7
— И зачем ты вступила в переписку с этой женщиной? — удивленно спросил Кевин. — Ведь ты с ней едва знакома!
— Я знаю, — ответила Беатрис, — но она задает очень интересные вопросы. Она, кажется, действительно хочет больше узнать обо мне, Хелин и нашей жизни. Почему бы мне не рассказать ей об этом?
Она сидела за столом на кухне Кевина и смотрела, как он готовит. Кевин пригласил ее на ужин в благодарность за одолженные ему деньги, но предложил Беатрис прийти пораньше, чтобы составить ему компанию, пока он будет готовить. Он знал, что Беатрис это нравится. Она с удовольствием сидела в его уютной небольшой кухне, обставленной белой лакированной мебелью, пила вино, курила сигареты и непринужденно болтала с хозяином. Беатрис часто говорила, что ни одна вещь на свете так ее не успокаивает и не умиротворяет, как эти встречи, особенно, если на них не было Хелин.
— Эта… как ее? — Франка? Эта Франка живет в Германии и интересуется биографиями двух совершенно незнакомых ей женщин с островка в Ла-Манше? Я нахожу этот интерес в высшей степени странным. Надеюсь, у этой Франки нет несерьезных намерений.
Беатрис рассмеялась. Она прикурила сигарету и с наслаждением затянулась.
— Какого рода могут быть эти несерьезные намерения?
Кевин задумался.
— Может быть, она хочет каким-то образом добыть денег.
— Как это вообще возможно? Я уж не говорю о том, что у нас с Хелин и взять-то особенно нечего.
Кевин задумчиво покачал головой.
— Ты слишком доверчива и немного наивна. Я бы никогда не стал рассказывать о себе незнакомому человеку.
— Она совершенно безвредна. Это молодая женщина с какими-то сложными проблемами. Она почему-то кажется мне очень одинокой.
— Она замужем?
— Да.
— Значит, она не одинока!
— Тот факт, что человек состоит в браке, еще не говорит о том, что он не страдает от одиночества! Одиноким можно быть и в браке! — Беатрис поморщилась. — Долго еще ты собираешься тереть эти помидоры? От них скоро вообще ничего не останется.
Кевин перестал трудиться над помидорами.
— С овощами лишняя предосторожность не повредит, — заметил он. — Ты же не хочешь, чтобы я тебя отравил?
— Я думаю, что это твои собственные овощи, с экологически чистого огорода.
— Ну ладно, уговорила. Но дело ведь не только в пестицидах. Есть еще и бактерии, которые вокруг нас летают.
— Такой старухе, как я, пережившей на своем веку массу бактерий, они уже не страшны, — сказала Беатрис. Она откинулась на спинку стула и окинула Кевина озабоченным взглядом.
— Последнее время ты чем-то сильно встревожен, часто отсутствуешь. Тебя что-то сильно удручает.
— У меня небольшие финансовые трудности, ты же знаешь.
— До сих пор?
— Твой чек мне очень помог. Даже не знаю, как тебя отблагодарить, — сказал Кевин, но улыбка, сопровождавшая его слова, показалась Беатрис искусственной. — У меня все в порядке.
— Точно?
— Да, точно. Беатрис, прошу тебя, не надо на меня так проницательно смотреть! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Мы хотим приятно провести вечер, не будем поэтому касаться неприятных тем.
Она откликнулась на его просьбу.
— Ну, хорошо, — проговорила она, — не будем о грустном. У тебя в доме очень красиво, Кевин. Я не знаю ни одного человека, у которого была бы такая прелестная, такая кристально чистая кухня. Когда я вспоминаю кухню Алана в Лондоне, то понимаю, что там тоже чисто, но неуютно и холодно.
— Несмотря на это, ты, конечно же, рада, что твой сын не я, а Алан. Матери часто не могут примириться с нетрадиционной ориентацией сыновей.
Беатрис на мгновение задумалась.
— Думаю, что они не могут примириться с тем, что их сыновья несчастливы. Стиль и качество отношений, в которые мы вступаем — вот что решает, будем мы счастливы или нет. Гомосексуальность влечет за собой массу разных проблем, и ты знаешь это лучше меня. Но то, как живет Алан, видит бог, очень сильно меня огорчает. Он нигде не чувствует себя дома. Думаю, что у него множество мимолетных любовных связей, но нет надежных, серьезных отношений.
— Может быть, это как раз та жизнь, которая ему нравится, — предположил Кевин. Он собрался подвергнуть салат той же экзекуции, что и помидоры. — И я думаю, что для него лучше менять женщин в постели, чем липнуть к этой шлюшке Майе!
Беатрис покачала головой.
— Боюсь, что к Майе он уже прилип, и в этом состоит его единственная проблема. Он одержим этой женщиной. Он не может представить себе ни одну другую женщину на ее месте. Это мешает ему завязать по-настоящему серьезные отношения. Иногда я отчаянно боюсь за него.
— Он еще на острове?
— Нет, вечером моего дня рождения он улетел в Лондон. Вероятно, теперь я увижу его только на Рождество.
Кевин внезапно насторожился, лицо его приняло напряженное выражение.
— Ты ничего не слышала?
Беатрис удивленно воззрилась на него.
— Нет, а что?
— Мне показалось, что кто-то ходит у дверей.
— Пойди, посмотри! Между прочим, любой, кто захочет прийти к тебе в гости, может просто войти в дом.
— Нет, — ответил Кевин, — я запер дверь. Ты уверена, что ничего не слышала?
Беатрис встала.
— Пойду, посмотрю, — с этими словами она вышла в маленькую прихожую. Кевин действительно запер дверь, а для верности, еще и накинул цепочку. Беатрис открыла дверь и выглянула наружу. За дверью никого не было, только на заборе лежала кошка, гревшаяся на теплом сентябрьском солнышке. Неподалеку от дома, на фоне голубого вечернего неба четко вырисовывались контуры церкви Святого Филиппа де Тортеваля. Цветы и кусты, которыми густо порос двор, поблескивали красноватым оттенком в лучах клонившегося к закату солнца. Беатрис сделала глубокий вдох. «Как же здесь хорошо», — подумалось ей. Деревушка Тортеваль на юго-западной оконечности острова нравилась ей даже больше, чем ее родной Ле-Вариуф. От Тортеваля можно было пешком дойти до подножия Плейнмонт-Пойнта, а дикие скалы, пенящийся прибой, жесткая плоская трава, которую гнул на гребнях сильный ветер, нравились ей куда больше, чем милый пейзаж юга. Плейнмонт был любимым ее местом. Если ей хотелось побыть одной, отдаться своим мыслям и чувствам, она приезжала в Плейнмонт.
Она вернулась на кухню.
— Там никого нет, — объявила она, — кроме кошки.
— Значит, мне показалось. Ты заперла дверь?
