Ли/Таня

Приземлившись в Шереметьево – в аэропорту, название которого она даже прочитать не могла, не то что произнести – sche-re-me-tie-vo – как же много слогов, господи! – Ли сразу почувствовала, что попала в абсолютно чужой и чуждый мир. Тут все было другое, даже воздух. Она шла к выходу из терминала и слушала голоса – и, как любой турист, впервые в жизни оказавшийся в другой стране, испытывала странное ощущение, когда ты слышишь разговоры людей, но не понимаешь ни единого слова, тебе кажется, что голоса ничем не отличаются от голубиного воркования – русский язык казался ей более длинным и гулким, и очень красивым, и ей было ужасно жаль, что она не понимает ни слова, и очень стыдно оттого, что она никогда особо не интересовалась своими корнями, корнями матери. Поэтому теперь, шагая к выходу из терминала, пытаясь найти глазами в толпе встречающих девушку – как же там ее имя? Она его даже записала – Ta-ti-ana – Ли всерьез задумалась о том, чтобы начать учить русский язык, так сильно ей хотелось понимать всех этих странных, чуждых людей, которые вокруг нее говорили о чем-то своем, свободно, громко, растягивая гласные.

Девушка по имени Ta-ti-ana стояла в толпе с листочком, на котором от руки маркером было написано Lily Smith и дорисован веселый смайлик. Ta-ti-ana была одета в голубую худи, джинсы и белые кеды. Кучерявые, непослушные черные волосы, усталый взгляд, мешки под глазами. Ta-ti-ana заговорила с ней по-английски, с легким акцентом, который в основном слышался в букве «r». Они сели в такси, и Ли сразу попросила прощения, если вдруг будет путаться в ее имени.

– А у тебя есть какая-то сокращенная версия имени? Ta-ti, например?

– Можно просто Таня.

– Как?

– Та-ня.

– Отлично, а то я думала, с ума сойду от количества слогов. Это пока мой главный культурный шок. У вас такие длинные слова и там так много непонятных букв, что я путаюсь. Вот, например, аэропорт ваш – ше-ре-ре…

– Ой, – Таня рассмеялась, – это ты еще названий наших веток метро не видела.

– А что с ними?

– Ну, одна из них называется «Серпуховско-Тимирязевская».

– Ну-ка еще раз, по слогам.

– Сер-пу-хов-ско-ти-ми-ря-зев-ска-я.

– Господи Исусе, это реальное слово?

– Не, это два слова. Твой отель, например, расположен на станции «Полежаевской», – «По-ле-жа-ев-ской», – а это Таганско-Краснопресненская ветка.

– Так, ну вот теперь ты точно выдумываешь слова. Запиши-ка это слово мне в блокнот, а?

Они доехали до отеля, Таня помогла Ли заселиться и сказала, что вернется завтра утром.

– Тебе надо передохнуть, освоиться. Ты как вообще? Нормально себя чувствуешь?

Ли чувствовала себя на удивление бодро. Поднявшись в номер, она легла на кровать прямо поверх покрывала и через пять минут внезапно поняла, что не может подняться. Она никогда раньше не летала, тем более через Атлантику, и о джетлаге знала только из фильмов и книг, теперь же испытала его на собственной шкуре, и ощущения были не из приятных – очень похоже на похмелье: тошнота, слабость, мигрень.

Примерно час она просто лежала, стараясь не двигаться, потому что каждое движение вызывало новый приступ дурноты. Потом ей захотелось в туалет, пришлось подняться, и голова закружилась так, что Ли оперлась на стену и съехала на пол. Еще минуту сидела, зажмурившись, и думала: «Зачем я приехала? Зачем? Как это глупо. Я совершаю ошибку. Кажется, я совершаю ошибку». Попыталась встать, не смогла, снова съехала на пол – и снова мысли: «Так тебе и надо, Ли. Какая ты глупая, что приехала. Чего ты ожидала?»

С трудом добравшись до туалета, она села на унитаз и следующие пять минут думала только об одном – что хочет умереть, лишь бы не чувствовать больше этой дурноты.

«Тут где-то должна быть аптека».

Она вернулась к кровати, снова упала на нее, нащупала смартфон и обнаружила, что интернет не работает. Еще пять минут потратила, пытаясь выяснить у персонала отеля по телефону пароль от вай-фая. Нагуглила аптеку в соседнем здании.

Вышла из номера, на всякий случай держалась к стенам поближе, спустилась в лифте, кивнула улыбчивому парню за стойкой регистрации, он что-то ей сказал, она не поняла и тихо пробормотала по-русски единственное слово, которое успела выучить: spasiba.

На улице все – абсолютно все – было неправильно, все резало глаз и казалось поломанным. Особенно шрифты на вывесках. Кириллицу она, конечно же, видела и раньше – в книгах русских классиков на полках у матери; и уже тогда русские буквы выглядели так, словно кто-то сломал латиницу – одни квадратные, другие колченогие; а некоторые выглядели так, словно несколько букв слиплись в одну: Щ, Ы, Ю. И теперь налепленная на витрины и вывески в городе кириллица резала глаз – какая-то групповуха, куча-мала из букв; развернутых, опрокинутых, отзеркаленных. Вот, например, «UBETbI» или еще какое-то непонятное слово «MALABNH»; а дальше «WAYPMA». Ли увидела «Макдоналдс» и сразу распознала знакомую желтую «М» и тут же заморгала, словно надеялась сморгнуть чужеродный, квадратный кириллический шрифт.

«Скоро пройдет, – сказала она себе, – сейчас разжую таблетку, и все пройдет. Должны же у них быть какие-то таблетки от джетлага. Почему я сразу об этом не подумала?»

Все вокруг было болезненно-неправильным. Какие-то не те машины на дорогах, не та плитка на тротуаре, не те светофоры, которые, переключаясь на зеленый, издают какой-то совершенно не тот звук. И аптека тоже была не та – зеленый светящийся крест на вывеске и надпись «AUTEKA», с опрокинутой «U». Ли зашла и попросила что-нибудь от тошноты.

– Я только что с самолета, у меня джетлаг.

Сотрудница аптеки в окошке кассы – полная пожилая женщина с нарумяненными щеками и в очках на шнурке – заговорила с ней по-русски.

– Вы что, по-английски не говорите? – спросила Ли, и раздражению ее не было предела. – Вы работаете в аптеке, в Москве, рядом с отелем! У вас тут туристы каждый день, и вы не говорите по-английски? Вы вообще нормальные тут? Совсем охренели, что ли?

Она выругалась, хотела уйти, но не дошла до выхода, голова снова закружилась, и она осела прямо на холодный кафель. Аптекарша в очках на шнурке склонилась над ней, протянула стакан в воды.

Ли взяла стакан, сделала глоток. Аптекарша по-русски разговаривала с коллегой, сидевшей где-то вдали, в глубине помещения, и русский язык теперь казался Ли ужасно скрипучим, уродливым и дикарским.

