Прошло три дня. Я сказала маме, что просто останусь у Зелл, раз она предложила, – все лучше, чем скучать дома одной, так как мама вечно была на работе или сидела в больнице у Каттера. У Зелл оказалось не так уж плохо, если не считать того, что она постоянно говорила с людьми по телефону о Каттере. Она уходила в соседнюю комнату и понижала голос, но я могла разобрать достаточно, чтобы понять, что 1) это было самое захватывающее событие, которое случилось с ней за долгое время, и 2) дела у Каттера идут не слишком хорошо. Но знаете, что она мне говорила? Она мне снова и снова обещала, что у него все хорошо и что я скоро смогу его увидеть. Ненавижу, когда взрослые лгут детям.

Я хотела увидеть Каттера, пусть даже он без сознания и подключен к множеству трубок и приборов. Я хотела увидеть маму. Мне хотелось поскорее со всем покончить, увидеть тот взгляд, каким она на меня посмотрит, взгляд, полный абсолютного разочарования, от такого взгляда думаешь, уж лучше бы на меня накричали. Я хотела, чтобы она вслух сказала, что я все испортила и что из-за меня она потеряет работу и дом, который мы арендовали, и бог знает что еще. Я дважды разговаривала с ней по телефону, но оба раза недолго, и в любом случае она не стала бы вдаваться в подробности, когда рядом маячила Зелл. Мой день расплаты наступит позже, и от одной мысли об этом у меня сводило живот.

Зелл пыталась отвлечь меня, чтобы я не думала о Каттере и о том, как все ужасно. Она просила меня помочь на кухне, пыталась научить меня играть в карты и отвела в библиотеку, чтобы взять книги на ее библиотечный билет. Я сказал ей, что могу потерять книги, а она ответила, ну и ладно, она просто заплатит за них, если такое случится, но она сомневается, что это произойдет. Я была рада книгам. Они давали мне повод уйти в свою комнату (которая на самом деле была комнатой ее сына) и побыть одной. Но если я оставалась там слишком долго, Зелл стучала в дверь и спрашивала, все ли со мной в порядке и не хочу ли я чего-нибудь поесть или попить. Она всегда пыталась накормить меня.

Наверное, если бы мне пришлось где-то жить, это было бы не самое худшее место, где я могла бы очутиться, пусть она и поселила меня в комнату, которая пахла мальчишками. Зелл была милой, хотя и немного чудаковатой (мне нравится это слово), а с ее мужем, Джоном, было весело. Мы ужинали вместе, втроем, за столом, обсуждая новости, погоду и всякое разное – то, что, как мне всегда казалось, обсуждают за столом семьи. И иногда мне на мгновение казалось, что так будет всегда, что я смогу полностью превратиться в кого-то совершенно другого – в кого-то, кто вырос в таком доме, а не в «бельме на глазу» у соседей. А потом мне становилось стыдно, что я думаю о себе, особенно если учесть, что Каттер пострадал, потому что я думала только о себе. В такие моменты я шептала: «Прости» – и воображала, что Каттер, где бы он ни был, меня слышит.

Поздно ночью, когда Зелл и Джон думали, что я заснула, я на цыпочках подходила к окну в комнате их сына и смотрела на звезды в небе, направляя желание к каждой из них. И все мои желания были только о том, чтобы Каттер поправился. Я думала только о нем, а не о себе, заставляя свой мозг не думать о предстоящем учебном годе или о друзьях, которых у меня не было, или о том, смогу ли я когда-нибудь где-нибудь найти свое место. Я пообещала тому, кто создал эти звезды, что, если Каттер поправится, я никогда не буду заботиться ни о ком, кроме него. До конца моей жизни! И (по большей части) я верила, что это возможно.