— С каких это пор ты начал запираться? Нет, я оставила дверь открытой.
— В наше время нельзя быть таким легкомысленным. Кругом полно воров.
Она рассмеялась.
— Но не на Гернси!
Она посмотрела, как он укладывает в миску отмытый, наконец, до нужной кондиции салат. «Кевин становится каким-то странным, — подумалось ей. — Болезненная страсть к чистоте, боязнь взлома… Наверное, он слишком долго живет один». Насколько она могла судить по своему опыту, у одиноких людей часто начинаются странные чудачества. Такие люди склонны заниматься только собой, с утра до вечера носятся с одними и теми же мыслями о себе и своих проблемах. Тут-то и появляются странности.
Бедный Кевин.
Чуткий Кевин сразу уловил, что Беатрис думает о нем, и решил сменить тему.
— Ты будешь и дальше писать этой женщине в Германию?
— Почему нет? В старости становишься болтливым, и если появляется человек, готовый с интересом тебя слушать, то почему бы этим не воспользоваться?
— Потому что не стоит бередить старые раны и баламутить то, что уже давно осело.
Беатрис принялась внимательно рассматривать дым сигареты.
— Не знаю, осело оно или нет, — произнесла она наконец. — Думаю, что нет. Есть вещи и мысли, которые никогда не исчезают. Их вытесняют, но это не значит, что с ними раз и навсегда покончено.
— Люди почему-то говорят, что вытеснение — это плохо, но на мой взгляд, это вздор, — сказал Кевин. — Модная болтовня психологов. Почему нельзя вытеснить неприятности, если так легче жить? Я уверен, что тебе будет спокойнее, если ты не будешь будоражить ужасные воспоминания о прошлом. Зачем, собственно? У тебя есть твое прекрасное, хорошо налаженное бытие. Забудь вещи, которые когда-то разрывали тебе сердце.
— Забыть их я, так или иначе, все равно не смогу. Есть воспоминания, липкие, как клей. От них, как ни крути, все равно не избавишься. Иногда говорить о них легче, чем все время пытаться не выпустить их наружу.
— Тебе виднее, — коротко заметил Кевин.
Огненно-красные лучи заходящего солнца достигли окна, и кухня вспыхнула, как костер. Кевин расставлял на столе тарелки и столовые приборы. Еще пара минут, и солнце опустится за горизонт. Над землей разольются мягкие, смутные сумерки позднего лета.
Мысли Беатрис блуждали. Всю вторую половину дня она занималась тем, что писала письмо Франке, но письмо она не отослала и не была уверена, что сделает это. Кевин считает ее поведение в высшей степени странным, это она заметила, и, возможно, он прав. Она слишком плохо знает эту женщину, чтобы вот так, с готовностью, раскрывать перед ней свою жизнь.
«С другой стороны, — подумала Беатрис, — я ничего особенного ей и не раскрываю. Она немка, пару раз побывала на Гернси, заинтересовалась событиями, которые происходили на островах больше пятидесяти лет назад. Я описала ей пару фактов, вот и все».
Но Беатрис чувствовала, что обманывает себя. Она честно описала незнакомому человеку чувства и страхи покинутой маленькой девочки, забившейся в угол гостиной и с ужасом слушавшей рев самолетов, доставлявших на остров немецких оккупантов. Она позволила этой незнакомке заглянуть в свою душу, открылась перед ней так, как не открывалась перед собственным сыном. Впрочем, Алан отреагировал бы на такую откровенность зевком, сказав, что его не интересуют «покрытые пылью веков истории», как он их обычно называл.
«Может быть, действительно стоит покончить с этой перепиской, — подумала Беатрис. — Франка воспитанная, осторожная женщина. Если я хотя бы намекну ей, что не хочу дальнейшего общения, она тотчас от меня отстанет. Да, я могу в любой момент прекратить переписку».
Во-первых, ей надо меньше думать об этом деле. Она попыталась внимательно слушать Кевина, который пустился в рассуждения о растущей во всем мире преступности. Ей стало интересно, почему у Кевина в последнее время появилась навязчивая идея о взломе: по ее мнению, у него просто нечего было брать. Она была почти уверена в том, что он скоро появится в Ле-Вариуфе и снова попросит чек. Вероятно, на этот раз он обратится к Хелин.
Хелин питала явную слабость к Кевину, которого считала образцовым молодым человеком. Он был вежлив, опрятен, ухожен и не менял, подобно другим холостякам, женщин, как перчатки. Типичным для Хелин было то, что она успешно вытеснила мысли о его гомосексуальности, не допуская размышлений о том, что Кевин постоянно бегает за мужчинами. Так же мало беспокоил ее и тот факт, что Кевин, несмотря на свою любовь к порядку и педантичность, до сих пор не смог устроить свою жизнь, жил не по средствам и, в отличие от Алана, все время попрошайничал. «Хелин, — подумалось Беатрис, — была великим мастером избирательного восприятия реальности. Она подправляла положение вещей до тех пор, пока они не начинали составлять угодную ей картину».
Но со временем Хелин не сможет помогать Кевину. Неважно, сколько она сумела скопить, деньги все равно когда-нибудь, да кончаются.
Мыслями она вернулась к Хелин, а, значит, и к Франке. Сегодня она написала ей длинное письмо. В саду она удобно расположилась на плетеном стуле, положила ноги на другой стул, а на колени, вместо стола, подложила толстую книгу. День опять был необычайно теплым, но кусты уже пожелтели, а небо было холодного, светло-голубого цвета.
Хелин не было дома, она отправилась на чай к Мэй, и Беатрис надеялась, что она пробудет в гостях до вечера. Ей было лучше, когда Хелин отсутствовала, ей, казалось, было легче дышать без нее.
Беатрис так начала письмо к Франке: «Хелин Фельдман украла у меня жизнь».
Она тотчас зачеркнула это предложение и замазала его так, чтобы никто и никогда не смог его прочесть. Это было слишком, такого она не могла доверить незнакомке. Мало того, такого она не могла доверить кому бы то ни было. Такого она ни разу не говорила даже Мэй. Больше того, она никогда так не думала. Ощущение жило внутри нее, но жило молча, и она сама никогда не осмеливалась внятно его сформулировать — слишком ужасным было бы такое осознание правды. Украденная жизнь — это не украденный автомобиль. Абсолютная невосполнимость утраты повергла Беатрис в панику, душила, лишала воздуха. Когда она зачеркивала написанную фразу с такой силой, что едва не порвала обложку подложенной книги, Беатрис одновременно пыталась изгнать фразу из памяти, прекрасно при этом понимая, что ей это не удастся. То, что когда-то жило, невозможно уничтожить одним росчерком пера. Было ясно, что отныне эти роковые слова еще сильнее запечатлелись в ее мозгу.