Аптекарша снова склонилась над ней и показала экран смартфона, на котором был открыт гугл-переводчик. Ли прочла: «Хотите, я вызову «Скорую?»

Ли покачала головой и тут же подумала, что зря ругалась на эту полную румяную женщину. Могла бы и сама догадаться, что тут не говорят по-английски. Аптекарша протянула ей смартфон и указала на окошко ввода текста. Ли вбила: «Спасибо большое, не надо «Скорую», я только прилетела, не ожидала, что будет так тяжело. Пожалуйста, отведите меня в отель. Он тут рядом».

Аптекарша прочитала перевод и что-то сказала, и в голосе ее Ли услышала добрые ноты и снова почувствовала вину за то, что минуту назад ругалась. Аптекарша перекинулась парой фраз с коллегой, аккуратно взяла Ли под руку и вывела из аптеки и довела до отеля, где что-то сказала улыбчивому парню за стойкой, и он вдруг перестал улыбаться и позвонил куда-то, и через две минуты другой сотрудник отеля помог Ли зайти в номер. Она улеглась в постель и, прежде чем заснуть, подумала о том, какие все-таки замечательные и отзывчивые в России аптекари; и русский язык все-таки очень красивый, и надо обязательно его выучить, ну, или хотя бы попытаться; только со шрифтами у русских фигня какая-то; кириллица – это кошмар.

Утром за ней заехала Таня. Ли все еще чувствовала тяжесть в теле, но уже вполне соображала и могла двигаться без боли и тошноты. Вместе с Таней приехал Илья, Таня их познакомила, хотя Ли так и не поняла, кто они друг другу – друзья, родственники или что-то большее.

Дома у Тани Ли вновь испытала ощущение, подобное тому, что накрыло ее в аэропорту. Кухня была крошечная, не развернуться; ржавая газовая плита с потеками жира, похожая на гармошку батарея под подоконником, старый холодильник, который грохотал так, словно работал на дизельном топливе. Но больше всего Ли поразил запах – она сперва даже не могла его распознать. Пахло древним водопроводом, застоявшейся водой, грибком, плесенью, все эти запахи рвались из сливного отверстия раковины и из ванной. Этому дому уже семьдесят лет, объяснила Таня, а может и больше, и хозяйка квартиры запрещает делать ремонт.

– Это временное жилье, с деньгами сейчас не очень, – словно бы извиняясь, сказала она. – Съеду при первой же возможности. Зато вид из окна хороший – на парк.

Таня вскипятила чайник, достала из холодильника торт. «Это «Киевский, – пояснила она, – один из самых вкусных тортов на свете, ты такой еще точно не пробовала», – и, пока резала его, начала проговаривать план:

– … мы хотим взять у него интервью. Он думает, что все карты у него на руках, но он не знает, что у нас есть ты. Ты – наш козырь. Попробуем раскачать его, вызвать на эмоции, заставим проговориться и запишем на камеру. Помимо прочего, нам нужно выяснить, кто именно его контакт в полиции, кто прикрывает его; это позволит нам понимать, как глубоко его секта пустила корни. Поэтому нам и нужен ты. Гарин ничего не скажет просто так, поэтому ты…

– … сыграю мента, – сказал Илья.

– И если ты появишься там прямо во время интервью и будешь убедителен, то Гарин будет вынужден сослаться на свои связи в полиции. Нам нужно выбить его из равновесия, чтобы он разозлился и совершил ошибку.

– Все будет четко, Тань. Ментовская форма – вообще не вопрос. С тачкой сложнее, но я все придумал. У моего друга есть белый «Логан». Я купил синий скотч, наклею синие полосы на бока, поставлю синие номера, и будет как настоящая патруляшка. Еще только мигалки нужны.

– И где их взять?

– На Али-экспрессе, – он улыбнулся. – Серьезно, там продают. Не настоящие, конечно. Но кто разбирать-то будет? Главное, чтоб мигали и издавали звук ментовской тачки.

Ли вернулась в отель, но ненадолго – ей нужно было уладить еще одно дело, купить шокер. Она нагуглила ближайший магазин. К счастью, для покупки шокера никаких справок и документов не требовалось. Продавец в магазине был похож на Стивена Фрая – квадратные черты лица, большой аристократический нос. Он прекрасно говорил по-английски, и Ли с трудом удержалась, чтобы не спросить, знает ли он о своем сходстве с Фраем и смотрел ли когда-нибудь сериал «Дживс и Вустер»? Наверняка знает, подумала она, и скорее всего уже давно ненавидит подобные вопросы и шутки на эту тему. Но сам факт, что ей встретился человек, как две капли воды похожий на ее любимого актера, Ли расценила как хороший знак.

Через пару часов за ней заехала Таня, и они вдвоем на такси отправились в Куприно. Застряли в пробке на выезде из Москвы, на шоссе с непроизносимым названием – Ka-lu-g-sko-e-sho-sse. Нет, все-таки русский язык удивительный, Ли не могла поверить в то, что ее предки в третьем колене когда-то – еще до революции – разговаривали на нем и понимали все эти невероятно длинные слова.

Пока толкались в пробке, по радио играла незнакомая музыка. Водитель такси, как ей показалось, был греком, от него пахло болотной водой, сгнившими водорослями, и этот запах встревожил Ли, напомнил ей о кипарисовых болотах в парке в ее родном городе.

Затем был дорожный знак «KYUPNHO» – или как-то так. Они проехали по мосту через узкую речку с растущими вдоль берегов ивами, свернули налево. Водитель что-то сказал по-русски, Таня ответила и показала рукой.

В реке женщины полоскали простыни, и, увидев их, их одинаковые одежды, Ли сразу поняла – приехали. В желудке у нее появилось давно забытое, подавленное ощущение – холод рыболовного крючка, вместе с которым в голове у нее тут же возник голос Марты: «Ли, дорогая, почему ты мне ничего не сказала? Почему не посоветовалась? Я знаю почему – боялась, что я тебя отговорю, да? Ты так сильно хотела увидеть его, посмотреть ему в глаза, что скрыла все от меня. Пожалуйста, будь осторожна».

Дальше был деревянный шлагбаум, у которого стояли два плечистых мужика в льняных одеждах. Когда машина остановилась, один из них подошел со стороны водителя и сказал:

– Сюда нельзя. Разворачивайтесь.

Таня объяснила, кто они и зачем едут.

– А-а, – мужик кивнул. – Ну тогда выходите, дальше пешком.

Таня кивнула и знаком показала Ли: «выходим».

Пешком в сопровождении двух мужиков они шагали по проселочной дороге. Справа росли ивы, слева – сплошные картофельные поля, на которых трудились десятки людей в белом. Впереди вдали – деревянные домики, и чем ближе они были, тем сильнее в желудке у Ли шевелился и дергался крючок.

