйлер. Она посмотрела на его имя на табличке рядом с дверью. Серрэйлер. Буквы были необычными. Имя было подсвечено. Серрэйлер.
Он прошел вперед. Включил свет. Фрея встала в дверном проеме и увидела комнату, которая окончательно лишила ее дара речи.
Он взглянул на нее и улыбнулся, такой улыбкой, которая осветила его лицо, всю комнату, пространство между ними.
– Выпьете? Кофе?
– Лучше кофе, – сказала она. Ее голос прозвучал странно, но, кажется, он не заметил.
– Вы не против, если я буду виски?
– Конечно же нет.
– Присаживайтесь.
Он прошел в дверь слева. Больше света, яркого света на бледных стенах. Кухня.
Фрея подошла к окну. Шторы были открыты, и она взглянула вниз на неподвижный, освещенный фонарями двор собора. Несмотря на эмоции, переполнявшие ее оттого, что она находилась здесь, в потрясающей комнате Саймона Серрэйлера, по его приглашению, несмотря на трясущиеся руки, ее мысли снова вернулись к пропавшим женщинам. Она боялась за них, а чувство отчаяния оттого, что полиция ничего не знала, ничего не обнаружила, было невыносимым. Каждый уходивший час был тем временем, когда что-то еще можно было сделать, когда можно было найти что-то жизненно важное. Она снова и снова возвращалась к своим записям по делу, пытаясь понять, что она могла упустить. Она обернулась и вновь посмотрела на комнату. Она была идеальна. Все, что тут было, она могла бы выбрать сама, но расставлено и оформлено все было так, как она сама не смогла бы никогда в жизни, – мебель, ковры, картины, книги и лампы были точно на своих местах, пространства между ними точно выверены. Она прошлась по комнате, чтобы посмотреть на четыре рисунка в рамках, висевшие вместе над кожаным диваном шоколадного цвета. Это была Венеция – соборы Санта-Мария-делла-Салюте, Сан-Джорджо-Маджоре и еще две церкви, которые она не узнала; они были написаны живыми, ясными линиями, а детали были прекрасны и выразительны в своей скупости. В нижнем правом углу каждой картины стояли едва заметные инициалы «С.О.»
– Вот и я. – Он вышел из кухни с подносом и поставил кофейник, молоко, сахар и глиняную кружку на низкий столик.
– Кто их написал? Мне нравится.
– Это мои.
– А я и не поняла.
– Это намеренный обман… «О» – это первая буква моего второго имени.
– Саймон, они прекрасны. Что вы делаете в полиции?
– Ну, разве мог бы я так же наслаждаться искусством, если бы занимался им двадцать четыре на семь? Рисование не дает мне свихнуться.
Он подошел к белому квадратному шкафчику на стене, открыл дверцу и достал стакан и бутылку виски.
– Вы и картины пишете?
– Нет. Я люблю линии – я работаю карандашом, ручкой, углем, но никогда красками.
– Как долго вы этим занимаетесь?
– Всю жизнь. Я ходил в художественную школу, но ушел, потому что там никто не интересовался рисованием или преподаванием рисования. Это было плохое время для меня. Всем нужно было это концептуальное искусство. Инсталляции. Мне было неинтересно.
– Но все-таки… – Фрея присела на диван. – Полиция?
– Я пошел в университет изучать право, чтобы можно было с помощью высшего образования быстро продвинуться на этой стезе. Всегда было только два варианта – рисование или полиция.
– Но ваши родители врачи.
– Все члены моей семьи уже в трех поколениях – медики. Я паршивая овца.
– Получается, вы внесли свежую струю.
– Моя мама только недавно осознала, что это можно видеть в таком свете.
– Ваш отец?
– Нет.
Он произнес это таким тоном, что она решила больше не задавать вопросов. Так что она замолчала и вместо этого нажала на поршень френч-пресса, наблюдая, как он медленно опускается вниз и прижимает молотые кофейные зерна ко дну.
Саймон сел в глубокое мягкое кресло напротив нее, непринужденно положил ногу на ногу и откинулся со стаканом виски в руках. Она с трудом могла дышать. На него было невозможно смотреть.