Новое письмо она начала с ничего не значивших банальностей, с пары фраз о погоде, о том, что на острове очень давно не было дождя. Только после этого она начала писать о прошлом, о тех временах, с того момента, когда в родительском доме появился Эрих Фельдман.
ГЕРНСИ, ИЮНЬ — ИЮЛЬ 1940 ГОДА
Он так и не ушел. Он осмотрелся и с непоколебимой убежденностью в голосе произнес: «Здесь хорошо. Просто отлично. Я остаюсь здесь».
В комнату вошел второй немецкий солдат, очень молодой, почти мальчик. Они с офицером о чем-то заговорили, но так как говорили они по-немецки, то Беатрис не поняла ни одного слова. Человек, который ее обнаружил и извлек из укрытия, сказал, что его зовут Эрих Фельдман, и теперь она мысленно снова и снова произносила это трудное имя. Эрих Фельдман.
Эрих указал на девочку и что-то сказал. Молодой солдат послушно кивнул, потом подошел к Беатрис и взял ее за руку.
— Пойдем, посмотрим, не осталось ли на кухне еды.
У солдата были теплые дружелюбные глаза, а по-английски он говорил почти безупречно. Беатрис пошла за ним на кухню. Там очень плохо пахло. Солнечный жар застоялся в четырех стенах, отчего скисло оставленное в кухне молоко.
— Нам нужен лед, — сказал солдат после того, как открыл дверь холодильника и сморщил нос от отвращения, — здесь все растаяло.
Он порылся в шкафах, что Беатрис восприняла очень болезненно, как невыносимое вторжение. Это же кухонный шкаф Деборы! Но она сказала себе, что у солдата были самые добрые намерения. Он хотел найти еду для нее.
— Как вас зовут? — тихо спросила она.
— Вильгельм, но все называют меня просто Виль. А как зовут тебя?
— Беатрис.
— Красивое имя, Беатрис. Как называют тебя люди?
— Они называют меня так, как меня зовут.
— И папа? И мама? Разве у них нет для тебя уменьшительного имени?
В горле Беатрис встал ком.
— Моя мама… — голос девочки прозвучал сдавленно, — моя мама часто называет меня Би.
— Если не возражаешь, я тоже буду тебя так называть, — он испытующе посмотрел на ребенка. — Или этим именем тебя может называть только мама?
Ком в горле стал давить сильнее. Еще секунда, и она расплачется. Но Беатрис не хотела плакать, не хотела, чтобы он взял ее на руки, погладил по голове и принялся утешать. Она чувствовала, что он непременно это сделает. Солдат смотрел на нее с искренним сочувствием и теплотой.
Она справилась. Она глотала, глотала и глотала и, наконец, проглотила подступившие к глазам слезы.
— По мне лучше, если вы будете называть меня Беатрис, — сказала она наконец.
Он тихо вздохнул.
— Ну, ладно. Слушай, Беатрис, в кухне ничего нет. Все заплесневело или протухло. Боюсь, что тебе придется еще немного потерпеть. Но вечером ты обязательно поешь, это я тебе обещаю.
Собственно говоря, есть ей не хотелось, но она промолчала. Взрослые всегда упрямо пытаются запихнуть в ребенка как можно больше еды. Наверное, немцы в этом отношении ничем не отличаются от англичан.
— Можно я пойду в свою комнату? — спросила она.
Виль кивнул. Было видно, что он огорчен. Беатрис почувствовала, что обидела его — ведь ему так хотелось ее утешить и успокоить.
«Но, может быть, я не хочу утешения от немца», — злобно подумала она. Не сказав больше ни слова, она повернулась и поднялась к себе.
В ее комнате все было как всегда. Здесь ничего не изменилось с момента панического бегства семьи. Розовый коврик, небесно-голубой комод с зеркалом, маленькие картины с видами острова, кровать, на которой рядком сидели куклы и игрушечные звери, письменный стол, белый лакированный платяной шкаф — все казалось мирным, не тронутым пронесшейся бурей. Толстая пчела с ожесточенным гудением отчаянно билась в оконное стекло. Беатрис открыла окно, и пчела исчезла в синеве неба, облегченно и деловито зажужжав.
В комнату полилось тепло летнего дня, запахло розами, которые росли под окном — аромат их был сладким и томным. Розы — больше, чем все остальные предметы — внушали ей покой, который до сих пор был основой, непоколебимым, как скала, устоем ее жизни. До сих пор она не понимала, как размеренность и несокрушимость определяли для нее каждый день и каждый час жизни. Предчувствие говорило ей, что старые времена никогда не вернутся, но она изо всех сил цеплялась за надежду, что весь этот кошмар минует, и все станет таким, каким было когда-то.
Всю вторую половину дня Беатрис просидела на кровати — выпрямив спину и сведя ноги — как храбрая школьница, которой, правда, не шли всклокоченные волосы, усталое лицо и голодные глаза. Она слышала, что в доме происходит какая-то шумная суета. Подъезжали и отъезжали автомобили, из всех комнат доносились громкие голоса и восклицания. Звуки немецкой речи казались ей угрожающими, потому что она не понимала ни единого слова, и не могла поэтому знать, не говорят ли эти люди о ней и о том, что с ней будет дальше.
Она преодолела желание взять в руки куклу или игрушечную зверюшку. Это показалось ей неуместным. Мир вокруг нее перевернулся и показал ей лицо, не имевшее ничего общего с прежним. Детство кончилось. Оно кончилось внезапно, без постепенного, легкого перехода к новой жизни. Беатрис никогда больше не найдет утешения, обняв плюшевого мишку или любимую куклу.
Ранним вечером в комнату заглянул Виль и сказал, чтобы Беатрис спускалась к ужину. Беатрис по-прежнему не ощущала голода, но подчинилась требованию солдата. Внизу, в прихожей, стояли ящики и коробки. Сквозь распахнутую настежь входную дверь Беатрис увидела вездеход, в котором сидели и болтали двое немецких солдат. Они подставляли лица вечернему солнцу и весело смеялись. Они ничем не напоминали о войне, они были похожи на двух молодых людей, наслаждающихся отпуском и свободой.
«Для них это игра», — содрогнувшись, подумала Беатрис.
В столовой находились Эрих и еще три немецких офицера. Они стояли вокруг обеденного стола, курили и разговаривали на своем языке. Стол был уставлен лучшим фарфором Деборы, стояли на нем хрустальные фужеры, а рядом с тарелками лежали серебряные ножи и вилки. Этой посудой и столовыми приборами в семье пользовались только по праздникам — на Рождество, Пасху и на дни рождений. Но немцы превратили эту фамильную ценность в обычную посуду. Или для них сегодня был особый день? Наверное, они решили отпраздновать захват острова. Во всех канделябрах горели свечи. На буфете стояла большая стеклянная ваза, из которой торчали розы самых разных оттенков и размеров. Дверь в сад была открыта. Солнце ярко освещало зелень лужайки. Впервые за много дней в небе не было слышно рева авиационных моторов. В саду щебетали птицы и свистели сверчки. Беатрис вдруг ощутила раздражение от того, что несмотря на разыгравшуюся на нем драму, остров нисколько не изменился.