Все нормально, успокойся, говорила она себе. У нас есть четкий план. Если что-то случится, нас будут искать. Я помню все протоколы, я делала это десятки раз – и да, я знаю, что в этот раз все иначе, я иду к человеку, который однажды уже подчинил меня; но я изменилась, я выросла, и если я хочу остановить его, мне придется пройти через это еще раз. Я уже проворачивала такое, я знаю, что делаю.

И голос Марты: ты уверена?

Да, уверена. Нет, конечно же, я не уверена. Но я знаю, что поступаю правильно. Мы уже делали интервью с лидерами культов, ты сама говорила, что это хорошая практика, эти бараны настолько самоуверенны, что часто сами себя выдают. Метод интервью уже помог нам разрушить несколько сект. Разве не этому ты меня учила?

Голос Марты в голове ничего не ответил.

В Куприне, уже на «новом» мосту их ждал человек – юрист Гарина, Тушин. Он был смуглый, полноватый, с аккуратно подстриженными усами; черные волосы намочены и тщательно зачесаны назад. На нем был костюм военного кроя, и Ли поймала себя на мысли, что он похож на южноамериканского диктатора, правителя какой-нибудь бедной банановой республики, в которой каждые пять лет случается переворот, и ей казалось, что и в глазах Тушина она видит некий трагизм полковника, которого протестующие рано или поздно обязательно повесят на фонаре – для полного сходства не хватало только фуражки, орденов и аксельбантов. Он поприветствовал их с Таней и помог им внести сумки с оборудованием в избу.

Вошел Гарин. Он был одет в новую идеально отглаженную рубаху и льняные штаны со шнурком на поясе и внешне чем-то напоминал ветхозаветного пастуха; ветхозаветность была немного разбавлена очками в тонкой оправе. Борода тщательно подстрижена, голова выбрита – явно готовился. Увидев его, Ли сама удивилась тому, как спокойна была – никакой паники или страха, наоборот – ее вдруг отпустило, потому что она впервые в жизни увидела его настоящим – обычный дед в белой рубахе. Он больше не казался ей огромным и красивым, как раньше, и это ее поразило. Она не могла поверить, что когда-то боготворила этого человека и ради него была готова на все.

– Где мы будем сидеть? – спросила Таня.

Он указал на плетеные кресла в углу.

– Давайте лучше подвинем их к окну, чтобы света побольше. Можете присесть, я посмотрю картинку?

Он сел в кресло, Таня закрепила камеру на штативе, включила.

– Волнуетесь? – спросил Гарин.

– А?

– Руки. У вас руки дрожат.

– Да, есть немного, – она сглотнула.

– А это кто? – Гарин кивнул на Ли и поздоровался с ней: – Здравствуйте.

Не узнал. Слишком изменилась. Да и потом, с чего она взяла, что он должен ее помнить.

– Это моя ассистентка, она отвечает за грим.

– Грим? А разве нам необходим грим?

– Да, если не хотите, чтобы зрители на экране видели ваше лицо, а не блик от софита у вас на лбу.

Он тихо посмеялся, вытер лоб платком.

– И то правда.

– Да не переживайте вы, это быстро. Помажем вас фотофинишем, пособолим брови.

Он улыбнулся.

– Как вы сказали – «пособолим»?

– Да, это мы так говорим. От слова «соболь».

– Как интересно. «Пособолим брови».

– Не, если не хотите, можем и не соболить, конечно.

– Ну, почему же, – он снова рассмеялся, – теперь мне прям интересно, как это выглядит. Так что давайте, мои брови в вашем полном распоряжении, соболите сколько влезет, я разрешаю.

Гарин говорил без умолку, обсуждал с Таней вопросы, просил переставить камеры, чтобы ракурс получше, повыгодней – был так увлечен собственной персоной, что попросту не замечал, как сильно напряжены гостьи. Ли еще раз проверила шокер; проверила, не видно ли его под кофтой – Таня про шокер не знала. Она и сама точно не знала, зачем его купила.

Она взяла косметичку, открыла, подошла к Гарину и стала наносить тональный крем ему на лоб. Сейчас ее ужасно веселило то, что он совершенно ее не узнает и не замечает.

– А давайте я сначала немного расскажу о себе, – сказал Гарин. – Я думаю, это будет логично. И еще, – он смотрел Тане прямо в глаза. – Мое главное требование – вы пустите интервью целиком, без монтажа. Я не хочу, чтобы мои слова извратили. Слишком часто в жизни сталкивался с таким.

– Разумеется, как скажете, – сказала Таня, поправляя ему петличку на воротнике. – Тогда мы просто снимем все на одну камеру, за ней буду стоять лично я. Прослежу, чтобы все записалось, без склеек.

– Постойте, – Гарин улыбнулся. – Я думал, вы сядете в кресло напротив. Как обычно берут интервью. Лицом к лицу.

– О нет, – сказала Таня, – совсем забыла вам сказать. Вопросы буду задавать не я. Я нашла более подходящего интервьюера. Ее зовут Лили. Лили Смит. Вы должны ее помнить. Она ваша бывшая студентка.

Ли опустилась в кресло напротив Гарина.

– Здравствуйте, профессор, – сказала она по-английски.

Секунд тридцать он просто молчал, и Ли казалось, она слышит, как в голове у него скрипят извилины – прикидывает варианты.

Потом улыбнулся – она увидела знакомый скол на переднем зубе; он специально не исправляет зуб, подумала она, потому что уверен, что этот скол придает ему очарования и харизмы.

– Ты изменилась, – наконец сказал он.

И по его голосу и улыбке она отчетливо поняла, что он ее не помнит и лишь делает вид, что узнал. Это было неудивительно – сколько лет прошло, Ли даже не обиделась, они все – его ученики и адепты – всегда были для него расходными материалами, не более. Ли прислушалась к своим чувствам и с удивлением обнаружила, что совершенно спокойна, даже крючок в пищеводе больше не двигался. Когда она летела сюда, когда покупала шокер, ее трясло от злости. Теперь же она смотрела на постаревшего, поседевшего Гарина и чувствовала только одно – недоумение. Это он? Тот самый человек, который много лет калечил студентов в Колумбии? И теперь основал целую коммуну в России. За последние годы она прочла сотни досье в ПОЛК и лично составила не меньше двадцати, в том числе на Гарина. И все же она до сих пор не могла поверить, что этот самодовольный, седой дед обладает таким редким даром – подчинять людей, расчеловечивать их, превращать в рабов.

– Вы меня не помните, но это не страшно, – сказала она. – Я – одна из последних ваших студенток. Ходила на заседания в девяносто восьмом.

