4 - Хозяйка розария - Шарлотта Линк - RutLib.com

Назад: 3

Дальше: 5

4

«Нет, — думала Майя, — жизнь на этом острове становится просто невыносимой».

Зима выдалась тусклой и беспросветной. Почти не было туристов, сплошные дожди, скучные ночи на дискотеках с такими же скучными местными малолетками. Когда Майя еще ходила в школу, местные мальчики казались ей умопомрачительными; они были сильными и загорелыми, спортивными и падкими на таких, как она, девочек, которые охотно отдавались им на заднем сиденье автомобиля, на заброшенных дебаркадерах, на мягком песке карьеров. Но большинство из них ничего не знало о мире, и говорить с ними было не о чем. Самые умные из них пошли работать в банки, другие унаследовали пансионы и отели своих родителей, а остальные отправились на рыболовный промысел или в портовые рабочие. Майя уже знала, что от рыбака всегда воняет рыбой, даже если он только что вышел из душа. Запах моря пропитал все их поры. Майя до сих пор с содроганием вспоминает одно торопливое совокупление, когда ей казалось, что на нее опрокинули ведро креветок.

Потом она переключилась на туристов — по большей части, на французских и немецких отпускников. Некоторые из них и в самом деле были интересными и щедрыми, но громадное их большинство составляли белокожие толстые обыватели, чувствовавшие себя неотразимыми Казановами, когда им удавалось подцепить смазливую местную девочку. В порыве своих чувств они даже не замечали, что вечер с такой девочкой обходился им в целое состояние. Иногда Майя находила их полными глупцами и испытывала ужасное чувство пустой траты невосполнимого времени, как и в обществе рыбаков и банковских стажеров.

Наступил апрель, и они снова толпами хлынули на остров со своими фотоаппаратами, в бейсболках и в туристских ботинках. Ночами они сидели в барах, рассчитывая на легкую добычу. Раньше Майя регулярно совершала рейд по барам, представляясь такой добычей, но, на самом деле, высматривая себе подходящую жертву. Это развлечение казалось ей теперь все более и более скучным.

«Надеюсь, я еще не очень стара», — с ужасом думала она.

Она стояла в операционном зале Королевского Шотландского банка в Сент-Питер-Порте и недоумевала, почему в обычное утро понедельника ко всем окошкам выстроились длиннющие очереди. Очевидно, сегодня все вдруг решили уладить свои банковские дела. Прежде всего, пенсионеры. С невероятной обстоятельностью и медлительностью они клали на свои сберкнижки мизерные суммы или снимали такие же суммы со своих счетов, и у Майи возникло ощущение, что их медлительность преднамеренна, что они хотят сделать поход в банк главным событием дня.

Очередь, в которой стояла Майя, сделала судорожный шаг вперед, и Майя смогла искоса взглянуть на себя в зеркало, укрепленное возле входной двери. Она опасливо взглянула на свое лицо. Она уже спрашивала себя, не сильно ли она постарела, и теперь почти ожидала увидеть складки и морщины вокруг глаз и в уголках рта.

«Еще чуть-чуть, и мне будет тридцать», — подумала она.

То, что Майя увидела, ее успокоило. Мальчишеская фигура делала ее похожей на подростка. Тяжелые туфли на платформе делали ноги длиннее и стройнее, короткий свитер открывал часть плоского загорелого живота. Шею плотно облегало жемчужное ожерелье, волосы были распущены и, как львиная грива, падали на плечи и спину. Глаза были подведены черной тушью, губы — темно-красной помадой. В искусственном свете помещения кожа казалась бледной, но Майя знала, что на самом деле у нее прекрасный цвет лица. Она заметила, что почти все находящиеся в зале мужчины украдкой бросают на нее заинтересованные взгляды. Это было приятно и придавало уверенности.

«Когда я говорю, что мне восемнадцать, мне верят», — удовлетворенно подумала она. Она собиралась снять со счета все деньги и надеялась, что их хватит на поездку в Лондон. Бабушка Мэй бесперебойно снабжала ее деньгами, иначе наступил бы полный крах, но Майя в последнее время потратила много денег на шмотки, и не знала, сколько денег у нее осталось.

Ей хотелось к Алану.

Неделю назад она вдруг отчетливо поняла, что не может так жить и дальше. Она уже заплесневела на этом острове, пресытилась третьесортными приключениями и преисполнилась решимости испробовать новую жизнь по ту сторону окружавшего Гернси моря. В какой-то момент она даже впала в беспокойство, граничившее с паникой, у нее даже начались приступы удушья. Как непростительно долго она тянет время! Надо взять жизнь в руки и сделать это как можно скорее, она и так уже потеряла столько месяцев. По ночам она лежала без сна и напряженно думала, перебирала возможности, отбрасывала неудачные планы и тут же переходила к новым.

И вот однажды, в холодную, ветреную мартовскую ночь она вдруг, совершенно неожиданно, вспомнила об Алане. Она села в постели, сердце ее неистово застучало, и она подумала: «Вот оно! Алан — это мое спасение! Почему я раньше о нем не подумала?»

Алан сразу же стал светом в окошке, решением всех ее проблем. Она вспомнила их последнюю встречу в январе, вспомнила все, что он ей говорил. Он, как обычно, читал ей моральные проповеди, но по его глазам она видела, как сильно он до сих пор ее желает. Что бы он о ней ни думал, он не сможет отправить ее назад. В конце концов, он был воском в ее руках, хотя он постоянно твердил ей, что не желает финансировать ее представления о роскоши, шикарные платья и визиты в фешенебельные ночные клубы.

Если она все с умом обставит, то он скоро будет есть у нее с руки. Конечно, некоторое время ей придется поскучать, но рано или поздно она будет вести ту жизнь, о которой она сейчас грезит.

Но почему она была так глупа, почему она все время отталкивала Алана, хотя он был лучшим из всех, кто с ней был?

Ей было приятно, честно призналась она себе, держать его на длинном поводке. Приманивать его или отталкивать, в зависимости от настроения. Можно было грубо с ним обойтись, а потом с удовольствием наблюдать, как он снова бежал к ней, когда она вдруг ласково ему улыбалась. Она зарывалась, как игрок в покер. Как далеко она может зайти? Когда он раскричится? Когда — наконец! — придет в ярость?

Но он не приходил в ярость, и Майе становилось скучно. Он поучал, но не принимал ее объявление войны, не бил ее своим оружием. Майя понимала, что он оставил бы ее в дураках, если бы вступил в серьезные отношения с другой женщиной. Майя сделала бы все, чтобы отвоевать его назад, и он бы торжествовал, видя ее безнадежную борьбу и хитрые уловки. Но он никогда не пользовался своей властью над ней. Бедный Алан! Даже теперь, после всего того, что было, он почтет за счастье, если она будет рядом с ним.

Очередь не двигалась. У соседнего окна дело продвигалось быстрее, и Майя перешла в другую очередь. Она слишком поздно заметила, что оказалась за спиной Хелин Фельдман. Она не заметила старую даму, да и она, по счастью, не видела Майю. Отступать было некуда, ей бы пришлось снова занимать очередь в хвосте, и она от души надеялась, что старуха не обернется. Можно себе представить, какой словесный водопад польется на ее бедную голову. Хелин могла быть невыносимо многословной. Она воображала, что и Бог и мир должны трепетно выслушивать ее никчемные истории о прошлом; она не понимала, что эти истории уже давно никого не греют.

Хелин подошла к окну.

«Сейчас она снимет со счета три фунта пятьдесят пенсов и потратит на это целый час», — с ненавистью подумала Майя. Эта старуха настолько глупа, что не может снять такие деньги в банкомате!

Скучая, Майя принялась рассматривать свои черные ногти и вдруг к своему безмерному удивлению услышала, что Хелин хочет снять со счета пятнадцать тысяч фунтов.

Майя вскинула голову. Пятнадцать тысяч фунтов! Однако у старухи крепкие нервы, если она может позволить себе такие расходы! Едва ли у нее такие большие деньги, или? Мэй всегда говорила о скромной пенсии Хелин, когда Майя принималась издевательски говорить, что эта Хелин вечно сидит дома и жалуется, вместо того, чтобы путешествовать и наслаждаться жизнью.