Эрих обернулся к Беатрис, когда она вошла в столовую и улыбнулся.
— Это и есть та самая юная дама, — сказал он на своем ломаном английском. — Господа, позвольте представить вам мисс Беатрис Стюарт.
Он ничего не добавил к этим словам — но, может быть, он сказал офицерам об этом раньше — что в отсутствие ее родителей это был ее дом. Он обращался с Беатрис как с запоздавшей гостьей, которую поэтому пришлось представлять особо.
Имена господ ускользнули от слуха Беатрис, она их не поняла, и они были ей неинтересны. Она поняла лишь, что все они были офицеры. К самому Эриху все почтительно обращались «герр майор». Он держал себя как хозяин дома, приказав Вилю, который, как поняла девочка, был его денщиком, принести из подвала и разлить вино. Беатрис помнила, как гордился отец своим винным погребом; она пришла в ярость, видя, как Эрих Фельдман в своей гордыне пренебрегает этикетом и правилами приличия, ведя себя так, словно это вино принадлежало ему.
Повар принес еду. Этот человек был худ и бледен, но дело свое, видимо, знал превосходно. Во всяком случае, он приготовил отличный ужин из пяти блюд. Весь день Эрих занимался доставкой в дом провизии. Беатрис не могла понять: немцы привезли все эти продукты с собой или просто конфисковали их у жителей острова? Она едва притронулась к пище и пила только апельсиновый сок, который поставил перед ней Виль. Мужчины разговаривали по-немецки и громко смеялись, видимо, пребывая в прекрасном настроении. Только когда перешли к десерту, Эрих повернулся к Беатрис.
— С завтрашнего дня Виль будет каждый день по два часа учить тебя немецкому языку. Думаю, ты быстро выучишь наш язык. В твоем возрасте люди еще очень восприимчивы.
— Кроме того, выглядит она, как умная маленькая леди, — заметил один из офицеров и по-отечески подмигнул Беатрис.
— Зачем мне учить немецкий? — спросила она. — Я же не собираюсь жить в Германии.
После этих слов в столовой повисла оглушительная тишина. Виль, собиравшийся долить вино в бокалы, застыл на месте с бутылкой в руке. Потом Эрих расхохотался — громко, но — как показалось Беатрис — не весело, а, скорее, злобно.
— Нет, моя дорогая девочка, это и правда просто восхитительно! Но в твоем возрасте люди не способны трезво взглянуть в глаза реальности. Ты уже живешь в Германии. Разве тебе это еще не понятно?
— Я… — начала было Беатрис, но Эрих не дал ей договорить.
— Ты должна уяснить это раз и навсегда, и чем скорее, тем лучше. Все здесь, все ваши острова — это уже Германия!
Одному из офицеров, вероятно, показалось, что Беатрис, наверное, потрясена событиями последних дней и сейчас не самый подходящий момент пичкать ее идейным багажом национал-социализма.
— Малышка наверняка устала, — робко сказал он, — и, к тому же, она…
— Она устала, да, но это она должна знать! — заорал Эрих. Язык его заплетался, и говорил он очень громко. В глазах его появился стальной блеск. Беатрис показалось, что выпил он не так уж много, наверное, он просто не умел пить или плохо переносил алкоголь. Ей даже показалось, что если он встанет и выйдет из-за стола, то будет шататься.
— Весь мир, — изрек Эрих, — станет Германией. Понимаешь? Север, восток, юг, запад — куда ни посмотришь, куда ни пойдешь, везде будет Германия. Неужели ты не замечаешь, с какой неудержимостью мы занимаем одну страну за другой? Где народ, который смог бы оказать нам сопротивление? Назови мне его! Скажи, кто сильнее нас? — вызывающе сверкнув глазами, он посмотрел на Беатрис.
— Она же еще совсем ребенок, — снова заговорил другой офицер.
Эрих стремительно обернулся к нему, как хищная птица, нацелившаяся на свою жертву.
— В этом-то все и дело! Именно поэтому она должна понять, как сильно изменился мир, в котором она живет. От старого мира не осталось камня на камне. Ничто — и она должна твердо это усвоить — ничто не будет таким, каким было раньше!
Все молчали. В наэлектризованном воздухе висело эхо слов Эриха. Виль снова принялся наливать вино. Какое-то время был слышен лишь тихий стук ножей и вилок и звон бокалов. Беатрис искоса взглянула на Эриха. Щеки его горели неестественно ярким румянцем. Он торопливо опрокинул бокал вина. Беатрис почти физически ощутила угрозу, исходившую от этого человека. В нем чувствовалось какое-то необузданное злодейство. Днем, когда Беатрис увидела его впервые, она этого не почувствовала, но теперь его жестокость была ей ясно видна. Наверное, надо было немного спиртного, чтобы пробудить в нем эту сторону его натуры.
Покончив с едой, Беатрис тотчас встала и пошла наверх. Мужчины внизу, видимо, пили много, так как их голоса и смех становились все громче. Но голос Эриха можно было узнать безошибочно — он орал громче всех.
Беатрис попыталась отсечь эти голоса от сознания. Она встала у широко открытого окна и глубоко вдохнула тепло ясного, светлого июньского вечера. Она подумала о маме и папе, постаравшись как можно ярче представить себе их. Где они сейчас? Удачно ли добрались до Англии? Конечно же, они сходят с ума от тревоги за свое дитя. Думает ли сейчас о ней Дебора? Может быть, их мысли сейчас встретились где-то на середине разделившего их расстояния. Беатрис чувствовала и знала, что мама, точно так же, как и она, всматривается в ночную темноту и тоскует по дочери.
— Не тревожься, мама, — прошептала она, — я уже большая и смогу все это перенести. Не бойся за меня, мы скоро встретимся, это не может длиться вечно.
Она почти надеялась, что Виль поднимется к ней в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи, но он не пришел, и Беатрис разделась и легла в кровать. Она не пошла в ванную, хотя вода, мыло и зубная паста были бы ей сейчас очень приятны после долгого перерыва, но она боялась по дороге в ванную встретить Эриха, и от одной этой мысли ей стало очень неспокойно на душе. Но, без сна пролежав в постели целый час, она поняла, что может, конечно долго воздерживаться от мытья, но без туалета она не продержится и десяти минут. Она встала и тихонько прошмыгнула в ванную. Снизу не было слышно ни единого звука. Беатрис заперла за собой дверь и, облегченно вздохнув, прислонилась к ней спиной. Увидев в большом зеркале свое отражение, девочка испугалась: на нее смотрел бледный призрак. Она сильно похудела и осунулась, щеки ввалились, заострились черты лица, в ставших огромными глазах застыло испуганное выражение. Длинные темно-русые волосы свисали с головы прямыми, как солома, прядями, свалялись на плечах, потеряли упругость и блеск. Неужели длинная белая ночная рубашка и раньше так свободно на ней болталась?