Он вскинул брови – вспомнил; сказал по-английски:

– Ты совсем худая была, – голос у него был добрый, отеческий, как будто он на самом деле рассчитывал обыграть их встречу как воссоединение после долгой разлуки. Ли сразу услышала, как сильно русский акцент огрубил его речь; а может, дело было в возрасте, он просто постарел и стал неповоротлив, и ему в целом теперь сложнее говорить и формулировать; сложнее изображать акценты и интонации.

– Да, набрала вес, когда перестала питаться одними бананами и вспомнила про нормальную пищу.

Он ухмыльнулся – снова прикинул варианты и, видимо, понял, что заболтать ее не получится. Посмотрел на стоящую за камерой Таню:

– Татьяна, а вы можете объяснить, зачем все это? На что вы рассчитываете?

– Мы пришли взять интервью, – сказала Ли. – Вы ведь за этим нас позвали.

– Я звал ее, а не тебя.

– Мне кажется, я имею полное право здесь находиться, – сказала она. – Видите ли, в чем дело, последние пятнадцать лет я работала в фонде помощи жертвам культов и собирала досье на таких, как вы. Поэтому, раз уж мы тут собрались, позвольте я задам несколько вопросов. Это не займет много времени.

Ли говорила спокойно и взвешенно, и сама поразилась тому, как раскованно держится при нем. Разве что руки немного дрожали, и Гарин это заметил. Он слегка улыбнулся – почувствовал свою власть.

– Не думаю, что это хорошая идея… – вдруг заговорил Тушин, но Гарин прервал его жестом.

– Гриша, Гриша, где же твое гостеприимство? Мы же сами их пригласили. И хотя Татьяна уже нарушила нашу договоренность, в качестве жеста доброй воли, чтобы доказать свои добрые намерения, я готов сотрудничать. Продолжай, – сказал он Ли по-английски.

Она достала из сумки папку с досье, начала листать.

– В 1999 году сразу несколько студентов обвинили вас в превышении должностных полномочий, в насилии.

– Это вопрос?

– И вы сбежали. Почему?

– Потому что понял, что мои враги побеждают и что даже если вся правда мира будет на моей стороне, меня все равно посадят. Я не хотел, чтобы подлецы и невежды взяли верх.

– То есть вы утверждаете, что обвинения были ложными?

Гарин улыбнулся.

– Конечно. Это был заговор. Ни один из студентов в итоге не смог ничего доказать.

– Это неправда. Они все дали показания.

– Их слова против моих слов. Никаких доказательств, кроме слов, у них не было.

– Но, если обвинения были ложными и доказательств не было, почему вы сбежали? Почему не боролись за то, чтобы очистить свое имя?

– Я боролся. Еще как боролся. Но обстоятельства были против меня, выбор без выбора. Я мог бы остаться и стать узником совести. Но мои ученики меня отговорили.

– Кстати, об учениках. Я – одна из них, и я не помню, чтобы мы вас отговаривали. Я помню, как вы исчезли и бросили нас.

– Я говорю о настоящих учениках. Прости, но ты не была одной из них.

В желудке у Ли дернулся рыболовный крючок. «Он специально так говорит, не реагируй».

Следующие двадцать минут она задавала вопросы о его жизни и карьере в Колумбии, а он спокойно отвечал на них – тут надо было отдать ему должное, он отлично держался и не реагировал на провокации. Но у Ли был большой опыт в таких интервью, она знала, как надо: сначала усыпляешь бдительность, а потом задаешь тот самый вопрос, вопрос-триггер. Обычно это что-то о детстве; лидеры сект всегда очень нервничают, когда понимают, что интервьюер знает о них гораздо больше, чем они полагали; знает о травмах их детства.

– Вы помните 14 марта 1998 года?

– Нет.

– Это был день, когда вы повезли меня смотреть на инсталляцию, а в пути разозлились и вытолкнули из машины. И заставили идти пешком. Это было мое наказание за то, что плохо слушала.

– Нет, не помню.

– Зато я помню. Очень хорошо помню. И не только я. Эрнст Янгер, помните его? Еще один ваш бывший ученик. Он рассказал мне, что вы и с ним такое проделывали, – Ли заметила, как Гарин пальцами вцепился в подлокотник кресло – сработало, он начинает нервничать. – А потом я узнала, что все это было не просто так, что с трассой 63 у вас связано одно неприятное воспоминание.

Она взяла паузу, смотрела Гарину в глаза. Он сглотнул, но не сказал ни слова.

– Ваш отец вытолкнул вас из машины, когда вам было тринадцать. А потом там, на той самой дороге сбил оленя и пропал без вести. Так вот, я хотела узнать: этот ритуал с оленьими рогами – он ведь оттуда, из детства, да?

На лбу у Гарина выступили капли пота.

– Ну, знаете, это уже перебор. Если вы оскорблять меня вздумали, – в течение последней минуты, заметила Ли, он ни разу не моргнул. – Интервью отменяется. Давайте, выметайтесь отсюда.

– Погодите-ка, а как же твое гостеприимство? – Ли улыбнулась. – У меня еще остались вопросы.

Гарин криво улыбнулся и начал вставать, по-стариковски опираясь на подлокотники кресла. И тут Ли совершила ошибку, о которой позже будет жалеть больше всего, – она разозлилась. Ей не понравилось, что он вот так просто сейчас – как всегда! – буквально уйдет от разговора. Она поднялась и ногой толкнула его в грудь, чтобы он упал обратно в кресло. Это случилось спонтанно, она сама не ожидала, что посмеет толкнуть его; но в ней как будто зажглась давно и долго сдерживаемая ярость.

А дальше все полетело к чертям…

Гарин посмотрел на своего юриста.

– Гриша!

Тушин, все это время призраком стоявший у двери, кажется, впал в ступор – он никогда еще не видел, чтобы его лидера вот так толкали ногой в грудь.

– Позови братьев, пусть выпрут их отсюда!

Тушин кинулся к двери, но Ли достала шокер и окликнула его:

– Стоять!

Тушин замер, схватившись за ручку. Таня тоже, выпучив глаза, смотрела на оружие.

– Не будь идиотом, это даже не пистолет, обычная игрушка из супермаркета, – усталым голосом сказал Гарин. – Зови братьев.

Тушин сглотнул. Пару секунд он как завороженный смотрел на Ли и не решался пошевелиться – и в ту секунду он всем своим видом действительно напоминал диктатора, которого вот-вот вздернут на люстре ворвавшиеся в его особняк крестьяне. Но он переборол себя и все же дернул ручку и вышел из избы.

«Как же ты дура, а, – подумала Ли, – как ты могла совершить такую глупость?» И посмотрела на Таню.

– Заблокируй дверь.

– Мы так не договаривались, – сказала Таня.

– Я знаю, прости. Просто заблокируй дверь, иначе они просто ворвутся сюда и заберут у тебя камеру.

Таня подтащила комод к двери.

Ли снова села в кресло напротив Гарина.

– Надеюсь, у тебя есть план, – сказал он с улыбкой.

Дверь загремела и задрожала – в нее ломились.