— У нее же нет денег, Майя! Она не может позволить себе никаких удовольствий.

Ничего себе! Майя презрительно поджала губы. Тот, кто может вот так, в обычный понедельник прийти в банк и, не моргнув глазом, снять со счета пятнадцать тысяч фунтов, тот, конечно же, не беден, как церковная мышь. Даже если есть кредит, то банк не станет направо и налево раздавать такие деньги. Но может быть, Хелин вовсе не роскошествует. Майя прислушалась, но не услышала, чтобы операционист говорил о кредитном лимите или перерасходе. Очевидно, не было никаких проблем с тем, чтобы отсчитать Хелин требуемое число банкнот. Хелин сунула деньги в сумочку, похоже, взятую напрокат у ученицы школы танцев пятидесятых годов, и повернулась, чтобы уйти. Она тотчас увидела Майю, на мгновение смутилась, но быстро взяла себя в руки.

— Ах, Майя! Я тебя и не заметила! Как дела? Выглядишь ты превосходно! — она торопливо сыпала словами.

«Она нервничает, — подумала Майя, — она не знает, видела ли я, сколько денег она берет, но не хочет, чтобы об этом кто-нибудь знал».

— Все о’кей, — ответила она и поспешила к окну, так как операционист уже нетерпеливо поглядывал на нее. Она поинтересовалась состоянием своего счета и узнала, что на ее сберкнижке лежат какие-то смехотворные сорок восемь фунтов. Этого ей не хватит. Надо подоить Мэй, и если она откажет, то проявить мудрость.

«А эта старая карга запросто приходит в банк и снимает пятнадцать штук», — недовольно подумала она.

Хелин дождалась Майю и рядом с ней засеменила к выходу. Старуха шла медленно, Майе тоже приходилось тащиться, подлаживаясь под Хелин, и это страшно ее нервировало.

— Сегодня печальная дата, — хрипло произнесла Хелин, — семнадцатое апреля.

Майю ни в малейшей степени не интересовало, почему Хелин считает этот день печальной датой, но, решив быть вежливой, она спросила:

— Почему?

Хелин остановилась и тяжело вздохнула.

— Сегодня исполняется пятьдесят пять лет, — сказала она, с тех пор, как начался кошмар. В этот день мой муж начал впадать в панику. Почва стала уходить у него из-под ног. Приближалась гибель.

Она продолжала говорить, и пока Майя судорожно старалась найти подходящие слова для ответа, старуха вдруг резко сменила тему.

— Между тобой и Аланом еще что-то есть?

— Думаю, что да, — ответила Майя, мысленно добавив: «Во всяком случае, я очень на это надеюсь».

— Я бы с удовольствием вам что-нибудь подарила, — сказала Хелин, — в благодарность за то, что вы отвезли меня в Сент-Питер-Порт.

Она подошла к автомобилю, который Франка припарковала у приходской церкви. Майя, торопливо пробормотав какие-то извинения, ушла. Франка вышла из машины, чтобы помочь Хелин сесть, но та вовсе не собиралась возвращаться домой. Несмотря на протесты Франки, она настаивала на своей идее пойти вместе с ней за покупками.

— Я знаю здесь один чудный модный магазин, — сказала она, — может быть, там вы что-нибудь себе найдете.

— Нет, нет, это будет слишком дорого. Я с удовольствием вас привезла, Хелин, я…

— Это доставит мне большое удовольствие. Кроме того… — Хелин помедлила, но затем продолжила: — Кроме того, я думаю, что вы просто обязаны побаловать себя какой-нибудь шикарной вещицей. Вы такая красивая женщина, Франка, но мне иногда кажется, будто вы делаете все, что в ваших силах, чтобы скрыть этот факт. Все вещи на вас просто болтаются, и…

— У меня не особенно красивая фигура. Я не могу выставлять ее напоказ.

У Хелин заблестели глаза.

— Кто сказал вам эту глупость? — воскликнула она. — Насколько я могу разглядеть вас под всей этой грудой тряпья, вы — стройная, длинноногая женщина, к тому же, прекрасно сложенная. Мы тотчас пойдем в магазин, и еще раз в этом убедимся, поговорив с продавщицей.

Франка упиралась, но Хелин и не думала сдаваться, и, в конце концов, они направились в маленький магазин, расположенный в тихом переулке. «Клер. Женская одежда» — было написано над высокой витриной. К радости Франки, в зале не было ни одного покупателя. Когда она в последний раз покупала себе одежду? С тех пор прошла, можно сказать, целая вечность — почти пять лет. Она всегда испытывала неуверенность относительно своей внешности. Правда, надо признать, что Михаэль никогда не отзывался о ней пренебрежительно. Однако он никогда не находил слов, чтобы похвалить ее красоту. Вероятно, ему уже давно нет никакого дела до ее внешности.

— Вы хотите купить что-то определенное? — поинтересовалась продавщица.

Франка задумалась, потому что ничего определенного она не хотела, но тут в разговор вмешалась Хелин.

— Нам нужно летнее платье. Оно должно быть коротким и облегающим. У этой молодой дамы красивая фигура, и мне кажется, что ее стоит показать.

Продавщица по-деловому оглядела Франку и кивнула.

— Действительно. Вам не стоит прятаться под бесформенными свитерами. У вас длинные ноги. Короткое платье вам пойдет.

Продавщица добросовестно натащила целую гору вещей. Хотя поначалу Франка стеснялась, действо вскоре захватило ее и пришлось очень по вкусу. Это было настоящее приключение. Она носила в кабинку вещь за вещью, примеряла платья, юбки, брюки и пестрые футболки. К своему удивлению, она обнаружила, что может, и правда, без стеснения выставить напоказ свою фигуру. Она была намного стройнее, чем ей казалось, и ноги у нее очень красивые. Хелин и продавщица были в полном восторге.

— Вы выглядите совсем по-другому в этой одежде, — сказала продавщица, а Хелин добавила:

— Мужчины будут оборачиваться вам вслед, Франка. Вы выглядите просто фантастически.

Франка, наконец, купила два коротких летних платья — одно белое, другое — красное, несколько мини-юбок с подходящими футболками, пару шорт и топики без бретелек, чтобы загорали плечи. Хелин хотела заплатить за покупки, но Франка сказала, что согласилась бы, если бы речь шла об одном платье. Большего она принять не может. Она расплатилась картой с их общим с Михаэлем счетом и улыбнулась при мысли о том, как он разозлится, когда заметит убыль. Сумма оказалась довольно приличной, но Франка напомнила себе, сколько Михаэль сэкономил на ней за все прошедшие годы — ведь он никогда ничего ей не покупал. Наверное, он делает дорогие подарки своей любовнице, и поэтому нечего ей, Франке, мучиться угрызениями совести.

Она покинула магазин окрыленная и в прекрасном настроении, неся в руках многочисленные пакеты.

— Хелин, — сказала она, — пойдемте куда-нибудь, пообедаем. Я зверски голодна.

Они остановились в «Нино», итальянском ресторанчике, спрятавшемся в тихом уютном дворике. Заказали они скампи, потом лазанью, а сверх того бутылку красного вина. Франка выбрала один из самых дорогих сортов.

— Все это оплатит мой муж, — сказала она, — и я считаю, что это в порядке вещей. Поэтому наслаждайтесь прекрасным вкусом, Хелин.

— Вы сильно переменились, — сказала Хелин, кивком подтвердив свои слова. — Вам пошла на пользу покупка новых платьев, не правда ли? У вас порозовели щеки и вы стали чаще улыбаться.

Ей и в самом деле было хорошо. Франка чувствовала себя легко и свободно — впервые за последние семь или восемь лет. Ей доставило неописуемое удовольствие рассматривать себя в зеркале и находить себя красивой. Видеть себя такой, какой она может быть: привлекательной, желанной молодой женщиной, о прелести которой она даже не подозревала. Когда установится хорошая погода, она посмотрит, как идет ей загар.