Оказавшись в ванной, Беатрис умылась, почистила зубы и причесалась. После этого она стала выглядеть лучше, и лучше стало ее самочувствие. Она оценивающе смотрела на себя в зеркало, когда ее внезапно посетила отчетливая мысль: мне нельзя здесь оставаться. Это мой дом, но они его заняли, а этот человек очень опасен. Мне надо найти способ уйти.
Эта мысль так напугала Беатрис, что у нее бешено застучало сердце, и ей, чтобы не упасть, пришлось ухватиться за раковину. До сих пор она считала дом надежным оплотом среди царившего вокруг хаоса, и сама мысль о том, чтобы оставить эту крепость, внушала ей страх. Но это было не так, потому что дом перестал быть родным. Он находился в руках врага, и в каждый момент мог стать для нее ловушкой. Теперь для Беатрис были важны люди — люди, которые бы ее любили и смогли бы защитить.
На острове у нее было много друзей; проблема заключалась только в том, что она не знала, кто из них остался здесь. Она видела гигантское скопление людей в гавани, и ей теперь казалось, что на острове не осталось не только ни одного местного жителя, но и ни одной английской кошки. В конце концов, она стала последней, кто…
— Ты узнаешь это только в том случае, если начнешь искать, — тихо сказала она себе.
Дебора говорила, что Мэй и ее семья тоже эвакуируются, но точно мама этого не знала, и вполне возможно, что Мэй и ее родители все еще находятся на Гернси. Тоска по любимой подруге стала почти нестерпимой. Нельзя терять ни одной минуты, надо идти.
Она прошмыгнула в свою комнату и с быстротой молнии оделась. Надела она школьную форму, так как она ей понадобится, когда настанет время идти в школу. В маленький, обтянутый полотном чемоданчик, который раньше принадлежал ее куклам, она положила белье, длинные брюки и свитер. Пока этого хватит, в случае чего, можно будет одолжить какую-нибудь одежду у Мэй. Если бы только она была здесь! Беатрис коротко помолилась, бесшумно открыла дверь своей комнаты, проскользнула по коридору и начала спускаться по лестнице, ловко переступая скрипучие ступеньки, которые она знала, как свои пять пальцев.
В маленькой прихожей она перевела дух. Она уже собралась взять из гардероба круглую матросскую шляпу, когда услышала за спиной негромкий шум. Обернувшись, девочка увидела Эриха, неподвижно стоявшего в проеме двери гостиной.
Комната за его спиной была залита лунным светом, превратившим Эриха в темный безликий силуэт. Беатрис слышала, как он дышал, распространяя вокруг себя запах спиртного. Она тоже не произнесла ни слова, и так они некоторое время стояли, молча глядя друг на друга. Потом тень сделала какое-то движение и вспыхнул свет.
Беатрис зажмурилась, потом открыла глаза. Лицо Эриха было бледным, как у призрака. Выглядел он совсем не так, как три часа назад за ужином, когда щеки его были багрово-красными, а сам он выглядел жирным и противным. Теперь же даже его губы потеряли цвет, он весь выглядел эфемерным, бессильным и больным.
— Ах, вы только посмотрите на нее, — сказал Эрих. Он сильно тянул слова, но Беатрис уже заметила, что по-английски он говорил намного медленнее, чем по-немецки. — Ты хочешь переехать отсюда?
У ног Беатрис стоял чемодан, поэтому было бессмысленно говорить, что она собралась в сад полюбоваться луной.
— Я хочу уйти к моей подруге Мэй, — сказала Беатрис.
— К твоей подруге Мэй? И где, позволь узнать, она живет?
— Внизу, в деревне.
— Гм. Так она не эвакуировалась?
Точно Беатрис этого не знала, но смело ответила:
— Нет, она не эвакуировалась.
Бледность Эриха стала еще более мертвенной, но голос звучал, по-прежнему уверенно и спокойно.
— Ага. Но почему ты решила прокрасться к ней сейчас, сквозь ночь и туман? Почему не подождала утра, чтобы обсудить это дело со мной?
Беатрис не знала, хватит ли ей смелости сказать ему правду, но потом решила, что в сущности терять ей нечего.
— Я была уверена, что вы не разрешите.
Он улыбнулся. Улыбка не была злой, но в ней не было и дружелюбия.
— Ты была в этом уверена? И ты подумала: давай-ка я из осторожности обведу старика вокруг пальца и пущусь из дома в ночь и туман.
— Мэй и ее родители для меня все равно, что вторая семья. Я…
Он еще раз улыбнулся.
— Ты хотя бы на момент задумалась о том, какие хлопоты ты бы мне причинила?
«Она бы причинила ему хлопоты? Может быть, и так», — подумалось ей. Он действительно позаботился о ней, хорошо к ней отнесся с первого же момента, да и вообще она не могла сказать о нем ничего плохого, если не считать его злобных речей за ужином. Они ей совсем не понравились. Беатрис молчала.
Пот, выступивший на лбу Эриха, собрался в мелкие блестящие капельки. Кажется, ему было плохо.
— Тебе надо знать, Беатрис, что я чувствую за тебя ответственность, — сказал он, — и, точнее было бы сказать, что я не просто чувствую свою ответственность, я и в самом деле за тебя отвечаю. Это я нашел тебя в гостиной, дрожащей от страха и отчаяния, покинутую всем миром, и с этого момента я за тебя отвечаю. Возможно, ты чувствуешь себя взрослой, и ты, без сомнения, развита не по годам, но ты — ребенок, и нуждаешься в человеке, который бы о тебе заботился. Твоих родителей здесь нет, и, как я уже сказал, пройдет еще какое-то время, прежде чем ты с ними увидишься. На это время — и я хочу, чтобы ты хорошенько это поняла — этим человеком буду я. Я, можно сказать, твой опекун. Это означает… — он сделал короткую паузу, а затем заговорил — медленно, но четко и раздельно. — Это означает, что ты будешь делать то, что я тебе скажу. Ты живешь в моем доме, под моим присмотром. Это ясно?
— Я вас поняла, — холодно сказала Беатрис.
Надежда увидеть Мэй рухнула. Было бы неразумно пытаться во второй раз покинуть дом.
— Возможно, ты попытаешься убежать еще раз, — сказал Эрих, словно прочитав мысли Беатрис, — но ты должна понять, что это абсолютно бессмысленная затея. Мы живем, как тебе известно, на острове, и этот остров забит немецкими солдатами. Здесь нет ни одного уголка, который бы мы не контролировали. Это значит, что я всегда без всякого труда тебя найду, стоит мне лишь пошевелить пальцем. У тебя нет никаких шансов, Беатрис, и ты должна хорошо это понять.