– Гриша! Угомони братьев, не надо ломать дверь, – сказал Гарин и посмотрел на Ли. – Они сами сейчас все откроют.

Повисла тишина. Таня выглянула в окно – избу окружили люди в белых одеждах, они стояли неподвижно чуть в отдалении и словно ждали приказа, как неживые, их всех как будто поставили на паузу.

Таня снова проверила камеру – позже она скажет, что именно в тот день, в избе, она наконец поняла, кто она и в чем ее призвание; ей было все равно, чем закончится интервью, она думала только об одном: «Это будет отличная сцена для моего фильма», и уже даже соображала, как ее лучше смонтировать; и ничто другое в тот момент не имело значения.

– Таня! Таня! Ты с ума сошла? – это был голос матери, она стояла за дверью.

– Кто это? – спросила Ли.

– Мама.

– Не открывай. Ее специально привели, чтобы тебя выманить.

Мать продолжала кричать, требовала впустить ее, Таня подошла к двери и громко ответила:

– Мама, родная, заткнись, пожалуйста. Ты нам сейчас очень мешаешь! – потом повернулась к Ли и Гарину. – Ну что, продолжим?

Гарин сидел, стиснув зубы.

– Рассказывай, – сказала Ли.

– Что?

– Посмотри в камеру и расскажи, как ты обращался с нами. Со мной. Расскажи про свои методы. Например, как ты вывозил своих студентов за город и выталкивал из машины и заставлял идти назад пешком.

– На что ты рассчитываешь? Никто и никогда не примет эту запись в качестве доказательства в суде.

– Мы только что заблокировали дверь, – сказала Ли. – Ты правда думаешь, что нас волнуют законные методы? – она вздохнула. – Мой психотерапевт говорила, что эта фишка с выталкиванием из машины – это у тебя такая болезненная фиксация. Ты не можешь ее преодолеть. И единственный способ обрести чувство контроля для тебя – это постоянно воспроизводить тот день, когда твой папочка наорал на тебя и исчез. Ты ставил себя на его место, пытался стать им хотя бы на минуту. Я вот сейчас думаю об этом, и мне тебя даже немного жаль.

Ли посмотрела на висящие на стене рога, кивнула на них.

– Ты так и не ответил на вопрос: этот твой прикол с рогами – он тоже из того дня?

– Ты зачем явилась – поговорить или выговориться? – спросил Гарин. – Что тебе нужно?

– Хороший вопрос. У меня было время подумать, пока я сюда летела. Что мне нужно? Сначала думала, что хочу услышать извинения, а потом поняла, что твои слова все равно ничего не стоят. Я хотела спросить только одно: ты когда-нибудь сам думал, зачем все это делаешь? Что тобой движет? Ну, то есть с точки зрения психиатрии я уже все поняла, но мне интересно, что ты сам думаешь о себе? Кто ты такой?

Он посмотрел в камеру – ни на секунду не забывал, что его снимают.

– Я даю людям шанс. Прожить лучшую жизнь.

Ли устало вздохнула, стала массировать переносицу – подцепила этот жест у Джун.

– Господи, давай хоть сейчас без проповедей, а? Знаешь, что меня поразило, когда мы впервые встретились? Ну, кроме того, что ты очень красиво заливаешь. От тебя совершенно ничем не пахло. Даже сейчас, – она втянула воздух носом, – ты весь вспотел, и все равно как будто стерильный – никакого запаха. Человек без свойств, – она помолчала. – Давай сделаем так: ты просто ответишь на пару вопросов, – не будешь увиливать, отмалчиваться или проповедовать, – просто ответишь, и мы уедем. Как тебе такой план?

Гарин снова посмотрел в камеру, ноздри у него раздувались, как у быка. Он покачал головой.

– О нет. Вы никуда не уедете. Слишком поздно, – и улыбнулся, словно вспомнил что-то очень смешное. – Если ты думаешь, что после всего этого я позволю вам уйти, – вы идиотки, – и рассмеялся. Смех его, впрочем, отдавал театральщиной. Он словно изображал злодея, надеялся запугать их своим бесстрашием.

С улицы донесся звук подъезжающего автомобиля. По окнам побежали красно-синие блики и отблески полицейских мигалок.

Таня выглянула в окно. Патрульная машина медленно ехала сквозь толпу людей в белых одеждах. Люди расступались, образуя живой коридор.

Задняя дверь «Логана» открылась, и из салона на землю выпал встрепанный, побитый человек со связанными за спиной руками. Это был Илья в полицейской форме. Вслед за ним вылез огромный плечистый мужик в белых одеждах.

– Отец! – крикнул он. «Вот как они его называют», – подумала Таня. – Отец! Смотри кого мы поймали! Тут в «Чащу» ряженый пытался проехать! Ментом прикидывался!

– Ц-ц-ц, – Гарин цокал языком. Таня обернулась на него, он смотрел ей прямо в глаза – холодный, спокойный взгляд.

– Что? Или вы думали, я не узнаю? Думали, я такой старый болван, да? Пригласил вас к себе и не продумал возможные последствия. Ох-хо-хо, – покачал головой, – Татьяна, Татьяна. У вас минута, чтобы открыть дверь.

– Или что? – спросила Таня, но голос предательски дрогнул.

Гарин улыбнулся, церемонно поднял руки и четыре раза хлопнул в ладоши…

… и вся его паства, до того неподвижно стоявшая на месте, вдруг задвигалась, как единый организм. Люди в белых одеждах подошли к окнам и полезли вверх, взбираясь друг на друга. Загрохотала дверь – один удар, второй, третий. От четвертого удара верхний сегмент двери разлетелся в щепки, в прорехе появилась мужская рука и стала отталкивать, отодвигать комод, так легко, словно он ничего не весил. Оба окна лопнули одновременно, и внутрь прямо по осколкам полезли люди. Ли выхватила шокер, но сразу несколько рук вцепились ей в запястье и вырвали оружие; изба за считаные секунды наполнилась толпой людей. Ли отбивалась, началась драка, кто-то ухватил ее сзади в удушающий замок и повалил.

– Тихо! – голос Гарина сработал как кнопка паузы, все гаринцы снова замерли – и их синхронность была особенно жуткой. Ли отпустили, она упала на колени и откашливалась, длинно сплевывала на пол.

– Выведите их отсюда.

Их грубо вытолкали на улицу. Спускаясь с крыльца, Таня оступилась, ее тут же схватили за волосы и поволокли по земле, не давая подняться. Их подвели к машине и взяли в круг, вместе с Ильей.

Гарин вышел на крыльцо, минуту стоял молча, облокотившись на перила. Рядом с ним – два мужика с зажженными факелами; и только тут Таня поняла, что уже вечер и сумерки сгущаются.

– И что мне с вами делать теперь? – спросил Гарин.

Никто не ответил. Они стояли возле машины, побитые и окруженные. В подступающих сумерках журчали сверчки.

