Глава шестнадцатая

На следующий день я убедился, что отец Адамец ни капли не преувеличил, описывая английских жителей Новой Силезии. В восемь склянок меня на гичке послали передать обоим миссионерам приветствия от капитана и пригласить вечером на борт «Виндишгреца» что-нибудь выпить. Первой моей целью стала миссия мистера Трайба, носящая название Спердженсвиль, на дальней стороне залива Понтиприт.

Пока мы гребли в сторону большого и крепкого причала, я отметил, что поселение состоит из пары десятков крытых пальмовыми листьями хижин, стоящих рядами, как казармы, деревянной церкви (что-то вроде садового сарайчика со шпилем наверху) и типового деревянного бунгало с верандой. Я также заметил за деревней довольно внушительную кокосовую плантацию. От котлов с копрой поднимался дым, а по бокам причала высились груды дурнопахнущей бурой субстанции, готовые к отправке.

За пляжем, по ту сторону пристани, что выходила к заливу, стоял большой красный щит с метровыми буквами. Надпись гласила: «Слуги, любите господ ваших и подчиняйтесь им, ибо они поставлены над вами». Не считая мрачного смысла, текст поразил меня тем, что находится именно в этом месте, ведь проплывающие мимо на каноэ туземцы уж точно не умеют читать на английском, да и на любом другом языке.

Мы причалили, я оставил в шлюпке четырех матросов с винтовками и саблями, просто на всякий случай, и направился к бунгало – по всей видимости, дому мистера Трайба. Идя по деревне, я увидел несколько туземок, одетых не по местному обычаю, в одни набедренные повязки, а в на редкость отвратительные платья, как я выяснил позже, они назывались «хаббарды», их шили дамочки в английских церквях специально для голых язычниц. Все платья, похоже, были одного размера и состояли из сшитого в форме дымовой трубы куска ткани, украшенного бахромой, как на шторах или абажуре.

Похоже, женщины стыдились своей одежды, во всяком случае, при виде меня они в ужасе разбежались. Одна из них дремала на ступенях бунгало, я подошел и спросил, понадеявшись (и как выяснилось, не напрасно), что трепанговый английский создан по тому же принципу, что и крио в Западной Африке:

— Пожалуйста, где мисса Трайб?

Она пошевелилась и тупо уставилась на меня: среднего возраста и выглядела болезненнее, чем аборигены из Понтиприта: на лице прыщи, рахитичное тело. Она встала и похромала к веранде, указав на боковую дверь. Я постучал. Тишина. Я снова постучал. Наконец, дверь приоткрылась на щелочку, и выглянул сердитый мужчина в рубашке без воротничка и с повязанной платком головой.

— Чего тебе надо?

— Доброе утро. Я имею честь беседовать с мистером Трайбом?

— Для тебя — преподобный Трайб, — огрызнулся он. — А ты кто такой?

— Кадет Отто Прохазка с австрийского парового корвета «Виндишгрец», стоящего сейчас в бухте Понтиприт. Капитан шлет приветствия и надеется, что вы доставите ему удовольствие своим присутствием на ужине сегодня в половине восьмого на борту корабля.

Я протянул ему приглашение. Он разорвал конверт, вытащил карточку и стал читать ее, водя пальцем по строкам и молча проговаривая слова, его брови поднялись в нарастающем изумлении. Наконец, он посмотрел на меня.

— Что всё это значит, юнец? Это какая-то бессмыслица. Предупреждаю, если ты пытаешься меня одурачить...

Я взял карточку из его руки.

— Ах да, простите, это потому что написано по-французски. Позвольте мне перевести. «Капитан корвета, граф Ойген Фештетич фон Центкатолна, имеет честь пригласить мистера и миссис Сэмуэль Трайб...

— Преподобный Сэмуэль Трайб...

— Прошу прощения... «преподобного Сэмуэля Трайба на прием на борту императорского и королевского парового корвета Австро-Венгрии «Виндишгрец» в семь тридцать двадцатого июня 1903 года. ОВП».

Он подозрительно покосился на меня.

— Что значит ОВП? Это что-то иезуитское? Признавайся.

Настал мой черед поразиться. Но потом забрезжил смысл.

— Прошу прощения, преподобный, но вы, вероятно подумали про Общество святого Викентия де Поля . Нет, это означает лишь «Ответьте вручившему послание».

— Вы француз, верно? Я слышал, что у Понтиприта стоит корабль. Должен предупредить — я британский евангелист протестантской миссии и не собираюсь терпеть с вашей стороны всякий вздор вроде...

— Нет-нет, уверяю, мы не французы. Наш корабль принадлежит австро-венгерскому флоту и здесь в научной экспедиции. Мы проведем на Новой Силезии неделю или около того, чтобы наш геолог изучил остров.

Он фыркнул.

— Ну да, так я и поверил. Вы же паписты, верно? Вас пригласил сюда этот подлец и отступник Адамец, разве нет? Так вот, позвольте сказать прямо: я не собираюсь этого терпеть, ни за что. Кстати, а где вообще Австро-Венгрия?

— Около Германии, южнее и восточнее.

— Так вы паписты?

— Простите?

— Вы поклоняетесь Папе, Деве Марии, кардиналам — вот этому всему?

— Австро-Венгерская империя — католическое государство, но это не имеет отношения к нашему пребыванию здесь.