– Я не стал возвращаться на Холм после окончания поисков, но, полагаю, они ничего не нашли?
– Совсем ничего, – она налила себе кофе, опустив голову; ее руки тряслись.
Она хотела, чтобы он говорил, хотела узнать и запомнить его голос так хорошо, чтобы, когда она уйдет отсюда, унести его с собой, продолжать четко слышать его у себя в голове.
– Тем не менее мы не на работе. Как давно вы поете в хоре?
Полтора часа спустя Фрея все еще разговаривала с ним о себе и о своей прошлой жизни, причем так откровенно, как она ни с кем до этого не разговаривала. Саймон был отличным слушателем, прерывал ее очень редко, и то только чтобы вставить одно или два слова, а еще внимательно смотрел на нее, когда она говорила. Она поняла, что рассказала ему о своей семье, об учебе, о работе в лондонской полиции, о ее браке и его фиаско и что она хочет продолжать и продолжать, хочет, чтобы он узнал ее и все, что с ней связано. Через какое-то время она смогла смотреть на него, на его лицо в приглушенном свете наклонившей абажур лампы за его спиной, на его профиль в тот момент, когда он пил свой виски, и снова прямо в глаза, когда он смотрел на нее.
Она была безоговорочно в него влюблена, теперь она знала это, но этот вечер все изменил. Она больше не хотела отказываться от этой любви, прогонять ее от себя, твердить: «Черт. Черт. Черт» при мысли о нем и при взгляде на него, четко осознавая, какое действие они на нее производят. Она никогда раньше не встречала мужчину, который бы полностью сосредотачивал на ней все свое внимание, который слушал ее и смотрел на нее так, как будто она была важна, как будто то, что она говорила, имело значение, и никто, ничто в этом мире больше не представляло для него интереса.
Колокола собора прозвонили полночь, и она испугалась того, как долго она говорила и сколь многое, таившееся у нее глубоко внутри, всплыло на поверхность. Она замолчала. Эта комната, эта квартира на краю тихого квартала была самым прекрасным, самым спокойным местом, где она когда-либо бывала, здесь царила особая атмосфера. Просто то, что она могла сидеть здесь, в тишине, вместе с ним, вселяло в нее благоговейный трепет.
– О господи, – сказала она.
– Спасибо вам.
– За что?
Он улыбнулся.
– За то, что так много рассказали мне. Люди редко бывают щедры, когда чем-то делятся.
Это был необычайный, совершенно особенный способ выражения такой простой мысли. «Но он сам особенный, – подумала она, – на всем белом свете не может быть никого, похожего на него».
– Мне пора идти.
Он не пытался остановить ее, но и не вскочил, поспешив выпроводить. Он просто выпрямился в кресле, расслабил мышцы и застыл в свете лампы.
– Спасибо вам за это, – сказала Фрея. – Я хожу в хор, чтобы мои мысли перестали крутиться вокруг этого дела, и пение, плюс приход сюда, дали мне то, что мне было нужно.
– Отдохнуть и отвлечься. Это то, что необходимо, чтобы по-настоящему отстраниться от такого рода дел… Если не физически, то хотя бы духовно, ментально. В противном случае оно просто вас опустошит.
Затем он поднялся и пошел вместе с ней к двери.
– Я спущусь, – сказал он.
– Нет, все в порядке.
– Сейчас поздно, темно и никого нет на улице, а вы совсем одна.
Она рассмеялась.
– Саймон, я офицер полиции.
Он закрыл входную дверь на защелку и посмотрел на нее. Его приятное лицо выглядело суровым.
– И две женщины пропали.
Она задержала на нем долгий взгляд.
– Да, – сказала она тихо.
– Мне бы самому не хотелось думать о них в том ключе, в каком я думаю, – сказал Саймон, слегка коснувшись ее спины, направляя, пока она спускалась по лестнице. Прикосновение обожгло ее.
У машины он подержал для нее водительскую дверь. На секунду она заколебалась. Он не двигался.
– Еще раз спасибо.
– Мне это было в удовольствие. Спокойной ночи, Фрея.
Он поднял руку и смотрел ей вслед, пока она не доехала до конца квартала, нырнула в арку и исчезла.