Официант принес вино.

— Как приятно снова видеть вас, миссис Фельдман, — сказал он. — Давно вы к нам не заглядывали. Вы сегодня что-то празднуете?

Лицо Хелин затуманилось.

— Сегодня начинается мое самое тяжелое время, крестный путь, — ответила она замогильным голосом.

По лицу официанта было видно, что он напряженно думает, как отреагировать на эти слова. Но, видимо, он ничего не придумал, так как вид у него стал совершенно беспомощным.

— Мадам? — вопросительно произнес он.

Хелин умела выглядеть, как раненая лань, но сегодня это удавалось ей лучше, чем обычно.

— Начинается время, когда все покатилось к концу, — объявила она. — Я имею в виду время, которое закончилось смертью моего мужа.

Официант скорчил подобающую мину, застыв, словно в минуте молчания.

«Знает ли он, что ее муж был нацистским бонзой?» — подумала Франка. Она оглядела официанта, молодого, красивого итальянца, не старше двадцати пяти лет. Он не видел нацистского террора, да едва ли и знал о нем.

— Мои соболезнования, — пробормотал он и с радостью исчез.

Франка подумала, не сменить ли ей тему, и принялась ломать голову, о чем бы заговорить. Но Хелин, по всей видимости, не желала отвлекаться от своих мрачных воспоминаний.

— Неважно, сколько лет прошло с тех пор, — тихо произнесла она, — каждый раз, когда приходит весна и наступает апрель, мне кажется, что все это было только вчера… как будто все случилось только что.

— Да, это нелегко, стать вдовой в таком молодом возрасте, — произнесла Франка, испытывая некоторую неловкость.

— Ах, знаете, это было еще не самое худшее, — сказала Хелин. Она торопливо отпила из бокала. Вино подействовало быстро, развязывая ей язык.

— Ужасными были обстоятельства, — сказала она, — это от них я не могу отделаться, — она уставилась на свой, выпитый почти до дна, бокал. — Вероятно, это вас шокирует, Франка, но я никогда особенно не страдала от того, что не стало Эриха. Наш брак… был не особенно счастливым. Я всегда чувствовала себя подавленной, когда Эрих был рядом. Впоследствии мне стало это окончательно ясно. В его присутствии я не могла смеяться, не могла чувствовать себя свободной. Я не могла быть молодой. Мне было восемнадцать, когда я вышла за него замуж, и с первого дня чувствовала себя старухой, которой лишь, по случайности, досталось молодое тело.

— Наверное, он был очень тяжелый человек, — сказала Франка, вспомнив рассказ Беатрис, — с ним было бы трудно ужиться и женщине постарше, но восемнадцатилетней девушке с ним было, видимо, совсем плохо.

— Он был капризный, склонный к депрессии, вспыльчивый, мстительный и сентиментальный, — сказала Хелин, и Франка удивилась, насколько четко и по-деловому она перечислила присущие характеру Эриха черты. — Я начала по-настоящему жить только после его смерти. Поскольку… — она не договорила, казалось, ей мешал какой-то суеверный страх.

— Ну, все равно, — проговорила она, — таким уж он был человеком. Он так же мало мог стать другим, как и все мы. Да и давно это было.

Она прислушалась к внутреннему эху своих слов. Казалось, она всматривается сквозь прошедшие годы в свою юность и до сих пор верит, что жизнь еще исполнит свои обещания.

— Давно это было, — повторила она.

— Как… — нерешительно начала Франка, — я хочу сказать, как именно умер ваш муж?

Казалось, Хелин до сих пор было тяжело думать или говорить об этом.

— Гитлеровская Германия рухнула, — сказала она. — Понимаете ли вы, каким страшным был ее конец? Было чувство гибели мира. Впереди маячил суд победителей, и всем было ясно, что пощады не будет. Девятого мая немецкий гарнизон острова капитулировал. Но за восемь дней до этого, первого мая, Эрих ушел из жизни.

— Он покончил с собой?

— Как его фюрер. То есть он хотел последовать примеру фюрера и выстрелить себе в голову. Не знаю, то ли в последний момент ему не хватило мужества, то ли выстрел оказался неудачным… Пуля попала ему в грудь. Умер он не сразу. Истек кровью. Это продолжалось несколько часов. Он ужасно мучился.

— Вы были с ним?

Хелин кивнула.

— Все это время. Я положила его голову себе на колени и все время пыталась его успокоить. Говорила, что все будет хорошо. Но найти врача было невозможно, и это было самое худшее. Царил полный хаос. Все рассыпалось и рухнуло. Никого не интересовала судьба Эриха. У него началась лихорадка, он звал на помощь… Стояла страшная жара… голод… кровь… — Хелин сильно вздрогнула.

— Никогда, — сказала она, — не забуду я эти страшные дни. Никогда прежде не приходилось мне переживать ничего более ужасного. И я надеюсь, что не придется до конца моих дней.

Она не стала дожидаться официанта и сама налила себе вина.

— Может быть, нам стоит поговорить о чем-нибудь другом, — сказала она после довольно долгого молчания.

Дома, в своей комнате, Франка еще раз примерила перед зеркалом новую одежду. Поворачиваясь перед зеркалом, она, разглядывая свое отражение, радостно ему улыбалась. Правда, лицо показалось ей бледноватым. Со старыми балахонами и мешковатыми брюками оно смотрелось терпимо, но теперь безнадежно портило общее впечатление. Порывшись в косметичке, она достала тушь для ресниц и губную помаду. Она осторожно подкрасила ресницы и от произведенного эффекта пришла в полный восторг. Глаза стали более выразительными и живо заблестели. Стоит ли подкрасить губы? Помада была ярко-красной, ей дали ее бесплатно на пробу в какой-то аптеке.

«Ладно, — подумала она, — я в любой момент могу ее стереть».

Эффект снова оказался потрясающим: красный цвет превосходно гармонировал с цветом надетого на ней льняного платья и чудесно шел к ее светлым волосам. Губы стали более полными и чувственными, придав лицу весьма соблазнительное выражение. Выглядела она теперь женственно, самоуверенно и вызывающе.

«Теперь я похожа не на робкого кролика, — подумала она, — а, скорее, на…»

Она задумалась, с каким животным ей теперь себя сравнить. Из всех домашних животных она больше всего любила кошек.

«Как кошка?» — спросила она у своего отражения и улыбнулась. Естественно, она — стройная, гибкая кошечка с зелеными глазами и светлой, блестящей шерсткой. Она еще раз улыбнулась, а потом подумала: «Боже, какой вздор! Как может такой слабоумный бред прийти в голову взрослой женщине?» Резким движением ладони она стерла с губ помаду. Это же идиотизм: решила в один миг превратиться в роковую женщину! Эта роль не для нее, она никогда ее не играла, и для этого были веские причины. Нет никакого смысла наряжаться в шикарные платья, размалевывать лицо и воображать, что от этого можно стать другим человеком. Обворожительная женщина — это не только элегантные платья и дорогой макияж. Такая женщина должна всем своим видом излучать чувство собственного достоинства, надежность, уверенность в себе и в своей неотразимости. Она должна воплощать спокойствие и самостоятельность.

Франка понимала, что начисто лишена всех этих качеств. Она не была уверена, что потеряла их. Наверное, их у нее никогда и не было.

В дверь постучали, и в комнату заглянула Беатрис.

— Франка, я не помешала? Я хотела… — она осеклась на полуслове, потом удивленно произнесла: — Вы хорошо выглядите. Это новое платье? Оно очень вам к лицу!

Франка попыталась расстегнуть молнию.

— Я… это была глупая идея… Хелин сказала, что мне надо купить кое-что из одежды, но… — она едва не впала в панику из-за того, что никак не могла дотянуться до молнии.

Беатрис вошла в комнату.

— На этот раз Хелин в голову пришла не такая уж глупая идея. Вы привлекательная женщина, Франка, и должны показать это всем. Постойте, я вам помогу, вы же порвете платье!

Франка через голову стянула платье, как вторую кожу, в которой она не слишком уютно себя чувствовала.