— Чепуха! Вы явились сюда, чтобы крестить черномазых, ведь так? Признайтесь честно, под палубой у вас куча иезуитских священников только и ждут, чтобы высадиться на берег. Я читал про таких как вы — вероломная вавилонская шлюха, пьянство, блуд и кровь святых. Вы хотите приехать и сжечь всех нас на кострах, разве нет? А потом притащить своих монахов и монахинь и настроить повсюду монастырей. Да уж, знаю я ваши игры, не волнуйтесь. Просто передайте вашему капитану от меня — реформистская евангелическая баптистская миссия из Пенджа не спускает глаз с римских шалав и их гнусных поступков.

Я просто обалдел от такого каскада желчи. Несмотря на многочисленные недостатки, врожденная лень и нежелание будить спящую собаку делало Дунайскую монархию весьма терпимой в вопросах религии.

— Прошу вас, преподобный Трайб, уверяю, что ваши подозрения совершенно лишены основания. У нас на борту лишь один католический священник, корабельный капеллан, и признаюсь честно, я сомневаюсь, что он смог бы кого-либо обратить. Он приятный человек, но лейтенант Залески говорит, что если бы обращение германцев доверили отцу Земмельвайсу, то они бы до сих пор поклонялись камням и дубам.

Он озадаченно уставился на меня. Несмотря на молодость, я внезапно осознал, что в нашем мире перед некоторыми людьми лучше не выписывать подобные пируэты на льду, их мозг не в состоянии уловить иносказания. Я уже понял, что преподобный Трайб из реформистской евангелической баптистской миссии — человек упертый, не то чтобы плохо воспитан, но явно мрачная личность. Он хмыкнул.

— Хммм... Вполне возможно. Что ж, юноша, можешь передать своему капитану, что мы здесь не заключаем сделок с католиками. — Я заметил, что он произносит «кафоликами». — Я прекрасно знаю, что они вечно мутят воду, подбивают черномазых против тех, кого поставил над ними Господь. Так вот, я не собираюсь этого терпеть, ясно? Марта!

Из бунгало раздался робкий голосок:

— Да, преподобный?

— Принеси мне сапоги и шляпу на выход. Я собираюсь докопаться до сути. Могу поспорить, что за всем этим стоит подонок Масгроув.

Появилась женщина с парой высоких коричневых сапог и тропическим шлемом. Она была белой, тощей и болезненной на вид, в длинном платье и чепце вроде тех, что я видел на картинках в детских книжках. Сказать, что она была похожа на мышь, значило бы оклеветать мышей.

— Вот, преподобный.

Она положила сапоги и шлем у плетеного кресла, украдкой покосилась на меня, а потом застыла, опустив глаза и сложив руки, в ожидании дальнейших приказаний. Мистер Трайб натянул сапоги и шлем и отпустил ее коротким кивком. Он сошел по ступеням веранды и назидательно покачал в мою сторону пальцем.

— Видимо, об этом типе вы еще не слышали, это уж точно. Я десять лет тружусь здесь на ниве Господа среди язычников, заставляя черномазых прикрывать наготу и познавать ценность тяжкого труда, и не позволю всякому сброду явиться сюда и всё испортить. Этот ваш поп Адамец разрешает женщинам в Понтиприте шляться с голыми задами и ни слова не говорит, как я слышал. Да что это за религия такая?

Он ушел, а я остался на веранде. Прежде чем покинуть это место, я подумал, что этикет требует от меня передать капитанские приветствия и миссис Трайб, которая так и не появилась во время этого разговора. Я сунул голову в открытое окно, чтобы спросить о ней служанку, которая принесла сапоги и шлем.

— Простите, не подскажете, где я мог бы найти миссис Трайб?

Она шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

— Я миссис Трайб.

Возвращаясь к пристани, к ожидающей там гичке, я обратил внимание на группу рабочих с плантации, возвращающихся из рощи с мотыгами на плечах. Пока они шаркали в пыли, я заметил, что они скованы лодыжка к лодыжке.

После полученного в Спердженсвиле приема я опасался самого худшего, приближаясь к пристани миссионерского аванпоста мистера Масгроува под названием Реховоф, на другой стороне бухты Понтиприт, милях в двух от места предыдущего визита. Приблизившись к берегу, я тоже увидел здесь красный щит, обращенный к морю. На этом было сказано, что все неверные отправятся в геенну огненную на веки вечные. Учитывая подобное приветствие, я имел все основания считать, что встречу даже более грубый прием, чем у преподобного мистера Трайба.

Опасения только увеличились, когда мы приблизились к пристани и оказались лицом к лицу с несколькими туземцами в одних набедренных повязках, но с винтовками и копьями. Пока они вели меня к миссии, я отметил, что она окружена колючей проволокой и мешками с песком. На некотором возвышении стоял пулемет Норденфельта. Даже в 1903 году он годился только для музея, но вряд ли находился здесь для красоты.

Прием на пристани был довольно прохладным, хотя туземцы вели себя вполне любезно. Но сам мистер Масгроув в своей хижине повел себя очень сердечно. Комнату охлаждал потолочный вентилятор, который крутил абориген, дергая за веревку снаружи. Мистер Масгроув оказался румяным, бочкообразным человеком с бесформенным лицом и беспокойными водянистыми глазами, какие можно иногда увидеть у слегка недоразвитых людей.

Коническую голову венчал куст кудрявых волос, от постоянного удивления челка торчала вверх. Он жил здесь уже пять лет, как я понял, но так и не привык к жаре. В любом случае, если мистер Трайб принимал меня в рубашке с длинными рукавами, мистер Масгроув носил потный жилет с висящими подтяжками.

— Садитесь, садитесь, молодой человек, и давайте возрадуемся Господу, чье всевидящее Провидение привело вас в наше обширное сообщество избранных Богом людей.