– И главное, я не понимаю, чего вы добились-то? – Гарин развел руками. – Ну приехали, нахамили. Но маскарад-то к чему? Вы правда думали, что сработает?

В толпе в желтом свете факела Таня увидела мать и поразилась тому, насколько пустым и равнодушным было ее лицо; мать встретила взгляд Тани совершенно стеклянными глазами, так, словно видела ее первый раз в жизни.

– Должен сказать, я растерян. И разочарован. Я пригласил вас к нам из лучших побуждений, я был открыт, потому что так велит наш устав: всегда быть открытым и отзывчивым. А вы, – он показал пальцем на Таню, – вы воспользовались моей добротой. Решили меня обмануть. Обмануть всех нас. Я говорил вам, что у нас свое общество и свои законы. Мы ценим честность и справедливость! – Гарин все повышал голос и вещал с крыльца, раскинув руки, как настоящий проповедник. Ли вспомнила, как сильно в прошлом на нее влиял этот голос. Он действительно был превосходным оратором и умел управлять интонациями, накручивать людей, влиять на них. Своим голосом он превращал банальности в заклинания. Ли слушала его и чувствовала, как люди в белых одеждах проникаются его «священным гневом». – Особенно обидно, – продолжал Гарин, – когда нечестные люди приходят к нам и пытаются нас обмануть. Мы с вами, – я и вы! – мы построили «Чащу» потому, что не хотели мириться с грязью внешнего мира. Не хотели мириться вот с этим – с постоянным обманом. И я прошу вас простить меня, братья мои, это моя вина, я привел на нашу землю людей из внешнего мира, и это была ошибка. Я был слишком наивен, думая, что мы сможем договориться.

Он тяжело и театрально вздохнул, изображая моральные сомнения, словно принимает важное и тяжелое решение, которое вовсе не хотел принимать.

– Но это наша земля и наша община! Разве я не прав? Скажите, я прав? Это наша община!

– Это наша община! – в один голос повторили гаринцы.

– И в нашей общине есть законы и есть правда! И мы будем стоять за правду до конца! И мы не допустим обмана и бесчестья. В нашей общине обман должен быть наказан! Разве я не прав? Скажите, обман должен быть наказан?

– Обман должен быть наказан!! – снова откликнулись гаринцы.

– Я всегда говорил вам, что нет ничего важнее доверия! И нет хуже греха, чем злоупотребление доверием брата своего. Как мы наказываем тех, кто злоупотребляет доверием? Скажите, как мы наказываем лжецов?!

– Лжецов бросаем в яму!!

– Верно. Лжецов мы бросаем в яму, – Гарин четыре раза ударил кулаком по перилам – бум-бум-бум-бум! – Вы знаете, что делать?

И все сектанты одновременно хлопнули в ладоши четыре раза – Х-п! – Х-п! – Х-п! – Х-п!

– Как мы наказываем лжецов?! – бум-бум-бум-бум!

– Лжецов бросаем в яму!! – откликнулись люди, и в едином их крике был восторг футбольных фанатов на стадионе. И опять – четыре хлопка – Х-п! – Х-п! – Х-п! – Х-п!

– Как мы наказываем лжецов?! – Гарин кричал так, что на шее и на лбу вздулись вены; он был похож на полководца, который накачивает солдат перед решающим боем. Бум-бум-бум-бум.

– Лжецов бросаем в яму!!

Синхронные удары и хлопки эхом разносились над картофельными полями, и эти четыре такта – бум-бум-бум-бум – отбросили Ли в прошлое, к концертам братьев Волковых, на которых точно такой же ритм вводил всех в состояние болезненного, предобморочного удушья, и в животе, в желудке у нее снова зашевелился холодный крючок, и она зажала уши ладонями, чтобы хоть как-то прервать, остановить накатывающее наваждение.

– И что вы сейчас сделаете?! Скажите мне! Ответьте, что вы сделаете с ними?!

– Лжецов бросаем в яму!

Х-п! – Х-п! – Х-п! – Х-п!

– Тогда чего вы ждете?

Гаринцы выстроились в два ряда, образуя нечто вроде живого коридора, и стали толкать пленников в спины, чтобы те шли быстрее. Все это очень напоминало какой-то абсурдный военный парад или конкурс строевой подготовки – люди в белых одеждах двигались как единый организм, шагали в такт, и через каждые четыре такта хлопали в ладоши – Х-п! – Х-п! – Х-п! – Х-п! – и, скалясь, орали:

– Лжецов бросаем в яму! Лжецов бросаем в яму! Лжецов бросаем в яму!

Яма была недалеко – в пятистах метрах на север, в том самом карьере, к которому Гарин водил Таню в прошлый раз, – это было место для радений. Сектанты подошли к сцене, взошли на настил и подняли деревянный люк – со стороны и не скажешь, что там что-то есть. Двое мужчин крюками подцепили люк и оттащили в сторону. И гаринцы, скандируя, огромным хороводом из сорока человек закружились вокруг ямы. Все это выглядело как веселый, радостный языческий праздник; Илья попытался вырваться, но тут же получил по носу, и двое самых крепких мужиков – те самые, которые оттаскивали люк крюками, – схватили Илью под руки, как пьяного, подтащили к краю и столкнули вниз, в темноту. Ли тоже боролась и даже болевым приемом вывернула руку одному из гаринцев, но остальные тут же накинулись на нее, повалили и стали пинать ногами, а потом, заломив руки, подтащили к яме и скинули. Таня стояла на краю и испуганно озиралась, пока водящие хоровод белые фигуры скандировали и каждое падение праздновали с каким-то бешеным, остервенелым восторгом – точь-в-точь футбольные фанаты, празднующие гол!

– Лжецов бросаем в яму! Лжецов бросаем в яму!

И снова четыре хлопка – Х-п! – Х-п! – Х-п! – Х-п!

Таню столкнули последней, она упала на спину, было почти не больно – мокрая, жидкая глина на дне смягчила удар; яма была неглубокой – метра четыре вниз и около двух диаметром. Наверху снова заулюлюкали, затем вдруг затихли, и Таня почувствовала на лице и на лбу капли влаги. Она не сразу поняла, что в нее плюют. Гаринцы выстроились на краю ямы и в буквальном смысле оплевывали сидящих на дне пленников. Когда и этот ритуал закончился, люк стал медленно наезжать, скрывая от Тани небо.

Прежде чем люк задвинули, Таня успела увидеть, что в яме был кто-то еще – девушка в грязной робе сидела в углу, поджав колени и обняв их руками.

– С вами все в порядке? – спросила Таня, когда все затихло.

– В порядке? – Илья шмыгал носом. – Мы в яме, Тань, какой на хер порядок? Я, блядь, максимально далеко от порядка.

– Илья, ты чего?

– Догадайся, блядь, чего. Мы в жопе.