— Вопрос заключается в том, — сказала она, — зачем покупают новую одежду! Должна быть какая-то цель, а в моем случае все это не имеет никакого смысла!

Беатрис удивленно воззрилась на Франку.

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Тридцать четыре! Прекрасный возраст! Хочу вам сказать, Франка, что следующие двенадцать лет будут самыми лучшими в вашей жизни. Не прячьтесь снова в свою скорлупу, и не говорите, что все это не имеет никакого смысла!

Франка надела шорты и футболку.

— Это какое-то сумасшествие, что я верчусь перед зеркалом из стороны в сторону. Это, по-моему, так смешно.

— А по-моему, вы просто начинаете медленно становиться нормальным человеком. Знаете что, не хотите ли вместе со мной прогуляться с собаками? От этого у вас точно улучшится цвет лица.

Когда они, в окружении трех радостно бегавших собак, шли по тропинке, вырубленной высоко в скалах, Франка сказала:

— Я сегодня обедала с Хелин. Она рассказала мне о смерти своего мужа. Должно быть, тогда ей было очень плохо.

— Да, так и было, — подтвердила Беатрис. — Вы знаете, что он выстрелил себе в грудь? Потом он очень долго боролся со смертью. Но рядом не оказалось ни одного врача.

— А где был отец Мэй?

— Он ездил в это время по острову. Врачи были нужны везде, но их не хватало. Люди буквально умирали от голода. В течение года остров был практически отрезан от внешнего мира. Снабжение продовольствием превратилось в острейшую проблему.

— Мне кажется, что Хелин так и не смогла окончательно преодолеть то потрясение от страшной смерти мужа.

— Но тогда она проявила редкостное мужество. Она оставалась с ним до последней секунды, все время, час за часом. На ее месте другой мог бы сбежать, не выдержав этого зрелища. Но она выдержала, — Беатрис задумчиво замолчала. — Это был один из немногих моментов, — вновь заговорила она, — когда Хелин меня поразила.

Каменистая дорога стала круче и уже. Собаки с громким беспечным лаем бежали внизу, рядом с тропинкой.

Франка удивленно смотрела, с какой смелостью и легкостью семидесятилетняя Беатрис преодолевает подъем. Она попыталась представить себе молоденькую девочку, которая светлыми ночами ранней осени встречалась здесь, среди пещер и скал, с молодым человеком, встречалась, подвергая опасности свою жизнь. И эта опасность не могла их остановить.

— Вы еще встречались с Жюльеном на берегу моря? — спросила она. — Как в первый раз?

Они спустились вниз. На каменной стене, отделявшей бухту Пти-Бо от дороги, висел щит с надписью, запрещавшей выход с собаками на берег, начиная с первого мая, так что пока они еще могли прогулять псов по пляжу. В этот день море было мирным и спокойным, мелкие волны прибоя откатывались назад, оставляя на песке тину, водоросли и мелкие ракушки. Собаки принялись носиться по берегу вдоль прибоя. Они перелезли через пару валунов и оказались на светлом песке. Беатрис остановилась и, глядя на море, счастливо вздохнула.

«Она любит этот остров, она родилась и выросла здесь, — подумала Франка, — и куда бы ее раньше ни тянуло, теперь она не сможет жить в каком-то другом месте».

— Мы часто встречались с ним по ночам на воле, — ответила Беатрис на вопрос Франки. — Вы только представьте себе, что Жюльен был вынужден прятаться целых четыре года. Иногда мне казалось, что он этого, в конце концов, не выдержит. Этот тесный чердак, косой потолок, под которым он мог только в одном месте выпрямиться в полный рост, скука, тоска… Молодой сильный мужчина, он просто не мог целыми днями, с утра до вечера, сидеть в тесной комнатке и читать. К этому надо прибавить страшные вести с родины, тревогу за семью, за друзей. Иногда, когда он выходил ночами из дома, создавалось такое впечатление, будто он преднамеренно ищет случая, чтобы его поймали, что он сознательно идет на риск только ради того, чтобы в его жизни хоть что-то изменилось. Наверное, ему хотелось, чтобы его расстреляли, чтобы настал конец его мучениям.

— Но ведь он подвергал опасности и вас!

— Это не совсем так. Ведь мы встречались далеко не каждый раз, когда он уходил из дома, — ответила Беатрис. — Часто он гулял один, а я узнавала об этом только несколько дней спустя. От этого я начинала дрожать еще больше. Положение немцев ухудшилось на всех фронтах, они стали вести себя, как загнанные в угол звери. Они стали еще опаснее. Вначале они разыгрывали из себя победителей — хвастались и бахвалились, были просто противны и неприятны. Опьянение победами делало их легкомысленными, их было довольно легко перехитрить, заниматься у них под носом своими делами. Теперь же дела у них постепенно стали идти все хуже и хуже. Победное опьянение прошло. Внешне никто из них по-прежнему не сомневался в конечной победе, но, думается мне, очень немногие из них продолжали искренне в нее верить. Они стали более агрессивными, за каждым углом им чудилась угроза. Катастрофа под Сталинградом стала переломным пунктом, все покатилось под гору, что бы ни трубила по этому поводу пропаганда коричневых властителей по ту сторону пролива. Это было начало конца. Я снова и снова пыталась втолковать это Жюльену. Говорила ему, что я уверена, что ему недолго осталось терпеть, но он не воспринимал моих слов. Отчаяние его продолжало расти.

— Но он вас еще любил? — спросила Франка.

Беатрис села на валун и приглашающим жестом хлопнула ладонью по камню рядом с собой.

— Садитесь. Хочу ненадолго подставить лицо солнышку. Я расскажу вам о нашей любви, а вы уж сами решите, была ли это, на самом деле, любовь.

— Значит, вы думаете, что ее не было? — спросила Франка и села. Камень оказался теплым, уютным и гладким. Дул легкий ветерок, солью осаждавшийся на губах. «Какой чудесный день», — подумалось Франке.

— Я уже говорила, — ответила Беатрис, — что мне кажется, для Жюльена я была просто ниточкой, связывавшей его с жизнью. Он нуждался во мне, я была последним бастионом, защищавшим его от полного отчаяния. Наверное, это прозвучит самонадеянно, но именно я не допустила того, чтобы он не свихнулся, не сдался добровольно немцам и не подставил себя под их пулю. Таково было мое значение для его жизни… более решающее, чем то обстоятельство, что мы — каждый по своему разумению — любили друг друга.

ГЕРНСИ, ЛЕТО 1943 ГОДА

С лета 1943 года снабжение острова еще более ухудшилось. После нападения японцев на военную базу в Пирл-Харборе Америка наконец всерьез вступила в войну, и американские бомбардировщики, вместе с английскими, начали совершать налеты на немецкие города, разрушая дома и кварталы, убивая мирных жителей. В Сталинграде была уничтожена шестая армия; ее остатки сдались в плен третьего февраля.

В рейхе начала ощущаться нехватка продовольствия; всеобщие бедствия коснулись и сельского хозяйства. Никто уже не думал о том, чтобы посылать суда с продовольствием на острова, которые, как передовые опорные пункты, маячили перед французским побережьем и со все большим рвением превращались немцами в неприступные крепости — хотя едва ли кто-то всерьез верил, что они могут стать преградой на пути сил вторжения. На работах немцы использовали тысячи заключенных и пленных, заставляя их трудиться до полного изнеможения. Подневольные рабочие умирали от голода и бесчеловечных условий жизни. Чем безнадежнее становилось положение на фронтах, тем с большей решимостью немцы строили на островах неприступные укрепления.

Нормирование продовольствия стало намного строже, стало меньше оккупационных марок. Уайеттам стало нелегко кормить еще одного человека, ибо у Жюльена, естественно, не было карточек и всю еду он получал от приютившей его семьи. Раньше многие жители острова расплачивались с врачом натурой, но теперь все это осталось в прошлом: людям уже и самим нечего было есть. Очень редко доктору перепадало яйцо или кусок ветчины.