— Зачем вам непременно нужно, чтобы я осталась здесь? — спросила Беатрис. — Зачем, если я могла бы жить у подруги?
Он поморщился, и девочка поняла, что он сыт по горло этим объяснением и не намерен дальше продолжать дискуссию.
— Я решил, что ты останешься здесь, — сказал он, — и это решение неизменно и окончательно, и чем скорее ты смиришься с этой мыслью, тем проще будет нам обоим. А теперь поднимайся наверх, снимай свою красивую школьную форму и ложись спать. Ты выглядишь усталой.
«А ты выглядишь больным», — злобно подумала Беатрис, но ничего не сказала и, молча повернувшись, стала подниматься по лестнице, держа в руке свой кукольный чемодан. Войдя в свою комнату она решительно закрыла за собой дверь. Через несколько секунд до нее донесся звук тяжелых шагов Эриха. Он сходил в ванную, а потом направился в спальню родителей Беатрис. Из всех угрожающих, отчуждающих и страшных моментов сегодняшнего дня этот подействовал на девочку наиболее угнетающе. Было невыразимо тяжело слышать, как немецкий офицер, не колеблясь, занял спальню Деборы и Эндрю, сделав ее своей собственностью.
Ровно через три недели на Гернси приехала Хелена Фельдман.
За эти три недели Беатрис постепенно оправилась от потрясения, которое едва не свалило ее с ног, но все же каждый день воспринимался как кошмарный сон, ужас которого заключался, прежде всего, в том, что было ясно, что этот кошмар повторится и завтра и через месяц. Не было никаких признаков того, что немцы собираются покинуть острова или что произойдет событие, которое их к этому принудит. Целых две недели Беатрис надеялась на приход британской армии, ждала, что вот-вот в небе появятся английские самолеты, в море — английские корабли, а на остров ворвутся доблестные английские солдаты и к дьяволу прогонят нацистов. Но ничего такого не произошло, и она начала догадываться, что в Лондоне — по крайней мере, пока — лишь пытаются понять, как справиться с тем, что случилось.
Все знают, что немцы работают основательно, быстро и очень организованно. Говорят, что они без лишних разговоров приступают к делу и выполняют его умело и энергично. Оставшиеся на островах местные жители с удивлением убедились в том, что немцы полностью оправдали свою репутацию.
Улицы быстро изменились до неузнаваемости. Мало того, что на улицах кишмя кишели люди в немецкой военной форме, а на общественных зданиях развевались флаги со свастикой — менялись на немецкие английские названия улиц, больших зданий и учреждений.
Замок Корнет, мощная крепость, главная часть облика Сент-Питер-Порта, стал называться Гафеншлоссом. Живописная деревушка Тортеваль превратилась в Шпицкирхен из-за высокого шпиля местной церкви. Был обнародован указ пользоваться только новыми названиями, но местные жители и не думали его выполнять, и, в конечном счете, немцы так и не смогли их к этому принудить.
Для англичан хуже было то, что немцы ввели новые правила дорожного движения. Если прежде оно было левосторонним, то теперь стало — как в континентальной Европе — правосторонним. Это приводило к путанице даже среди немцев, так как дорожные указатели были приспособлены к старым правилам, а быстро поменять знаки было не под силу даже организованным немцам. Но автомобили и без того остались лишь у очень немногих жителей острова. У многих машины были конфискованы, для того, чтобы иметь машину, требовалось особое разрешение, а их, как правило, давали только владельцам сельскохозяйственных машин и товарных фургонов. Бензин был нормирован, продавали его только за марки, так же, как и продукты питания.
Немцы объявили о запрете всех объединений и ассоциаций, включая даже такую безобидную, как ассоциацию любителей бриджа. На острове был введен комендантский час. Местным жителям было запрещено вечерами выходить из домов. Было предписано как можно быстрее восстановить полностью разрушенное незадолго до оккупации школьное здание. Главной задачей школы стало теперь преподавание немецкого языка.
Июль выдался жарким, сухим и очень грустным. Беатрис не делала больше попыток уйти из дома. Она теперь все время занималась розами, которые внушали ей чувство связи с отцом. Эрих наблюдал за занятиями Беатрис со снисходительной усмешкой, но терпел.
— Сейчас не время для цветов и всяких безделушек, — говорил он. — Идет война. Но я, в конце концов, не против того, чтобы ты занималась садом, Беатрис.
Эрих, как и обещал, настоял на том, чтобы девочка каждый день учила немецкий язык с Вилем. Беатрис ненавидела эти уроки, но она сказала себе, что оккупация острова закончится не завтра, и, поэтому будет даже полезно знать язык врага.
Тем не менее, она хорошо ладила с Вилем. Между ними довольно скоро завязалась дружба. Виль заменил ей старшего брата, которого Беатрис всегда хотела иметь. Она надеялась, что Виль будет жить в их доме, вместе с ней и Эрихом, но Эрих, видимо, счел это неуместным и поселил Виля в маленькой комнатке под крышей сарая, где обычно ночевали помощники, которых время от времени нанимал Эндрю. Дебора уютно обставила комнатку с косыми побеленными стенами; чердачное окно она занавесила цветастыми занавесками, колыхавшимися от дуновений летнего ветерка; кровать могла днем служить кушеткой. В комнате стоял круглый стол и плетеное кресло. В углу стоял умывальник с зеркалом и маленькая электрическая плита с чайником. Виль сказал, что на уроки будет приходить в дом, но Беатрис заявила, что лучше будет сама приходить в сарай к Вилю. Виль согласился без лишних вопросов, и Беатрис догадалась, что солдат понял ее: так у девочки появлялась возможность хотя бы на два шага выйти из круга, очерченного для нее Эрихом. Ему она сказала, что в доме невозможно сосредоточиться, и Эриху нечего было на это возразить, так как в доме постоянно толпились офицеры, происходили совещания, подъезжали и отъезжали автомашины и вообще постоянно происходила суета и стоял вечный шум.
Итак, каждый день, в три часа, Беатрис взбиралась по крутой лесенке во владения Виля, чтобы до пяти часов сражаться с трудными запутанными правилами немецкой грамматики. Виль неизменно встречал ее кружкой чая и парой бодрых, приправленных юмором, слов. Виль ни разу не рискнул в присутствии Беатрис плохо отозваться об Эрихе, но она очень скоро поняла, что Виль недолюбливает своего начальника. Не нравилась Вилю и роль солдата оккупационной армии, но и это свое отношение он остерегался облекать в слова.