Слуга-туземец принес чай и печенье и поставил на стол. Чай разлили, мне поднесли печенье. Но мистер Масгроув несколько минут сидел молча и без движения, закатив глаза, как будто пытается вспомнить что-то важное. Мне следует что-то сделать? Я не был знаком с английскими традициями и, возможно, в соответствии с этикетом во время чая я должен передать печенье или что-то в этом роде. Я вежливо покашлял. Это как будто спустило какую-то пружину в его голове. Он разразился длинным бормотанием.

— Благодарим тебя, Господи, за бесчисленные милости твои и благодать, за то, что ты свел нас вместе, чтобы разделать плоды сии и спасительную любовь к грешникам...

И так далее, и тому подобное на протяжении десяти минут, пока чай не остыл и не покрылся неаппетитной бурой пленкой. Это был чай с молоком — естественно, из консервной банки – и, хотя мне не впервые предлагали этот странный напиток (в Кейптауне нас им буквально пичкали), даже горячим он казался мне малоприятным. Но я находился в гостях, и потому сделал вид, что чай мне нравится.

— А теперь, юноша, чем могу быть полезен?

— Ах да, простите, мистер Масгроув. Я пришел, чтобы передать приветствия капитана и пригласить вас на прием на борту корабля завтра вечером в половине восьмого.

Я вручил ему конверт. Масгроув взял его и уставился отсутствующим взглядом.

— О каком корабле вы говорите, юноша?

Произнес он это как «корабеле». Я тут же понял, что этому человеку нужно рассказывать всё по буквам. Уж точно каждый туземец на острове знал о нашем прибытии, ведь сюда заходит только шхуна за копрой с плантации Спердженсвиля.

— Об австрийском паровом корвете «Виндишгрец», который сейчас стоит на якоре в бухте. Мы пробудем здесь около недели, чтобы провести научные исследования.

Несколько мгновений он смотрел на меня, вытаращив глаза, а потом упал на колени и стиснул руки, что-то бормоча себе под нос. В таком положении он оставался минут пятнадцать, пока я опять не начал гадать — может, мне следует что-то сделать. Даже не считая всего прочего, я был совершенно сбит с толку этим показным благочестием. Австрия, конечно, же христианское государство, но на практике христианство оказывало на людей столь же малое влияние, как астрономия, и значительно меньшее, чем астрология.

Люди посещали мессы по воскресеньям и церковным праздникам, раз в квартал ходили на исповедь, на Пасху (самые благочестивые) воздерживались от визитов в дома с дурной репутацией — вот, собственно, и всё. Большинство австрийцев назвали бы в ряду церковных праздников и день рождения императора восемнадцатого августа.

Наконец, англичанин поднялся.

— Что ж, юноша, можете передать агентам сатаны в Австралии, что Божьи люди острова Новая Силезия готовы. Разве не написано в Откровении Иоанна Богослова, что зверь, великий грешник, придет из далекой южной страны?

На это мне нечего было ему возразить, хотя я смутно помнил, что Антихрист придет с севера. Но я все-таки решил, что стоит его поправить.

— Простите, мистер Масгроув, но я австриец, а не австралиец.

Он уставился на меня беспокойными бледными глазами.

Австрия? Австралия? Я почти что слышал, как его мозг пытается разделить эти два понятия. Потом он вкрадчиво улыбнулся.

— Ну да, конечно же, Австрия, не Австралия, теперь я понимаю. Вы должны меня простить — я здесь уже пять лет, а хинин через некоторое время начинает плохо сказываться на слухе. Разумеется, я не жалуюсь, надеюсь, вы даже на секунду так не подумали. Да будет так, Господь! Что это за прием? Молитвенное собрание?

— Ни в коей мере, мистер Масгроув. Всего лишь небольшой прием, который капитан проводит для всех европейцев Новой Силезии — хотя, конечно, вас здесь всего трое.

Он посмотрел на меня из-под наполовину прикрытых век.

— А змей будет?

Я на мгновение задумался, о каком змее речь, возможно, это имя какого-то местного вождя, а потом сообразил, что он имеет в виду своего коллегу, преподобного Сэмуэля Трайба из миссии Спердженсвиль.

— Мистер Трайб действительно приглашен, вместе с миссис Трайб. Казначей не мог написать её полное имя на приглашении, поскольку не был уверен, что миссис Трайб вообще существует.

Масгроув лукаво рассмеялся.

— Да она и сама не уверена, если вы меня понимаете. Была обычной шлюхой, пока он ее не подцепил. Нет, юноша, если собираются прийти Трайб и этот римский богоотступник Адамец, я не буду даже обсуждать возможность моего присутствия. «Не склоняйтесь под чужое ярмо с неверными», говорил апостол. Кстати, а будут ли на этом вашем «приёме» подаваться пища духовного характера? Он произнес слово «прием» так, что оно прозвучало как «оргия» или «пир каннибалов».

— Конечно, будут угощения и музыка. Оркестр нашего корабля высоко ценится и играл для взыскательной аудитории везде, где мы останавливались.

Он поджал губы.

— Ни капли алкоголя не коснётся моих губ, я не стану посещать мюзик-холлы или слушать нечестивые песенки, это обет, который я принял, вступив в общество Богоизбранных в Пендже.

— Следует ли это понимать, мистер Масгроув, что вы не сможете присутствовать?

Он на секунду задумался, а затем снова упал на колени в молитве. Теперь это продолжалось добрых полчаса, я неуклюже переминался с ноги на ногу, пока он кряхтел и бормотал что-то про себя. По комнате пролетела муха и уселась ему на нос. Я задумался, не стоит ли смахнуть её, но, казалось, она его не беспокоит, так что я не сдвинулся с места. Наконец он встал.