Беатрис казалось, что Жюльен проявляет чрезмерное нетерпение и слишком много жалуется. Другие рискуют за него жизнью, делятся с ним последним куском хлеба, а он занимается только тем, что впустую злится на свою судьбу. Она понимала, как ненавистно ему его положение, но были люди, которым приходилось куда хуже в эти страшные времена. Он все чаще убегал ночами из дома и бродил неизвестно где, несмотря на то, что Беатрис не раз говорила ему, что боится за него, что он подвергает смертельной опасности приютивших его людей.

— О, боже! — в ярости кричал он. — Неужели ты думаешь, что я их выдам, если меня поймают? Кем ты меня считаешь?

— У них есть способы развязывать языки, — ответила Беатрис. Она вспомнила, как выглядел вернувшийся Пьер. — Кроме того, они могут выследить тебя до твоего убежища, а это было бы великим несчастьем.

— Значит, я должен медленно сойти здесь с ума или, в конце концов, застрелиться? — закричал Жюльен. — Неужели ты думаешь, что я смогу долго это выдержать?

Она обняла его и принялась гладить по волосам, и, хотя он не плакал, ей казалось, что она слышит его всхлипывания. Он страдал от ностальгии, от тоски по свободе. Жажда жизни, движения, воздуха переполняли его, не давали жить.

— Иногда я боюсь, что он не выдержит и сорвется, — озабоченно сказала однажды миссис Уайетт Беатрис. Стоял солнечный ветреный августовский день; облака стрелой неслись по невообразимо синему небу, деревья гнулись под напором ветра, на листьях переливался золотистый свет. После школы Беатрис пошла к Мэй, невзирая на строгий запрет Хелин. Она надеялась хоть на минутку увидеться с Жюльеном. Чувство ее к нему стало глубже и сильнее, несмотря на все препоны, какие ставили ей на пути Эрих и Хелин. Каждую секунду она думала о нем, о Жюльене. В школе, на прогулке, перед сном и при пробуждении. Ее переполняло какое-то лихорадочное волнение. Сексуальность, которая вначале была невинной и незаметной, стала осознанной, острой и голодной. Аппетит пришел во время еды. Скоро ей должно было исполниться пятнадцать, и каждый опытный наблюдатель по блеску глаз, по цвету лица, по ее движениям мог легко догадаться, что с ней происходит.

— В такие дни, как сегодня, — ответила она на тревожное замечание миссис Уайетт, — ему особенно тяжело.

— Иди наверх и утешь его, — едко произнесла Мэй. Беатрис всегда остерегалась откровенничать с Мэй, но она, тем не менее, была единственной, кто отчетливо представлял себе, что происходит между Беатрис и Жюльеном. В этом отношении Мэй была не так наивна, как ее мать.

Беатрис забралась по лестнице на чердак и увидела злого взъерошенного Жюльена, сидевшего за столом и пившего отвратительный эрзац-кофе. Теперь на острове водился только этот сорт. Настоящий кофе стоил огромных денег на черном рынке, да и вообще стал большой редкостью.

— Можешь сегодня ночью пойти на Пти-Бо? — спросил Жюльен вместо приветствия. — Мне надо выйти. Мне надо на море. Мне надо видеть тебя.

— Это очень опасно, — сказала Беатрис, подумав, что он, наверное, начинает тихо ненавидеть ее за эту фразу, которую она произносила всякий раз, когда он делал ей предложения подобного рода. Она чувствовала себя озабоченной гувернанткой, которая портит окружающим ее людям все удовольствие, но ведь речь шла не о невинном полуночном купании в море.

— В одиннадцать часов я буду в бухте, — сказал он. — Так или иначе. Придешь ты или нет.

Он поднял голову, выглянул в окно, посмотрел на штормовое небо, окрашенное в голубые, светлые тона приближающейся осени.

— Жизнь течет, как песок сквозь пальцы, — в отчаянии произнес он. — Видишь, как несутся облака? Так же быстро летит и время, а я сижу здесь! — он с силой грохнул кулаком по столу. — Я сижу здесь!

— Это продлится недолго. Все говорят…

— Все эти годы все говорят, что им вздумается. Никто не остановит немецких дьяволов, когда вы наконец это поймете? Возможно, сейчас у них и возникли какие-то трудности, но потом дела у них все равно пойдут лучше. Это никогда не кончится! Никогда!

Это были обычные стенания, обычные речи, на которые Беатрис постепенно научилась просто не реагировать. Каждый раз она убеждала его в скором окончании войны, в конце оккупации, но Жюльен упрямо держался за свои мрачные пророчества, говоря, что конца всему этому не будет. Она пыталась его понять, понять, что его положение вынуждает его к пессимизму, но потом, с печалью, осознавала, что не может ему помочь, не может избавить его от паники.

— Ты придешь? — спросил он.

Она вздохнула.

— Я постараюсь. Но не могу обещать.

Она знала, что он ни минуты не сомневается в том, что она придет.

В тот вечер из Франции вернулся Эрих, что сильно осложнило ситуацию. Он собирался пробыть на континенте дольше, и никто не знал, почему он вернулся раньше, тем более, что сам он не стал ничего объяснять. Он был в превосходном настроении и даже привез с собой подарки: жемчужную цепочку для Хелин с замком из большого светло-зеленого изумруда и кольцо для Беатрис. Кольцо было из чистого золота, очень широкое и массивное, с золотистым топазом. Кольцо было велико для девочки, оно соскальзывало даже с большого пальца, да и смотрелось оно немного странно на ее детской ручке. Беатрис нашла, что такое кольцо скорее подошло бы толстой старой даме, и что вообще неуместно было со стороны Эриха дарить золотой перстень ей, а не Хелин. Эрих, конечно, сразу заметил, что подарок не особенно понравился Беатрис.

— В чем дело? — спросил он, наморщив лоб. — Тебе не нравится кольцо?

— Оно мне велико.

— Ну, так мы сделаем его уже. У тебя такая тонкая ручка, должен тебе сказать. Будет много лишнего золота. Ну, ничего, из него можно будет сделать подвеску для цепочки.

— Или второе кольцо, — едко подсказала Хелин, — для меня.

Эрих сообразил, что обе дамы встречают его без особого энтузиазма, каковой он в красках живописал в своем воображении. Он таинственно улыбнулся и полез в ранец, который, войдя в дом, небрежно поставил в угол.

— Может быть, вот это зажжет свет в ваших глазах, — произнес он, и, словно фокусник начал извлекать из ранца чудесные вещи, каких на острове уже давно не видели.

— Настоящий кофе в зернах! — зычно объявил он первый номер. — Шоколад! Шелковые чулки, мыло, чай, восхитительное печенье. Что скажете на это?

Действительно, эти подарки произвели на Хелин куда большее впечатление, чем жемчужное ожерелье.

— Бог ты мой, — благоговейно промолвила она. — Живут же во Франции люди, как сыр в масле катаются!

— Большинство не катается. Но склады еще остались. И такие заботливые мужья, как я, о них, естественно, подумали.

— Как обстоят дела на фронтах? — спросила Беатрис, не желавшая продаваться за кофе и шоколад.

— О, на фронтах все обстоит наилучшим образом, — тотчас ответил Эрих. — Конечно, война закончится не сегодня и не завтра, военное счастье переменчиво, но в целом все великолепно. Просто великолепно.

— Я слышала, что немцы отступают на всех фронтах, — с вызовом возразила Беатрис. — И почему нам, на острове, уже стало нечего есть, если дела идут так хорошо?

Эрих заметно помрачнел.

— К черту эту вражескую пропаганду! Естественно, враги пытаются ослабить волю к борьбе и моральный дух, поэтому и каркают по радио. Но в этих воплях нет ни слова правды, — он раздраженно вздохнул. — Если бы можно было конфисковать все приемники на острове! Но, очевидно, это невозможно.

В этот вечер он много пил, что успокоило Беатрис. Напившись, он скорее заснет. Хелин, видимо, неважно себя чувствовала, и за ужином уговорила бутылку вина. Во всяком случае, когда она попрощалась, перед тем как отправиться спать, язык у нее еле ворочался.