– Тут девушка в углу.

– Ох, ну зашибись, тут еще кто-то есть?

Глаза чуть привыкли, лунный свет все же проникал сюда сквозь два небольших отверстия в люке, которые, видимо, нужны были для вентиляции, чтобы пленники не задохнулись.

Таня смогла разглядеть девушку, подползла к ней.

– Вам плохо? – спросила она и тут же поймала себя на мысли, какой же это глупый вопрос; человек сидит в яме, конечно же ей плохо. Девушка не шевелилась и не отвечала, и на секунду Таня с ужасом подумала, что она, возможно, мертва.

– Мне холодно, – едва слышно сказала девушка.

Таня через голову стянула с себя кофту и протянула ей.

– Вот, возьмите. Почти сухая. Разве что спину испачкала.

Девушка не шевелилась. Таня помогла ей надеть кофту.

– За что тебя? – спросила Таня.

– Я соврала, – она покачала головой, – сказала, что мне здесь не нравится. Нельзя врать. Он запрещает врать.

Минута прошла в подавленном молчании. Когда кто-то ерзал в темноте, под ногами хлюпала грязь.

– Илья?

– А?

– Подай голос. Не вижу тебя.

– Подаю голос.

Таня подползла к нему.

– Убери руку, дай проверю.

– Аааааай… блин!

– Не сломан. Погоди, у меня салфетки были. Черт, даже их отобрали. – (Пауза). – Как думаешь, записалось?

– Надеюсь. Иначе мы в полной жопе, – он помолчал и вдруг нервно рассмеялся.

– Что? – спросила Таня.

– Чокнутые фанатики сломали мне нос и сбросили в яму, вот что.

– Прости. Прости, я не знала про яму. Я не думала, что будет вот так.

– И че теперь?

Таня молчала.

– Че теперь-то, Тань? А?

– Да не знаю я, дай подумать. – Она терла лоб и вдруг спохватилась. – Ли? – Тишина. – Ли-и-и! Где она? Ее же с нами сбросили.

– Откуда мне знать?

Таня на четвереньках поползла вдоль стены, наткнулась на руку.

– Она здесь. Без сознания.

– Живая хоть? Дышит?

Таня склонилась над Ли, искала пульс на шее. Ли застонала, задвигалась.

– Ты в порядке? – по-английски спросила Таня.

– Не очень. Плечо болит.

– Вывих?

– Не знаю. Просто болит. И голова тоже.

– Дай посмотрю. Да нормально, жить буду. Вы сами как?

– Илье нос сломали.

Пауза.

– Прости меня, я все испортила.

– Да брось ты, сейчас помощи дождемся.

– Помощи, ага, – сказал Илья, услышав слово «help», – теперь молимся, чтобы сигнал был хороший и запись с регистратора улетела твоей подруге, иначе хрен нас найдут.

– Ты же обратил внимание, они регистратор не сорвали? – спросила Таня.

– Не-е-е, – Илья продолжал шмыгать разбитым носом, – когда этот черт свою речь толкал, наш глазок прям на него смотрел. Все четко было.

– А если сигнала не было?

– Сигнал был. Вопрос в том, насколько хороший.

– Даже если они приедут, ну, в смысле менты и эта твоя Ольга, как они нас найдут-то теперь?

– Если запись с регистратора не загрузилась в «облако» – то никак. Говорю же, мы в жопе.

Снова тяжелая пауза. Илья тревожно ерзал в своем углу, грязь хлюпала под ним.

– Простите меня, – сказала Таня.

– За что?

– Я должна была что-то такое предвидеть. Я думала, мы симулируем попытку побега, и тогда он решит, что победил, и…

– Тихо! – Илья вскочил на ноги и встал под двумя лучами лунного света, вскинув голову. Все прислушались. Акустика в яме была гулкая и какая-то потусторонняя, но Таня точно слышала какой-то отдаленный шорох, затем – пиликанье полицейских мигалок. Илья издал победный клич и выматерился, все выдохнули с облегчением. Все, кроме Тани. Она все это время ждала. Ждала, что мать придет и как-то поможет им, что материнское родственное чувство победит ритуальный морок, и она вспомнит о них и придет к яме и хотя бы поговорит с ними, даст понять, что она на их стороне. Но она не пришла. Она была там, Таня видела, как мать вместе со всеми кричит «Лжецов бросаем в яму» и водит хоровод и хлопает в ладоши. Она участвовала в этом и ничего не сделала, чтобы помочь. И хотя Таня к тому моменту уже прочла несколько книг о контроле сознания и психологическом насилии и понимала, как это наивно с ее стороны – надеяться, что мать сама сможет преодолеть и сломать гаринские установки, ей все равно было горько и обидно. И все то время, что они сидели в яме, она вспоминала лицо матери, скандирующей вместе с остальными «лжецов бросаем в яму» и ей было как-то особенно тоскливо.

Звук полицейских машин затих, и еще минут пять или больше, – в яме время двигалось очень медленно, и посчитать, сколько именно они там просидели, было, кажется, невозможно, – они сидели в полной тишине, и Таня чувствовала, как воздух вновь наполнился тревогой, и никто не смеет заговорить, потому что не хочет мешать другим вслушиваться.

И тут – вдали послышались шаги. У Тани отлегло от сердца – кто-то идет. Шаги приближались.

– Вот здесь, – раздался знакомый голос, и Таня сначала не поверила ушам. Это был голос матери. – Нужно сдвинуть люк, – это точно был ее голос.

– Да где он? Не вижу.

– Да вот же! – стук по дереву. – Вот тут пазы, чтобы тянуть, цепляешь крюком и вот так тянешь.

– А-а-а.

– Осторожно, он очень тяжелый.

– Мы здесь! Помогите! – вдруг закричал Илья. Он вскочил на ноги и размахивал руками так, как будто его могли увидеть.

Люк задвигался, Таня вскинула голову и увидела ночное небо, которое отсюда, со дна, из грязи, казалось каким-то болезненно-резким и невероятно красивым, и звезды были словно нацарапаны на его поверхности. На фоне звезд виднелись два черных силуэта – один из них был силуэт матери. Что-то звякнуло наверху – жестяная ручка ведра – и Таня услышала плеск воды и крик – Илья отшатнулся и упал. Таня ощутила холодные брызги на лице. И снова звук жестяной ручки ведра, и теперь уже Тане на голову хлынула ледяная струя воды. От резкого холода, как от удара, у нее сбилось дыхание, она закашлялась и не успела прийти в себя, как сверху снова полилась вода.

– Чистая вода да очистит. Чистая вода да очистит, – бормотал голос сверху.