— Ко мне воззвал Святой дух. Я должен посетить ваш корабль, проповедовать команде и крестить ее. На какое время назначен прием?

— Завтра в половине восьмого, мистер Масгроув. Но что касается крещения команды, боюсь, вся она уже крещеная, не считая нескольких евреев. У нас на борту католический капеллан, и по воскресеньям мы посещаем мессу. Уверен, вам стоит крестить островитян, а не европейцев.

Он поковырял в ухе пальцем.

— Ибо не проповедуй мудрость мира сего. — Он вытащил палец из уха и вытаращился на меня, как умственно отсталый. — Кто не с Господом, тот против него. Никто не обретет спасения в великий и ужасный день Господа, кроме тех, кого помазали кровью агнца. Крестить островитян? Да проще разговаривать с фонарными столбами, чем с этими голыми мерзавцами. Нет, все туземцы, чьи имена вписаны в Книгу жизни ангца, уже со мной и презрели зло.

— То есть отказались от каннибализма и охотой за головами?

Он уставился на меня так, будто я не в своем уме.

— Нет, юноша, отказались от реформистской евангелической баптистской миссии — этого мерзкого любителя шлюх Трайба и его темных делишек. Я приехал сюда пять лет назад, чтобы стать его партнером по спасению заблудших душ, но обнаружил, что он всего-навсего устроил плантацию копры. И тогда однажды ночью на меня снизошел Дух святой — ангел с огненным мечом и открытой книгой. И сказал он мне: «Восстань, Джордж Масгроув, отвергни тех, кто не почитает агнца, и уведи их по водам залива в новое место, и нареки его Реховоф, и я соберу там всех благочестивых людей, избранный народ, и созову из них армию, которая сокрушит врагов моих и вселит страх в сердца всех смертных». И я восстал, как велел Дух святой, и пришел сюда. А на следующий день я получил письмо, где говорилось, что Дух святой снизошел и в сердца тех, кто живет в Пендже, они отринули неверных и стали называться свободными реформистскими евангелическими баптистами. И с того дня и на этом острове, и в Пендже многие из тех, кто жил во тьме, узрели свет.

— Понимаю. Означает ли это, что ваша миссия проповедует другую религию, не ту, что мистер Трайб?

Меня это страшно озадачивало: в габсбургской монархии большинство было католиками, а остальные — православными или иудеями, лишь горстка протестантов в Венгрии и несколько редких исламских поселений на Балканах. Но внутри этих групп, которые формировались скорее по национальному признаку, чем по религиозному, не было никаких разногласий относительно веры.

Мысль о религиозных сектах, постоянно делящихся, как амеба, и яростно предающих друг друге анафеме, казалась мне очень странной. Но как только я задал вопрос, то понял, что мне не следовало этого делать: мистер Масгроув счел своим долгом развеять мое невежество.

Лишь ближе к вечеру мне удалось ускользнуть и доплестись до ожидающей у пристани гички, матросы развалились на банках, обессилев от солнца и скуки. Предыдущие пять часов были похожи на бесконечный клубок — нескончаемый монолог мистера Масгроува, он объяснял мне причины раскола между реформистскими евангелическими баптистами и свободными реформистскими евангелическими баптистами.

Должен признать, большая часть объяснений всё равно прошла мимо меня, я сидел с пустым взглядом перед мистером Масгроувом, изливающим на меня эту теологическую лавину. И не сказать, что он излагал это с воодушевлением и пылом — это было бы, по крайней мере, забавно. Но он бубнил всё тем же ровным тоном, почти не делая пауз, бесконечно цитируя библейские страницы, чтобы привлечь мое внимание к тем или иным местам, подчеркнутым красным карандашом.

Он прерывал речь, лишь чтобы произнести «аминь» или «хвала Господу», а всё остальное было на том странно высокопарном языке, который много лет спустя я слышал из уст догматичных марксистов — характерная речь людей, думающих не словами и образами, а скрепляющих готовые идеи подобно листам гофрированного железа при строительстве хижины.

Но несмотря на монотонный ненатуральный тон, идеи (по крайней мере, те из них, которые я уловил, пока на меня обрушивался этот поток) выглядели совершенно безумными. Насколько я понял, центральной была та, что три жабы, выходящие из уст лжепророка в Откровении Иоанна Богослова, одновременно составляли Святую троицу, а беспощадный Бог назначил мистера Масгроува и его сотоварищей донести до мира эту доктрину, достигнув в процессе того, что они называли «относительным бессмертием» — этого я совершенно не понял. Всё это было крайне запутано, но в конце концов я понял, что, если Масгроув прав, то в день Гнева Господня, всем тем, кто не стал последователем свободных реформистских евангелических баптистов, придется туго.

Похоже, капитану и офицерам завтра предстоял долгий вечер. Я надеялся, что мне не придется прислуживать за столом в салоне.

На следующее утро я доставил в Понтиприт послание отцу Адамцу. Он принял меня в скромной и единственной комнатке своей хижины около церкви. Хижина ничем не отличалась от туземных, за исключением скамеечки для молитв из красного дерева, книжного шкафа, закрытого цинковой сеткой, чтобы книги не сожрали насекомые, старомодной французской олеографии с изображением Сакре-Кёр и красной масляной лампы рядом с ней. Отец Адамец срезал верхушку свежего кокосового ореха, вылил молоко в стакан и предложил мне. Мы разговаривали по-чешски, и он обрадовался возможности попрактиковаться в языке после стольких лет забвения.