Был уже двенадцатый час, когда Беатрис почувствовала себя достаточно уверенной для того, чтобы выскользнуть из дома и направиться в сторону Пти-Бо. Она знала, что возле дома ночью ходят два патруля, но они ни разу не отклонились от раз и навсегда установленного порядка, и, поэтому надо было лишь дождаться того момента, когда вход и подъездная дорожка останутся вне поля их зрения. Беатрис, тем не менее, понимала, что каждый раз подвергает себя немыслимому риску, выходя ночью со двора. Она должна проявить настойчивость и все же убедить Жюльена отказаться от этих ночных вылазок.

«Как это глупо с моей стороны, — со злостью думала она, пробираясь в темноте, — соглашаться на это безумие!»

Но, как и всегда, раздражение и злость мгновенно испарились, когда она увидела Жюльена, и он, подхлестываемый отчаянием, нетерпеливо и страстно заключил ее в свои объятья. Он ждал Беатрис на берегу бухты — неподвижной тенью застыв среди скал. Он встал и двинулся ей навстречу, убедившись, что за ней никто не идет.

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и сердце Беатрис сильно стучало от быстрого бега. Стояла теплая ночь, землю окутала бархатистая чернота, по небу скользили облака, в просветах между ними иногда вспыхивала луна и блестели звезды. Таинственно и спокойно шумело море. Казалось, на свете остались только они двое — Беатрис и Жюльен.

Он сказал ей несколько нежных слов по-французски и откинул с ее лба непослушные пряди волос. Здесь, у моря, он был совсем другим человеком, нежели на чердаке. Здесь кровь его быстрее бежала по жилам, подгоняемая ударами ожившего сердца, здесь он дышал полной грудью, здесь он был полон силы, почерпнутой из неведомого источника. Глаза его сверкали, смех был раскатистым и теплым. Здесь он снова становился молодым и полным жизни, сильным и уверенным в себе.

«Он свободен, — подумала Беатрис, — здесь, на воле, он, наконец, свободен, и это делает его совсем другим человеком».

Они любили друг друга на светлом песке пляжа, и чувство витавшей над ними опасности делало их еще более страстными, требовательными и жаждущими. Романтика их встреч оставалась прежней, ибо прежним оставалось их положение. Опасность подстерегала их в настоящем, а будущее было неясным.

Потом они лежали рядом на песке, держась за руки, и Жюльен по-французски говорил ей, что будет после войны. В такие моменты он приходил в хорошее настроение, верил, что ужасы скоро закончатся, что все продлится недолго и скоро минует. Сейчас как раз наступил такой момент. Он лежал под вольным широким небом, видел звезды и облака, рядом лежала державшая его за руку девушка, которую он любил. Он был молодым мужчиной, таким же, как тысячи других мужчин.

— Я буду зарабатывать много денег, когда кончится эта неразбериха, — сказал он. Это было неплохо, что он говорил «неразбериха» вместо «ужас», «кошмар» или «конец света». «Неразбериха» была безобидным обозначением той беды, которая свалилась на их головы.

— Не знаю пока, как, но вот увидишь, я стану богатым человеком.

Беатрис села и порылась в кармане платья. Она украдкой взяла со стола одну из шоколадок, привезенных Эрихом. Она разломила плитку и протянула шоколад Жюльену.

— Вот, хочешь?

Он резко сел. Из-за облаков выглянула луна, и в ее свете Жюльен показался Беатрис призраком. Она знала, что луна здесь в общем-то ни при чем. Лицо Жюльена было покрыто восковой бледностью и при свете дня. Он уже не был тем крепким загорелым парнем, каким был, когда немцы привезли его на остров. Он превратился в собственную тень.

— Шоколад? Откуда ты его взяла? — он сунул плитку целиком в рот, наслаждаясь ее пикантной сладостью. — Я уже забыл, какой у него вкус.

— Эрих вернулся сегодня из Франции и привез с собой много всяких ценных вещей, — она посмотрела как он жует шоколад, облизывая губы, и сунула ему в рот остаток плитки.

— Когда ты думаешь о том, что будешь делать после войны, — спросила она, — я вхожу в твои планы?

Он искоса бросил на нее удивленный взгляд.

— Конечно, а почему нет?

— Ты никогда об этом не говорил.

— Когда мы говорим о том, что будет? Нет никакого смысла ломать себе над этим голову.

— Ты говоришь о деньгах, которые собираешься заработать, — нерешительно произнесла Беатрис, — но не говоришь обо мне.

— Не вставляй каждое лыко в строку. Сейчас я говорю о деньгах, а в следующий раз буду говорить о тебе, — он встал, внезапно охваченный каким-то волнением. — Знаешь что? Я хочу поплавать в море, почувствовать на губах вкус соли, кожей ощутить прохладу воды.

Беатрис ненавидела свою роль гувернантки, но ей снова пришлось ее играть.

— Не делай этого, Жюльен. Это очень опасно. В воде ты будешь виден издалека. Они заметят тебя либо с катера, либо со скал.

— Ночь сегодня темная, — от нетерпения он принялся раскачиваться на мысках. — Кроме того, здесь никого нет.

Словно предостерегая, луна выглянула в этот момент из-за туч и залила берег мертвенно-бледным светом.

— Не такая уж она темная, — нервно сказала Беатрис, — облака бегут слишком быстро, луна не скрывается надолго. Прошу тебя, Жюльен. То, что мы здесь делаем, и без того очень опасно, но здесь нас хотя бы прикрывают скалы. Там тебя ничто не прикроет.

— Сегодня последняя летняя ночь, — у него не было никаких оснований так говорить, но Жюльен был в этом уверен. — К тому же я не знаю, когда снова выберусь из дома. Сейчас я хочу поплавать.

Она смотрела ему вслед, когда он побежал по пляжу к воде. Его высокая фигура отливала серебром в неверном лунном свете. Двигался он легко, с гибкой грацией. Беатрис почти физически чувствовала, как он счастлив здесь, на вольном воздухе, ощущая под ногами мягкий песок и чувствуя игру своих мышц.

«Как он красив, — подумала Беатрис, — и как бессердечен». Он оставил ее одну, сидящей в тени скал. Она сидит здесь, смотрит, как он входит в воду, освещенный луной. Она постаралась не драматизировать ситуацию, но выходило, что они сейчас поменялись ролями. Он вышел на свободу, оставив ее в клетке. Эта картина вполне соответствовала тому, о чем она подумала в предыдущие минуты. На самом деле, он не любит ее. Она — вещь, облегчающая его жизнь в убежище, и в этом она, конечно, играет для него очень важную роль, но он не чувствует к ней истинной душевной привязанности. Он забудет ее тотчас после того, как окажется на свободе. Он вернется во Францию, окунется в настоящую жизнь, окружит себя смеющимися веселыми девушками, будет флиртовать, танцевать и выпивать с ними, а потом женится на одной из них.

«Кем останусь я в его памяти?» — спросила себя Беатрис. Она оделась и кое-как пригладила волосы.

Она останется там как Беатрис, английская девочка, которой он читал Виктора Гюго, которую он научил французскому языку и лишил девственности. Он будет помнить ее бледную кожу, непослушные волосы и костлявое тело. Вспомнит он и о том, что она была не особенно красива.

Но выбора у него не было. «Все же это было лучше, чем ничего», — со злостью подумала Беатрис. Она засунула руку глубоко в песок и принялась пальцами чертить в нем грубые линии. «И я была настолько глупа, что встречалась с ним на пляже, подвергая опасности свою жизнь».

Жюльен зашел в воду по пояс, а потом бросился вперед на пологую волну. Он поплыл, делая сильные гребки. Отплыв от берега, он перевернулся на спину и заработал руками и ногами, плескаясь и фыркая от удовольствия. Он поднял страшный шум, нарушив безмолвие тихой ночи. Беатрис с ужасом увидела, что на небе снова показалась луна, ветер окончательно разогнал облака, и ночь стала беспощадно светлой.

«Сейчас что-то случится», — подумала она, чувствуя, как начало колотиться сердце.