Она не знала, сколько ведер на них вылили, – холод был такой острый, что внутри все – даже мысли – сжалось и околело. Люк сверху задвигался, и они вновь оказались в кромешной темноте, только теперь на дне хлюпала ледяная вода, сидеть было невозможно, и они стояли, уперевшись спинами в земляные стены ямы. Воздух, и без того сырой, стал морозным, колючим, вдыхать его было тяжело и больно, и в тишине еще долго слышалось мучительное, неровное, шипящее дыхание и стук зубов. Теперь никто не разговаривал, все были подавлены, не столько холодом, сколько мыслью о том, что их, похоже, не смогли найти, что план сорвался и они тут надолго. Таня переступала с ноги на ногу, она уже не чувствовала пальцев. Кто-то рыдал в голос и то и дело повторял: «Простите, простите, простите меня».

На Таню накатывал сон, она боролась с ним и то и дело мыслями возвращалась к записи с регистратора – неужели сигнал не прошел? Ольга не получила видео? Она ведь должна понимать, что, если они не выходят на связь, значит, все плохо? Но если так, то где она? Почему их еще не спасли?

Рыдания сменились тихим плачем, и Таня уже не знала, кто именно плачет, да и не важно было, – ей самой хотелось разрыдаться и без конца просить у всех прощения.

Это моя вина, я виновата, повторяла она. Но даже мысли постепенно отступали и растворялись в одной-единственной – в мысли о холоде, господи, как же холодно.

Люк сверху снова задвигался, и в яму ударил предутренний свет – звездного неба больше не было, наверху рассветало.

– Чистая вода да очистит. Чистая вода да очистит.

И снова плеск воды.

– Не надо! Не надо, пожалуйста!

Таня не знала, кто кричал – голос был хриплый, простуженный, сорванный. Она почувствовала жжение в глазах, в нос ударил резкий запах. Кто-то схватил Таню за плечо, голос Ильи:

– Не дыши этим! Они хлорки насыпали.

Илья оторвал рукав, намочил и прижал к лицу Тани.

– Дыши сквозь него. Не открывайте глаза!

И голос сверху:

– Чистая вода да очистит. Чистая вода да очистит.

И снова звук задвигаемого люка, и темнота.

И дальше Таня уже не думала – совсем. Она уже не думала, дошел ли сигнал, спасут ли их, выживут ли они. Затем по люку стали колотить – тот же ритм: бум-бум-бум-бум! – четыре такта тишины и снова: бум-бум-бум-бум! – гаринцы там, наверху, танцевали на сцене и, кажется, жгли костер, потому что запахло паленым. И даже зажав уши ладонями, Таня отчетливо ощущала, как ее сознание отслаивается от тела, как ее «я», ее внутренний голос медленно падает куда-то внутрь, в еще одну яму, в черноту внутри ее тела. Она проваливалась в себя – бум-бум-бум-бум! – а тело оставалось в яме и страдало дальше, – но это было уже как бы не ее тело; вот и хорошо, думала она, вот и славно, потому что сил терпеть холод и жжение больше не было.

И далее из этой ямы собственного подсознания Таня выглядывала, как из окна, и видела, как их вытаскивают из ямы и выхаживают, и натирают травами, и парят в бане, и уже там Тане протягивают белые льняные одежды, и она – а точнее, ее тело, которое теперь двигалось автономно и не принадлежало ей, – надевает прекрасный, чистый, мягкий сарафан, и вместе с матерью идет на реку и полощет белье. Потом они танцуют вокруг огромного костра – точнее, не они, а их тела, тела Тани и матери, – и Гарин кладет Тане руку на лоб и спрашивает:

– Ты готова расстаться с грехами?

– Готова.

– Готова отринуть прошлое, отбросить его, как олень отбрасывает рога?

– Готова.

И дальше – она танцует в хороводе и бросает в костер оленьи рога и изо всех сил кричит в небо, что отреклась от прошлого, отринула былое и теперь свободна! Она приветствует свободу, восторг наполняет ее, и даже там, сидя в яме, внутри собственной головы, Таня чувствует этот восторг, бегущую по стенкам ямы волнующую дрожь. Дрожь единства. И когда Таня пытается выбраться из ямы и вновь завладеть своим телом, вернуть себе контроль, отбить его, тело дергается и рычит, и все вокруг видят ее судороги и начинают кричать: «Бес! В Танюшку вселился бес! Изгоним беса!» И тащат ее к Гарину, и начинают танцевать, и отбивают этот проклятый ритм – бум-бум-бум-бум! – и каждый удар, как удар молотка по шляпке гвоздя, забивает сознание Тани все глубже, заталкивает ее во внутреннюю яму. И она вновь и вновь сквозь окна собственных глаз, не в силах ни на что повлиять, наблюдает ежедневную рутину, которой занимается ее захваченное, украденное тело: работа в поле, полоскание одежды, танцы и хороводы. Потом она видит лицо Гарина, который разговаривает с ней – точнее, с ее телом, но она тоже все слышит, – и начинает сопротивляться, снова пытается вылезти из ямы и вернуть себе контроль, и Гарин видит ее сопротивление, берет карандаш и четыре раза ритмично стучит по столу – тук-тук-тук-тук – и этим стуком, как молотом, вновь забивает сознание Тани обратно, в глубину тела.

Гарин не хочет говорить с Таней, ему нужно только ее тело. Он говорит об Ольге Портной.

– Она наш враг, – говорит он. – Она угрожает «Чаще». И только ты можешь нас спасти. Ты готова спасти нас?

– Я готова, – отвечает тело.

– Назначь ей встречу и сделай все, чтобы она замолчала. Я хочу, чтобы она замолчала, слышишь?

– Слышу, – говорит тело.

Он кладет перед телом раскладной нож.

– Ты знаешь, что делать, – и тело Тани кивает, протягивает руку и прячет нож в кармане.

Ее переодевают в «городскую» одежду, и далее Таня из глубины наблюдает, как тело идет по улицам Москвы и видит отражение в витрине – и не узнает себя; это другой человек, измученный, исхудавший, напуганный.

Тело Тани встречается с Ольгой Портной в каком-то офисе на цокольном этаже – кажется, это редакция. Они садятся за столик в буфете и говорят о чем-то, и Ольга обнимает Таню и говорит, что очень рада ее видеть, хотя по лицу Ольги ясно – она все понимает, она видит, что Таня уже не с ней, Таня уже не с ней.

– Тебе какой? Черный или зеленый?

– Зеленый.

Когда Ольга отходит к столу, чтобы налить чаю, тело Тани достает из кармана нож и шагает к Ольге, и настоящая Таня, сидя в яме, кричит во все горло: «Обернись! Оля, обернись!» Но тело продолжает двигаться. Какие-то люди сзади хватают тело Тани за руки, скручивают и отбирают нож.

Они куда-то едут, и Ольга сидит рядом со связанной по рукам и ногам Таней и плачет, просит у нее прощения.

– Я пыталась вас найти, я правда пыталась. Я несколько раз приезжала с полицией, но все без толку. Прости меня, прости, пожалуйста.

Потом затмение, темнота.