— Итак, молодой человек, вы уже познакомились с мистером Трайбом и мистером Масгроувом, как я понимаю?

— Да, преподобный, вчера я доставил им приглашения.

— Они вели себя вежливо?

— Вполне вежливо. Но мистер Трайб вел себя резковато, и, кажется, он думает, что мы часть католического заговора и собираемся захватить остров. Мистер Масгроув вел себя учтиво, но бесконечно рассказывал о богословии, в котором я разбираюсь с большим трудом.

— Тогда вы легко отделались. Боюсь, они совершенно непредсказуемы. Иногда дружески меня приветствуют, а иногда выкрикивают оскорбления и угрожают карами небесными мне и моей церкви. Я часто думаю, что это как-то связано с фазами луны.

— Подозреваю, отче, они относятся к вам дружелюбно, когда особенно враждебно настроены друг к другу.

— Вполне возможно. Конечно, когда-то они трудились вместе, это было года три назад, и тогда они относились ко мне и нашей церкви крайне недружелюбно. Но с тех пор как они рассорились, и мистер Масгроув основал собственную миссию, всю желчь они приберегают друг для друга и постоянно пытаются воровать друг у друга обращенных.

— А много таких?

— У мистера Масгроува — да. Но не у мистера Трайба. Это грустная история. Десять лет назад он приехал из Англии, чтобы основать здесь миссию от имени маленькой секты протестантских еретиков из лондонских предместий. Но у секты было туго с деньгами, и для поддержки миссии он заложил плантацию копры. Работали на ней рабы, сбежавшие от внутренних племен острова или с других островов. Плантация копры процветала, он договорился с закупщиком из Сиднея... В общем, одно за одним — он приехал сюда миссионером, а стал миссионером-плантатором, потом плантатором-миссионером, а затем и просто плантатором, хотя до сих пор называет свое поселение «миссией».

— А как он набирает работников? Плантация выглядит немаленькой и наверняка требует много рабочих рук.

— Ну да, разумеется. Беглых рабов вскоре стало не хватать, и тогда он начал нанимать так называемых «подмастерьев» — рабов во всем, кроме названия, их поставляет племя тетуба, живущее в горах. Это свирепое племя постоянно воюет с соседями, они просто не могут съесть всех пленников, а потому втихую продают их на австралийские плантации сахарного тростника или мистеру Трайбу. Его работники живут в бараках, получают скудное пропитание и вынуждены каждое воскресенье слушать его проповеди. Как я понимаю, церковная дисциплина весьма строга. Неудивительно, что обращенные мистера Трайба вооружены винтовками, а работники — нет. Я никогда там не был, но слышал, что там есть несколько клеток под землей, а недавно перед церковью установили столб для телесных наказаний. Осталось только воздвигнуть виселицу, и Спердженсвиль будет завершен.

— И как к э тому относится мистер Масгроув?

— Мистер Масгроув отказался быть управляющим на плантации мистера Трайба, и это говорит в его пользу. Но когда он основал собственную миссию, то навел мосты с главными врагами племени тетуба, племенем уакере. Большинство его обращенных оттуда или сбежавшие из Спердженсвиля работники.

— Так им хотя бы есть куда бежать. Разве это плохо? Пусть лучше миссионеры тратят пыл, огрызаясь друг на друга с разных сторон бухты, и оставят в покое остальных.

— Хотел бы я, чтобы всё было так просто. Беда в том, что теперь обе миссии вмешиваются во внутренние дела острова. Племенные войны всегда были излюбленным развлечением на здешних островах. Но они хотя бы велись каменными топорами и никогда не заходили слишком далеко. Теперь в руки туземцев попали винтовки и динамит, и всё вышло из-под контроля. Племя тетуба всегда было сильнее, и я подозреваю, хотя не могу сказать с уверенностью, что мистер Трайб снабжает племя винтовками в обмен на работников для плантации. Но теперь в игру вступил и мистер Масгроув, поставляя оружие племени уакере. Пока дело не дошло до серьезной схватки, но думаю, она не за горами. Я приложил все силы, чтобы установить мир, но что я могу, когда двое других белых пытаются спровоцировать войну?

— Похоже, они мерзкие люди, отче, эти Трайб и Масгроув.

Он ненадолго задумался.

— Сами по себе они неплохие, мне кажется, просто не слишком умны, незначительные люди без воображения, в чьи головы вложили некие идеи и послали сюда, где они могут заставить людей себе подчиняться. У меня сложилось впечатление, что на родине ни один из них не стал бы кем-то большим, чем младший приказчик в лавке или мелкий клерк, но на Новой Силезии они императоры и Папы. Когда столь ограниченные люди получают такую огромную власть, быть беде.

Когда я вернулся на корабль, то предстал перед разъяренным линиеншиффслейтенантом Микуличем — он негодовал на задержку с доставкой посланий. С этой минуты он запретил сходить на берег. Это вызвало недовольство. И не сказать, что на берегу было что-то стоящее или кто-то мог дезертировать, если не хотел закончить дни поджаренным на костре, и чтобы его голову закоптили на медленном огне для сохранности. Скорее люди негодовали, что придется торчать на переполненном и душном корабле под жарким солнцем, когда берег всего в сотне метров.

Но у Микулича имелись собственные средства борьбы с разрастающимся на нижней палубе недовольством — заставить команду так много работать, чтобы никто и имени своего вспомнить не мог, не то чтобы пожелал сойти на берег.