Она встала и отважилась сделать несколько шагов к морю.

— Жюльен! — окликнула она его вполголоса. — Прошу тебя, возвращайся! Ты поднял такой шум! Возвращайся!

Естественно, он ее не услышал. Он резвился в воде, как ребенок или жизнерадостный дельфин. Он вел себя, как актер на сцене, либо красуясь, либо забыв обо всем на свете — этого Беатрис сказать не могла.

«Надо уходить, — подумала она, — надо оставить его одного в этом безумии, уйти так, чтобы он видел, как я ухожу».

Когда оглушительно грохнул первый выстрел, Беатрис в первый момент была настолько ошеломлена, что не поняла, что это за звук. Но после первого выстрела прогремел второй и раздался властный, усиленный мегафоном голос:

— Немедленно выйти из воды! Выходите на берег!

Со скал по воде ударили лучи прожекторов. Теперь слышались многочисленные голоса, немецкие голоса. Должно быть, это были солдаты, появившиеся на тропинке, а теперь спускавшиеся к бухте.

Беатрис отступила назад и вжалась в расщелину между камнями. Она почувствовала себя кроликом, загнанным в ловушку между скалами и морем и окруженным вооруженными врагами. Раздался еще один выстрел, пуля ударила по воде, но не задела Жюльена. Сейчас он находился вне досягаемости для немцев, но в этом не было никакой пользы, так как ему все равно придется вернуться к берегу.

«Сдавайся, — мысленно молила она его, — ради Бога, сдавайся, это твой единственный шанс».

Жюльен застыл на месте, когда прозвучал первый выстрел. Видимо, он был так удивлен, словно меньше всего он рассчитывал на появление немецких солдат. Даже после второго выстрела он не двинулся с места, продолжая смотреть на берег и оценивая свое положение.

Только третий выстрел заставил его двигаться. Но вместо того чтобы подчиниться требованию — которого он, скорее всего, и не понял, так как почти не говорил по-немецки, — он стремительно поплыл в противоположном направлении, в открытое море, а затем повернул на запад. Длительное сидение на чердаке, вероятно, ослабило его, но страх смерти пробудил прежнюю силу. Плыл Жюльен невероятно быстро и целеустремленно.

— Он попытается переплыть в соседнюю бухту! — крикнул кто-то. — Тотчас пошлите туда людей, чтобы его перехватить!

Беатрис еще глубже забилась в расщелину. Она понимала, что это убежище ее не защитит. Ее найдут. Может быть, ее даже застрелят.

Сердце ее неистово билось. На секунду ей даже пришла в голову шальная мысль выйти из укрытия и сдаться, пока ее не вытащили отсюда силком. Но что-то удержало ее от этого, и она решила, что не стоит сразу сдаваться.

«Мне надо уйти, пока они не спустились. Когда они окажутся здесь, у меня не останется ни единого шанса. Надо исчезнуть, пока их здесь нет».

Снова затрещали выстрелы, но Жюльен был уже вне опасности. Он почти пропал за скалами, обрамлявшими выход из бухты.

Солдаты медленно спускались с вырубленной в скале тропы. Они не ориентировались на местности и, кроме того, могли опасаться, что на пляже их ждет засада.

Беатрис, напротив, знала это место, как свои пять пальцев — она здесь родилась и выросла. Она бывала здесь тысячи раз, а по скалам могла бегать, как кошка.

Мозг заработал с лихорадочной быстротой. На западную тропу ей хода нет, это было понятно. С дороги, ведущей к бухте, доносился рев моторов; там сейчас полно мотоциклистов, и этот путь ей тоже заказан. Остается восточная тропа, но она не может подобраться к ее началу — для этого надо было уйти с берега бухты и пересечь дорогу, а там — немцы. Придется карабкаться на скалы без дороги — иного выбора у нее не оставалось. Плохо было то, что сначала ей придется пройти вдоль всего пляжа и только потом начать восхождение. Надо пройти ближе к валунам и камням, обрамлявшим пляж, стать маленькой и незаметной, используя как укрытие каждый камень.

Она уже хотела тронуться в путь, так как была дорога каждая секунда, но в этот момент увидела, что на песке осталась лежать одежда Жюльена. Если немцы узнают, что это одежда доктора Уайетта, то врачу и его семье будет грозить страшная беда.

Она выскользнула из расщелины, оставаясь под каменным козырьком, собрала штаны, рубашку, носки и ботинки и, затаив дыхание, вернулась в укрытие. Потом, словно ящерица, она стала красться вдоль пляжа, прячась за камнями, слыша, как немцы продолжают стрелять со скал, как визжат на дороге тормоза и как бегут по пляжу спустившиеся вниз солдаты.

Больше всего ей мешали ботинки. Прочие вещи она привязала к себе, но ботинки пришлось держать в левой руке, а это значит, что карабкаясь на скалу, она могла пользоваться только одной рукой. Она уходила самой тяжелой, самой отвесной, самой труднодоступной дорогой. Это было чистым безумием — взбираться по этой крутизне, да еще в темноте, да еще пользуясь только одной рукой, да еще со всей возможной быстротой. У Беатрис не было времени рассчитывать шаги и пробовать, куда она ставит ноги, чтобы не наступить на шатающийся камень. Ей пришлось полностью положиться на память — когда-то она не один раз взбиралась по этому пути, соревнуясь в смелости с деревенскими мальчишками. Правда, те состязания проходили днем и без поклажи, а теперь оставалось одно — уповать на удачу.

Чувство опасности придавало сил и мужества. Она двигалась спокойно и уверенно, несмотря на спешку. Она не чувствовала ни паники, ни головокружения. Все это будет потом.

«Я буду плакать, когда все это кончится», — думала Беатрис.

Немцы устроили у бухты адский шум. Ночь содрогалась от криков и выстрелов. Послышался собачий лай. Немцы привели на пляж ищеек. Беатрис поняла, что времени у нее стало еще меньше. Собаки мгновенно обнаружат расщелину, в которой она пряталась, потом возьмут след и бросятся к восточной скале. Немцам сразу станет ясно, какой путь она выбрала. Поймают ее уже наверху.

Она ускорила темп, не обращая внимания на боль в пальцах, судорожно сжимавших ботинки. Последняя скала… Свободной рукой она ухватилась за траву, подтянулась наверх и без сил, тяжело дыша, упала на землю.

Она наверху. Она это сделала.

Беатрис понимала, что залеживаться здесь нельзя. Вокруг было полно немецких солдат. Надо как можно скорее идти дальше.

Она поползла вперед на четвереньках. Встать на ноги она не осмелилась, так как в свете луны ее можно было увидеть издалека. Только дойдя до леска, она остановилась, прислонилась к дереву и попыталась отдышаться. Она разжала онемевшие пальцы, и ботинки упали на траву. Только теперь Беатрис почувствовала, насколько она измотана. В боку кололо, ноги дрожали, голова гудела.

Она закрыла лицо руками и принялась ждать, когда все пройдет.

Что сталось с Жюльеном?

Он не мог, конечно, обогнуть вплавь весь остров. Где-то ему придется выйти на берег. Поймали ли они его?

«Как можно быть таким сумасшедшим? — в отчаянии спросила она себя. — Как можно быть таким ужасно глупым?»

Но надо каким-то образом добраться до дома. Она могла лишь надеяться, что Эриха еще не оповестили о происшествии. Если это произошло, то он проснулся и, естественно, обнаружил, что ее нет дома. Что, черт подери, делать с вещами Жюльена?

Она с трудом поднялась на ноги и направилась к дому. В лесу было тихо, наверное, здесь не было ни единой души, кроме нее. Беатрис пошла дальней дорогой, обогнула деревню и подошла к родительскому дому сзади. Идти по подъездной дорожке было слишком рискованно.

Она проскользнула в сад, посмотрела, нет ли патрулей, и затаила дыхание. Но все было тихо. Она вошла в теплицу, стоявшую в конце двора. Теплица была заброшена, потому что Пьер в одиночку не мог справиться со всей работой.