Только один раз он едва не коснулся этой взрывоопасной темы; это случилось, когда Беатрис пришла на урок на несколько минут раньше положенного и застала его за столом, когда Виль писал письмо. Он как раз положил ручку на стол и принялся смотреть в окно на раскаленное, пылавшее жаром и обещавшее грозу июльское небо. Близость непогоды вселяла в людей и животных странное волнение. Лицо Виля было печальным, что почему-то глубоко тронуло Беатрис.
— Виль, — нерешительно окликнула она его.
Он вздрогнул, оттого, что не слышал, как она вошла.
— Ах, это ты, — сказал он. Лицо его разгладилось, перед Беатрис был прежний веселый Виль, умевший и подбодрить и рассмешить. Но Беатрис видела, что Вилю совсем не до смеха.
— Я как раз только что поставил чайник, — сказал он. — Или ты не хочешь пить чай в такую жару?
— Я бы лучше выпила холодной воды, — ответила Беатрис, и после короткой паузы добавила: — У тебя было такое грустное лицо, Виль. Что-нибудь случилось?
Виль налил воду в два стакана и поставил их на стол.
— Я только что написал письмо родителям. И как-то… — он пожал плечами.
— У тебя ностальгия? — спросила Беатрис.
Виль помедлил, потом кивнул.
— Я скучаю по семье. Но ты и сама знаешь, как это бывает.
Они серьезно посмотрели друг на друга — одиннадцатилетняя девочка и взрослый мужчина. В этот миг они были объединены общей болью, которая крепко связала их, невзирая на стены, воздвигнутые языковым барьером, происхождением и войной. Наконец Беатрис тихо произнесла:
— Но я не по своей воле разлучилась с моими родителями. Они…
— Ах, знаешь, Беатрис, не все так просто. Если ты думаешь, что я хотел оказаться в том положении, в котором сейчас нахожусь… — в его голосе прозвучала такая горечь, какой она никогда в нем не подозревала. — Не думай, что все немецкие солдаты рады тому, что происходит, — торопливо произнес он, но, вдруг сообразив, что зашел, пожалуй, слишком далеко, он улыбнулся и сказал: — Но не будем касаться этих тем. Ты пришла, чтобы заниматься немецким языком. Покажешь мне домашнее задание? Я уверен, что ты опять не сделала ни одной ошибки!
«Он боится Эриха», — догадалась Беатрис. Эриха боялись все. Многие солдаты, ежедневно приходившие в дом, вели себя с унизительной покорностью, которую Беатрис замечала, даже не понимая языка. Никто не осмеливался перечить ему даже в мелочах. Беатрис решила, что такая осторожность вызвана полной непредсказуемостью этого типа. Никогда еще она не встречала человека, настроение которого менялось бы в течение дня так часто и так разительно. Иногда ей казалось, что она имеет дело с совершенно разными людьми, но постепенно Беатрис заметила, что колебания настроения Эриха подчиняются известной закономерности.
Ранним утром он выглядел утомленным, разбитым, плохо выглядел и почти не разговаривал. Он едва притрагивался к завтраку, пил только крепкий черный кофе, с которым лихорадочно выкуривал свою первую сигарету. Потом настроение его быстро поднималось, и одновременно улучшался внешний вид. Щеки розовели, глаза начинали блестеть. Эрих становился словоохотливым, оживлялся и даже проявлял известную сердечность. В этой фазе его не смущали даже плохие новости, а каждого, кто к нему обращался, Эрих щедро одаривал сигаретами и шнапсом.
После полудня настроение Эриха Фельдмана снова начинало катиться под гору, но теперь не было и следа утренней усталости и разбитости. Теперь Эриха сотрясала лихорадочная нервозность. Он не мог усидеть на месте, носился взад и вперед, курил, как одержимый, одну сигарету за другой и набрасывался на всех, кто попадался ему под руку. Руки его дрожали так сильно, что он с трудом подносил к губам чашку кофе. В пять часов — в этот момент можно было проверять часы — он достигал низшей точки, после чего происходил перелом. Эрих становился болтливым и добродушно, хотя и весьма своеобразно настроенным человеком, каким Беатрис запомнила его по первому ужину. После шести часов он пил аперитивы с гостями — каждый вечер Эрих приглашал на ужин офицеров — а потом принимался за вино, от которого быстро краснел, как рак, и при разговоре начинал бешено жестикулировать. Он смеялся и громко вещал, излагая свои теории о положении в мире, но потом неизбежно наступал момент, когда он вдруг съеживался и изнемогал. На него сразу, без перехода и видимой причины наваливалась свинцовая усталость, и он впадал в меланхолию, граничившую с депрессией. Кожа белела, губы становились пепельно-серыми. В таком состоянии Эрих часто принимался бродить по комнатам и что-то невнятно бормотать себе под нос.
Однажды, в конце июля, перед началом урока немецкого, Виль понизил голос и с таинственной улыбкой сказал:
— Сегодня мы ждем миссис Фельдман. Она приедет в пять часов.
До этого момента Беатрис даже не догадывалась, что Эрих женат.
— Правда? — удивленно спросила она.
Виль кивнул.
— Говорят, она не хотела приезжать, но майор Фельдман настоял на своем. Ну да, наверное, ему не очень весело живется здесь одному.
Беатрис потребовалось несколько секунд, чтобы оправиться от охватившего ее ужаса. Нет, ей, конечно, не нравилось быть в доме весь день наедине с Эрихом, но это положение стало ей привычным и, по меньшей мере, знакомым. Неизвестная миссис Фельдман вселяла страх. Может быть, она окажется тиранкой и сделает жизнь Беатрис окончательно невыносимой.
— Ах, Виль, — вздохнула девочка. — И какая она, эта миссис Фельдман?
— Я ее не знаю, — огорченно ответил Виль, — но говорят, что она очень красивая.
Это еще больше обескуражило Беатрис. Она живо представила себе элегантную светскую даму, которая ворвется в дом, как киношная дива, и начнет над всем насмехаться. Наверное, дом покажется ей слишком убогим, и она примется все здесь переделывать и перестраивать. У Эриха, занимавшего на острове высокий пост, и жена должна быть выдающаяся.
В этот день у Беатрис и без того было плохое настроение. Она весь день ждала, что вдруг получит какую-нибудь весть от родителей, но ни писем, ни открыток не было, да и телефон молчал, хотя Беатрис смотрела на него, как заклинатель на змею. Да еще Виль сказал, что это не поможет, потому что нет никакого сообщения между Англией и островами. Но Беатрис, вопреки голосу рассудка, надеялась, что родители найдут какой-нибудь способ передать дочери весточку из Лондона. Но весточка не пришла, и на душе у девочки было пасмурно. Она все еще была не в состоянии плакать от жестоких перемен, случившихся в ее жизни, но переполнявшая душу боль становилась все сильнее. К тому же за завтраком Эрих грубо отругал ее. Он обратился к ней по-немецки, и, убедившись, что она его не поняла, страшно разозлился, так как, по его мнению, она слишком медленно делала успехи.