Да и вообще, заявил он, с чего это матросы жалуются, что не могут пройтись по твердой земле? Еще до конца дня он позаботится, чтобы команда почувствовала столько твердой земли под ногами, что до конца дней хватит. На кусочке пляжа неподалеку от пристани для каноэ расчистили неровный плац. И до вечера вся нижняя палуба маршировала с оружием в руках, готовясь к отправке исследовательских отрядов вглубь острова на следующий день. Одну половину команды муштровали унтер-офицеры на палубе, а другая погребла на берег, чтобы вышагивать на плацу.

Потом они поменялись местами, и те, кто только что выбился из сил, четыре часа таская винтовки Маннлихера, теперь приставляли их к плечу и бросались в атаку, и наоборот. После восьми часов муштры матросов разделили по отрядам и отправили готовить оружие для вылазки вглубь острова.

Одному отряду из шестидесяти человек предстояло сопровождать доктора Пюрклера на двенадцать километров вглубь острова для подъема на гору Тетуба и проведения геологических изысканий, а также переговоров с вождями местных племен о возможности покупки прав на пользование недрами. Другой отряд из тридцати человек отправится с профессором Сковронеком и герром Ленартом для сбора образцов в районе горы Трампингтон.

Причина для внезапного приступа муштры заключалась в том, что схватка более чем вероятна. Как предупредил в Тулаги мистер Вудфорд, внутренние части Новой Силезии были чрезвычайно опасны. Несколько исследовательских отрядов уже пытались забраться на гору Тетуба, и никому этого не удалось — а может, и удалось, только никто не вернулся к побережью, чтобы об этом сообщить. Отец Адамец уже предупредил, что племя тетуба считает гору табу и верит, что всему миру настанет конец, если кто-нибудь потревожит духов, дремлющих на вершине.

Если бы мы обладали мудростью, то оставили бы это место в покое. Но, похоже, живущий на Новой Силезии австрийский священник навел Микулича на размышления, насколько я мог понять, прислуживая в тот день за обедом. Вена интересовалась Новой Силезией из-за ее месторождений, как он сказал, к тому же остров до сих не объявила своим ни одна европейская держава. Что может быть проще, чем захватить остров на том основании, что австрийским подданным угрожают агрессивные туземцы?

— Но насколько я вижу, Микулич, священнику никто не угрожает. Похоже, у него вполне дружеские отношения с местными.

Микулич ухмыльнулся.

— Когда я закончу свою миссию, они перестанут быть таковыми.

Я зримо представил, как он уже видит себя подписывающимся «барон Микулич фон Ное-Шлезиен».

Кадетам предстояло остаться на корабле, никто не присоединился к исследовательским отрядам, и потому нас избавили от муштры, проходящей в тот душный день на палубе. Вместо этого мы проводили обычные занятия, сегодня была последняя лекция профессора Сковронека о расовой гигиене. Она проходила на полуюте, чтобы не болтаться под ногами у остальных, это также позволило профессору Сковронеку закончить цикл лекций до того, как он отправится на берег в очередную экспедицию по сбору черепов.

Он открыл черную доску, тесно покрытую столбиками цифр, представляющими его систему классификаций черепов: сложный и чрезвычайно туманный набор индексов, которые, перемноженные друг на друга и деленные на непонятно откуда взявшиеся цифры, давали коэффициент интеллектуальной и моральной эволюции человека.

Должен признаться, что большая часть всего этого прошла мимо нас. Стоял душный день с тягучим воздухом, вдали гремел гром, а вокруг безостановочно орали, топали и звенели оружием, так что было сложно сосредоточиться. Казалось, лишь Макс Гаусс слушал заинтересованно и делал записи. Вот это вряд ли, подумал я — Гаусс уж точно не из тех, кто воспринимает всё это всерьез. Вскоре лекция закончится — профессор как раз начал подводить итог.

— Итак, кадеты, в результате моих многолетних исследований и сбора этнологического материала, который я пополнил во время этого путешествия, сегодня я могу впервые продемонстрировать вам систему краниометрических индексов Сковронека. Надеюсь, она вскоре заменит ранние модели, предложенные Ретциусом, Велькером, Хаксли, Тореком и другими. С помощью моей системы можно ранжировать европейское население в соответствии с расовым происхождением и генетическим потенциалом. Это откроет двери в историю. Опираясь на форму черепов, мы наконец-то узнаем, почему немцы смелы и усердны, почему латиняне легковозбудимы и ненадежны и почему славяне аморфны и медлительны. Это определяет не климат, история или религия, а форма черепа, и теперь, изучив это, мы получили безупречную систему для...

— ...Для того, чтобы сказать то, что вы и без того знаете, — заговорил Макс Гаусс.

Повисла мертвая тишина, длилась она несколько минут, как мне показалось. Профессор уставился на него, не веря собственным ушам, как будто кошка спросила у него, который час.

— Что вы сказали, юноша?

— Со всем уважением, герр профессор, я сказал, что ваша система лишь говорит о том, что и без того известно, или подтверждает ваши предрассудки, если желаете, чтобы я высказался откровенно.

— Гаусс, — прошептал я в отчаянии, — бога ради, заткнись!

— Что это еще значит, наглый щенок? Да как ты смеешь...

Ученики заерзали и зашептались. Гаусс что, выжил из ума? Да его высекут за такое...

Но он не унимался.

— Ваша «научная система» для определения характера и умственных способностей по форме черепа, насколько я могу судить, просто полная чепуха. Вы начали с того, профессор, что посчитали шведов преданными, умными и так далее, а негров — неуклюжими и глупыми, а затем начали носиться вокруг этой идеи со своими индексами, чтобы доказать ваш посыл.

— Как смеешь ты сомневаться в науке!

— Со всем уважением, герр профессор, но то, что вы только что рассказали, не наука, а какая-то хиромантия. То, что написано на доске — это набор утверждений, и некоторые из них весьма сомнительны с точки зрения математики, между прочим, а основаны они на предпосылках, вызывающих не меньше вопросов, чем то, что вы пытаетесь доказать.

— Ваша безграничная наглость меня изумляет, юноша. Какой квалификацией вы, простой морской кадет, обладаете, что позволяете себе с таким оскорбительным высокомерием разговаривать с самым уважаемым ученым Европы?

— Никакой, герр профессор, кроме здравого смысла.

Сковронек саркастически улыбнулся.

— А, вот оно что, я вас вспомнил. Вы же еврейский мальчик, да? Вот, курсанты, перед вами идеальный пример придирчивого, критикующего, всезнающего мироощущения Вечного Жида — продукт мозговой формации, прекрасно адаптированной к уничижению чужого труда, но совершенно стерильной и неспособной создать что-то собственное.

— Простите, профессор, но я всегда думал, что цель науки — объяснять, а не создавать...

Сковронек чуть не взорвался.

— Объяснять? Ах ты, безродный дегенерат! Может, жидовская наука и объясняет, а немецкая наука создает! Цель нашей науки, мой юный еврейский друг — это не наблюдать за реальностью, а придавать ей форму! Немецкая наука не объясняет то, что мы видим собственными глазами. Она подтверждает то, что у нас уже в крови!

Эта пламенная речь была прервана прибытием старшины корабельной полиции и двух унтер-офицеров, которые утащили беднягу Гаусса в карцер, а профессор Сковронек тем временем в самых крепких выражениях жаловался капитану на то, что его публично оскорбил какой-то кадет.

Несомненно, теперь Гаусса за это запрут в карцере в кандалах до конца плавания и с позором исключат из Морской академии, когда мы прибудем домой. Да что в него вселилось? Вот же идиот! В 1903 году в Австрии обучение было не настолько похоже на армейское, как в Германии, где университетские профессора обычно в мундирах читали лекции. Но недостаток армейской суровости восполнялся высокомерием.

В нашем обществе вырабатывалось уважение к возрасту. Никто моложе тридцати не считался способным произнести что-то путное, а человек за сорок обычно очень старался выглядеть на шестьдесят. Семнадцатилетний кадет, осмелившийся спорить с университетским профессором, просто напрашивался на проблемы.

Визит мистера Масгроува тем вечером не помог разрядить натянутую обстановку на борту «Виндишгреца». Так случилось, что он стал единственным гостем на приеме. Мистер Трайб, как мы поняли, отклонил приглашение, а отец Адамец вызвался помочь больному прихожанину.

А значит, пророк из Пенджа получил всю кают-компанию в свое распоряжение, как и внимание всех офицеров. Он явно счел божественным провидением возможность прочитать им проповедь. Большинство офицеров владели английским, и, тем не менее, мало кто был способен разобрать путанное бормотание Масгроува — он прочел свою проповедь, не вставая со стула. Этикет не позволял кому-нибудь вставить хоть слово.

Но всё равно офицеры пребывали в полном смятении. Под конец мы смогли разобрать лишь (не считая рассказ о трех жабах и доктрину частичного бессмертия), что мистер Масгроув полагал, будто корабль послан Господом, чтобы уничтожить миссию мистера Трайба и провозгласить царство Божие на Новой Силезии. В заключение мистер Масгроув призвал нас преклонить колени в молитве.

Это вызвало ропот, но в конце концов законы гостеприимства возобладали, и линиеншиффслейтенант Свобода жестом велел всем опуститься на колени. И с десяток офицеров, по-прежнему с бокалами в руках, и выглядя на редкость неуклюже, встали на колени рядом с мистером Масгроувом для молитвы и благословения.

А потом, не успел кто-либо сообразить, что происходит, Масгроув извлек из кармана склянку с латунным разбрызгивателем и начал трясти ею над собравшимися. Когда на безупречно белые мундиры полетели красные капли, раздались возмущенные возгласы.

— Мистер Масгроув, что всё это значит?..

— Омовение кровью агнца. Апостол Иоанн крестил водой, но я крещу свою паству кровью... Чтобы вписать имена ваши в Книгу жизни агнца...

Он продолжил мямлить что-то о крови и молодом барашке, но тут Микулич и фрегаттенлейтенант О'Каллахан подхватили его с обеих сторон и потащили к выходу из кают-компании, чтобы сгрузить на шлюпку в сторону берега. Тем временем в кают-компании я вместе с другими младшими чинами суетился со влажными салфетками, пытаясь помочь офицерам оттереть красную жидкость с одежды. Корабельный врач пришел к выводу, что это красный растительный краситель, потому как настоящая кровь в склянке свернулась бы. Но всё равно — это было уже слишком. Все знали, что не очень хорошо владеют английским, и на это следует сделать скидку, но даже если и так...

На заре следующего дня на палубе выстроились два исследовательских отряда — для проверки перед сходом на берег. Большим облегчением было узнать о смене руководства главного отряда. Экспедицию доктора Пюрклера к горе Берг поведет не линиеншиффслейтенант Свобода, как планировалось, а лично капитан, хотя его роль была чисто декоративной, поскольку десант организовывал Свобода.

Накануне Фештетич объявил, что чувствует себя лучше, и доктор Лучиени, поразмыслив, согласился с тем, что если он лично будет сопровождать капитана (на всякий случай с собой прихватили смирительную рубашку), то не видит причин, почему бы тому не сойти на берег. Свежий воздух и горные пейзажи уж точно ему не навредят, а могут и пойти на пользу. Да и в любом случае, он будет полезен экспедиции в качестве ходячего символа.