— Чем вы с Вилем занимаетесь в этом сарае каждый день по два часа? — заорал он. Обычная утренняя сонливость сменилась приступом ярости. — Вы, что, в бирюльки играете, или как? — он злобно уставился на Беатрис. — И вообще, это неприлично, что ты сидишь в комнатке наедине с молодым человеком, мне бы давно следовало об этом подумать. Отныне он будет приходить сюда и заниматься с тобой под моим надзором, понятно?
К счастью, к полудню он пришел в хорошее расположение духа, и когда Беатрис попрощалась с ним, чтобы идти к Вилю, Эрих, кажется, забыл о своем утреннем распоряжении, так как лишь рассеянно кивнул и добавил:
— Да, иди и будь прилежной, слышишь? Я возлагаю на тебя большие надежды.
Беатрис не поняла, что Эрих хотел сказать последней фразой, но она ее успокоила.
Она пожаловалась Вилю на непредсказуемость настроения Эриха, и молодой человек осторожно ответил, что многие замечают за ним эту особенность, и она давно стала притчей во языцех на острове.
— Правда, я приблизительно знаю, когда не надо попадаться ему на глаза, — сказала Беатрис и тихо добавила: — Когда же все это, наконец, кончится?
Урок в этот день не задался. Виль никак не мог сосредоточиться, а Беатрис делала больше ошибок, чем обычно. Под конец Виль вручил ей какую-то книгу и сказал, что к завтрашнему дню она должна постараться прочесть первую главу.
— Теперь иди, — сказал он, — и не переживай. Может быть, миссис Фельдман окажется очень милой.
У Беатрис не было ни малейшего желания сталкиваться даже с одним из четы Фельдманов, и она сбежала в сад, к своему любимому месту — к известняковой белой стене, у которой отец выращивал виноград. Остров был не самым подходящим местом для лозы, но если ее поддержать, выбрать для нее защищенное от ветра солнечное место, то лоза благодарно отвечала на заботу. Белая стена, которую Эндрю построил своими руками, отражала свет и тепло, делясь ими с лозами, и семья каждый год собирала неплохой урожай винограда. Но Беатрис заметила, что запустение проникло и сюда. Из-под земли выползли сорняки и распространились по всему винограднику.
— Бедный сад, — прошептала девочка, — но я ничем не могу тебе помочь. Я ничего не могу сделать.
Она полистала книгу и попыталась читать первый рассказ, но слишком многие слова оказались ей непонятны, и смысл предложений ускользал от нее. Потеряв терпение и расстроившись, Беатрис закрыла книгу. «Наверное, я никогда не выучу этот язык», — устало подумала она.
От жары девочку стало клонить в сон, и она действительно, на какое-то время задремала. Она проснулась от каких-то звуков, и в первый момент не могла понять, что это. Однако вскоре до нее дошло, что где-то неподалеку плачет женщина. Беатрис встала, решив посмотреть, кто это.
Женщина, согнувшись, сидела по ту сторону известняковой стены, возле сложенной из камней поилки для птиц. Воду в поилку давно никто не наливал, и изо всех щелей торчали толстые подушки мха. Женщина выпрямилась, и Беатрис заметила зеленые травяные пятна на ее белом летнем платье. Женщина закрывала лицо руками, рыдания были сдавленными, но становились все сильнее. Светлые волосы женщины отблескивали красноватым цветом вечернего солнца. Волосы были собраны в высокую прическу, но некоторые заколки выпали, и длинные пряди ниспадали на плечи женщины.
Инстинктивно Беатрис сразу поняла, что видит перед собой миссис Фельдман.
— Привет, — нерешительно произнесла она.
Миссис Фельдман рывком подняла голову и уставилась на Беатрис. Лицо женщины было мокрым от слез, глаза сильно покраснели. Может быть, из-за этого женщина показалась Беатрис очень молодой, вероятно, она была вдвое моложе Эриха. На женщине было красивое элегантное платье из дорогой материи, но ничего великосветского в ней не было. Скорее, она была похожа на маленькую, заблудившуюся девочку, которая никак не может найти дорогу домой.
— Привет, — ответила женщина и вытерла глаза тыльной стороной ладони. Она, кажется, решила встать, но не могла собраться с силами.
— Должно быть, ты — Беатрис, — сказала женщина. По-английски она говорила с меньшим акцентом, чем ее муж, но чаще запиналась, подыскивая нужное слово. — Мой муж рассказал мне о тебе. Меня зовут Хелин Фельдман.
Хелин порылась в кармане, вытащила платок и вытерла нос.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Я думала, что в саду никого нет. Наверное, я произвела на тебя странное впечатление, — голос ее дрожал. Казалось, она вот-вот снова заплачет.
— Я сидела там, за стенкой, — сказала Беатрис, — и пыталась читать эту книгу, — она подняла книгу, которую дал ей Виль. — Но я почти ничего не понимаю. Я стараюсь выучить немецкий, но дело продвигается очень плохо.
— У тебя все получится, — сказала Хелин. — В твоем возрасте учатся быстро. Иногда кажется, что ничего не выходит, но тут вдруг открываются шлюзы, и потом уже не понимаешь, как все это могло казаться трудным. Вот увидишь, скоро тебе будут сниться сны на немецком языке.
Эта перспектива не утешила Беатрис, но она поняла, что Хелин желала ей добра. Страх перед неведомой миссис Фельдман рассеялся, но вспыхнувшая на секунду надежда найти человека, который бы обнял ее и вник в ее боль, исчезла так же быстро, как и появилась. Наверное, Хелин хотела казаться взрослой женщиной, но на деле была похожа на выпавшего из гнезда птенца. Ее утешение ограничивалось беспомощными попытками подыскать нужные слова, и пока она их искала, в ее глазах можно было прочесть отчаянную мольбу об утешении.
Хелин снова расплакалась и сквозь слезы, заикаясь, принялась извиняться, но никак не могла остановиться, несмотря на все свои старания. Беатрис немного подождала, потом села на край поросшей мхом поилки рядом с Хелин и нерешительно положила ей руку на плечо.
Этого движения оказалось достаточно, для того чтобы Хелин потеряла всякие остатки самообладания. Она разразилась рыданиями и уронила голову на плечо Беатрис.
— Все будет хорошо, — сказала Беатрис, сама не веря в истинность этих слов и не понимая, в чем заключаются страдания Хелин. Хелин плакала долго, но постепенно успокоилась и перестала дрожать. Казалось, у нее появилась надежда, хотя она, вероятно, и сама не могла бы сказать, что это за надежда. Но в одиннадцатилетней Беатрис она нашла долгожданную опору, за которую и ухватилась изо всех сил.