Возможно, предстоят переговоры с вождями племени тетуба по вопросам типа продажи прав на недра, и бывший придворный аристократ с непререкаемым благородством манер наверняка произведет большее впечатление на туземцев, чем линиеншиффслейтенант Свобода — способный офицер, но угловатый плебей-чех с элегантностью и грацией опрокинутого ведра.

Отряд, сопровождающий профессора Сковронека и доктора Ленарта к горе Трампингтон, возглавит фрегаттенлейтенант Берталотти, как и планировалось. Профессор, до сих пор пребывающий в дурном расположении духа после спора с Максом Гауссом накануне вечером, провозгласил, что требуется от отряда, едва забравшись в лодку.

— Строение мозга негров делает их неспособными к абстрактному мышлению или моральным оценкам. Они признают единственный аргумент — силу и физические наказания. А значит, мы с самого начала должны четко дать понять этим охотникам за головами, что не позволим никому и ничему помешать продвижению белой расы и научного прогресса. На любые попытки помешать развитию европейской цивилизации нужно ответить сокрушительной силой.

Оба отряда, без сомнения, выглядели внушительно, выстроившись в две колонны на клочке земли у пристани для каноэ. В каждом имелся знаменосец и горнисты. Больший отряд тянул за собой пушку Учатиуса, а к морякам в полной выкладке присоединилось значительное число местных носильщиков, чтобы тащить припасы, плюс другие носильщики, чтобы тащить припасы первых носильщиков. В общем, крупнейший отряд насчитывал около двух сотен человек, а меньший — сто двадцать.

Толпа зевак из туземцев взирала на горнистов, протрубивших сигнал «Выступаем», и колонны двинулись по тропе, ведущей вглубь острова. Некоторое время из-за деревьев еще проглядывали змейки белого и коричневого. Потом их поглотил плотный зеленый покров Новой Силезии.

Оставшиеся на корабле знали, что, как только последний человек в колонне скроется в джунглях, нам предстоят нелегкие испытания. Кадеты грустили, что им не позволили отправиться с одной из экспедиций, но эта грусть не шла ни в какое сравнение с недовольством линиеншиффслейтенанта Микулича, который надеялся возглавить отряд Сковронека.

Эта экспедиция отправилась к району племени уакере у горы Трампингтон, и лейтенант явно решил, что этому племени необходима прививка цивилизации, ведь именно этих туземцев описывали как закоренелых каннибалов и охотников за головами — хотя и меньше по численности, чем соперники-тетуба, но гораздо более свирепых. По словам отца Адамца, мало кто из белых, не считая мистера Масгроува, пытался вступить в контакт с уакере, а немногие выжившие среди этих пытавшихся обычно прибегали к побережью галопом, уклоняясь от свистящих мимо отравленных стрел, пока пули из винтовок Снайдера взбивали пыль у их ног. Микулич, однако, ни о чем таком не думал.

— Переговоры с вождями черномазых? Ни один белый не будет разговаривать с голозадыми черными дикарями, если хочет сохранить хоть толику самоуважения. Нужно пулями расчистить путь, и только так. Двадцать залпов, а потом сжечь дотла их хибары. Это даст им понять, что мы долго запрягать не станем.

Но оставшись на корабле, вместо того, чтобы нести европейскую цивилизацию низшим расам, Микулич всё равно собирался превратить чью-нибудь жизнь в кошмар. Он решил, что не удовлетворен чистотой на корабле, и перед отплытием домой мы должны устроить тщательную приборку.

Почему старший офицер недоволен чистотой на корабле, осталось бы загадкой для всех, кто не знаком с корабельной дисциплиной. Ниже ватерлинии «Виндишгреца» мог твориться полный кавардак — течи, гниющая древесина и ржавые болты, но наверху глазам публики представал безупречный вид. Причиненные штормами мыса Горн неприятности давно подлатали, краска сияла белым и голубым, медь и позолота начищены до блеска, стоячий такелаж черен, как кухонная плита.

Возможно, орудия Варендорфа на батарейной палубе уже настолько изношены, что в стволе не осталось нарезов для снарядов, но снаружи они обманчиво поблескивали черным, как лакированные балетки танцора. Но для линиеншиффслейтенанта Микулича этого было недостаточно, и как только экспедиции скрылись из вида, он заставил нас драить даже те предметы, о существовании которых мы раньше не подозревали.

Из трюма даже достали чугунные болванки балласта, их очистили от ржавчины, отполировали и покрасили красным. Мы привыкли к тяжкому труду на борту парусника, требующего бесконечной рутинной работы, только чтобы держать его на плаву. Но это переходило уже все пределы.

Даже тяжелая работа с починкой фок-мачты теперь, в тумане воспоминаний, казалась приятным времяпрепровождением. Тогда хотя бы был смысл в ломающей хребты работе. Да и сам Микулич принимал в ней участие, а теперь возомнил себя высшей властью на борту и расхаживал по палубе, выискивая помарки, заставляя всё переделывать, сбивал банки с краской, когда проходил мимо, грозился наказаниями и подбадривал людей кнутом и пинками.

Всё дело — в нем самом. Залески умел облегчить самый тяжкий труд, превратив его в забаву, устраивая соревнование между командами с призом победителю, и подбадривал людей похвалами и шутками. Но Микулич любую работу делал барщиной, и даже складывать салфетки казалось не легче, чем грести рабом на галере. Тут уж ничего не поделаешь, все были согласны — некоторые просто такими уродились.