В углу лежали мешки с землей и торфом, по виду которых было ясно, что к ним не прикасались уже много лет. Беатрис сдвинула мешки в сторону, затолкала за них одежду и ботинки, и задвинула мешки на прежнее место. Пока пусть одежда полежит здесь, потом она что-нибудь придумает.

Ей удалось незаметно проникнуть в дом и подняться в свою комнату. Но только закрыв за собой дверь, Беатрис позволила себе перевести дух. Она сбросила с себя промокшую от пота одежду, бросила ее на кресло и забралась под одеяло, свернувшись в комочек и страдая от усталости и страха. Ее тошнило, зубы лихорадочно стучали. Только теперь до нее стало доходить, что это настоящее чудо, что она жива, что ее могли застрелить, что она только что была на волосок от смерти.

«Но не надо отчаиваться. Может быть, Жюльен жив. Может быть, они его не нашли. Может быть, я надежно спрятала вещи».

Мысли теснились в голове, не давали покоя. В какой-то момент ей захотелось встать и побежать в туалет, так как ей показалось, что ее вот-вот вырвет, но желудок постепенно успокоился, и Беатрис снова уронила голову на подушку.

Под утро она забылась в беспокойном сне. Разбудили ее громкие голоса, шум автомобильных моторов и стук тяжелых сапог на лестнице. В доме было полно людей и царило какое-то необычное беспокойство.

«Жюльен!» — тотчас подумала Беатрис.

Было восемь часов, но ее никто не будил. Потом она вспомнила, что сегодня суббота и в школу идти не надо. Беатрис до сих пор тошнило, а когда она встала и посмотрела на себя в зеркало, то убедилась, что вид у нее бледный, жалкий и по-настоящему больной.

Измятую одежду она сунула в шкаф, поискала чистую, оделась.

Непослушные, всклокоченные волосы торчали в разные стороны. Расчесать их не было никакой возможности, и Беатрис просто перевязала их лентой.

Выйдя из комнаты, она тут же столкнулась с Хелин.

— А, это ты! Какие дела творятся! — трагическим шепотом сказала Хелин. — Сегодня ночью в Пти-Бо чуть не схватили шпиона!

— Чуть? — оживившись, переспросила Беатрис.

— Он сумел ускользнуть. Но теперь его разыскивают по всему острову. Ему не уйти.

С первого этажа доносился громовой голос Эриха.

— Докладывать обо всем, что происходит! Ясно? Я должен быть в курсе!

Он поднялся наверх и увидел Беатрис.

— Ну и вид у тебя! Ты не заболела? — не дождавшись ответа, он продолжил. — Странная история! В воде обнаружили человека. Интересно, откуда он там взялся?

— Это точно был шпион? — охрипшим, чужим голосом спросила Беатрис.

Эрих снова бросил на нее пытливый взгляд.

— Кто еще это мог быть?

— Не знаю. Может быть, какой-нибудь местный житель решил искупаться.

— Вот уж действительно, — язвительно произнес Эрих, — какие странные идеи приходят тебе в голову! Ночью действует комендантский час. У кого же хватит ума выйти ночью из дома и пойти окунуться в море?

«Ты просто не можешь себе представить, что кто-то может ослушаться ваших приказов», — злобно подумала Беатрис.

Эрих — само воплощение важности и значимости — снова спустился вниз. Хелин, посмотрев на Беатрис, озабоченно сказала:

— Ты действительно неважно выглядишь, Беатрис. Эрих прав. Тебе плохо?

— Я просто плохо спала, — ответила Беатрис. Мысленно она благодарила небо за то, что у нее хватило ума и мужества захватить с собой и спрятать одежду Жюльена. Теперь она ни минуты не сомневалась в том, что эта одежда послужила бы для немцев главной уликой.

Весь день она слонялась по дому, мучительно раздумывая, как узнать о местонахождении Жюльена. Где он спрятался? Очевидно, они не сумели его выследить, об этом она бы уже знала. Она не отважилась пойти к Уайеттам, да и Хелин бы не разрешила ей этого сделать. Она постоянно крутилась возле Беатрис, занимала ее какими-то бессмысленными разговорами, немного пожаловалась, потом заставила Беатрис пойти с собой в сад, но, решив, что в саду прохладно, снова пожелала вернуться в дом. Жюльен оказался прав в своем пророчестве: погода была ясной, но стало заметно холоднее. Небо блистало светлой осенней синевой. Впервые этим летом Беатрис обнаружила, что кончики листьев в саду окрасились желтизной.

«Вот лето и прошло», — подумала она и вздрогнула от второго смысла этих слов, сознавая, что в ее жизни тоже что-то невозвратимо прошло, прошло и уже никогда не вернется.

Весь день она была погружена в мрачные беспокойные мысли, волновалась за Жюльена, инстинктивно понимая, что ситуация пока не разрешилась. Это волновало ее и действовало на нервы. Она сумела на полчаса отделаться от Хелин, пошла в ванную и выстирала одежду, в которой была ночью. Она и сама не знала, какая проблема может возникнуть из-за состояния этой одежды, но ей хотелось уничтожить все мыслимые улики. Когда Беатрис вышла из ванной, чтобы повесить в саду выстиранную одежду, она услышала в прихожей громкий голос Эриха.

— Где Беатрис?

— Не знаю, — ответила Хелин. — Только что была здесь.

— Мне надо немедленно с ней поговорить.

У Беатрис душа ушла в пятки. Эрих говорил не своим обычным приказным тоном. На этот раз в его голосе слышались ярость, недоверие и гнев. Значит, случилось что-то очень важное.

Она начала лихорадочно соображать. Какой след они нащупали? Какие улики оказались в их руках? Что можно отрицать, и в чем можно признаться?

Прятаться не было никакого смысла. Надо пройти через это, выяснить, что же случилось.

— Я здесь, наверху, — голос ее звучал на удивление спокойно.

— Немедленно спускайся вниз! — рявкнул Эрих. — Сейчас же!

Она медленно спустилась по лестнице. Капли с мокрой одежды капали на ступеньки. Эрих и Хелин рядом стояли в холле; Хелин была бледна и испугана, у Эриха же был вид высшего судии. В руке он что-то держал, но Беатрис не сразу поняла, что именно. Она остановилась на последней ступеньке. Так она была почти одного роста с Эрихом и чувствовала себя более уверенной.

— Ты можешь мне объяснить, что это? — спросил Эрих. Он говорил теперь тихо и вкрадчиво, и от этого казался еще страшнее и опаснее.

Она уставилась на предмет, который он ей показал.

— Что это? — спросила она.

Он сделал шаг вперед.

— Я хочу узнать это от тебя, — он по-прежнему говорил очень тихо. — Именно ты должна мне это сказать.

Она наконец узнала предмет, который он держал в пальцах. Это была бумажка. Обертка. Обертка от шоколада, привезенного Эрихом из Франции.

Отдельные кусочки почему-то не складывались в цельную картину. Мозг отказывался мыслить логически и последовательно. Но в нем билась одна, смутная, но неотвязная мысль: она попалась в ловушку.

— Ты что, язык проглотила? — спросил Эрих. — Обычно ты бываешь многословна, как… еврейский торговец!

Очевидно, он считал это самым тяжким из всех оскорблений. Беатрис вздрогнула, потому что теперь она все поняла, и охвативший ее паралич прошел.

— Это обертка шоколада, — сказала она.

Эрих улыбнулся. Это была злобная и коварная улыбка.

— Верно. Совершенно верно. Но это не английская обертка, не так ли? Этими обертками на острове не пользуются, их нигде не продают, так как на острове вообще нет шоколада. Ты это тоже понимаешь?

— Думаю, да, — ответила Беатрис. В душу вполз леденящий страх. Теперь она полностью осознала взаимосвязь вещей, и на мгновение ей стало дурно.

— Это обертка от шоколада, который ты вчера привез из Франции, — простодушно и удивленно сказала Хелин, не понимавшая, почему Эрих видит в этом какую-то особенную проблему.

Он медленно повернулся к жене.

— Правильно, Хелин. Оказывается, ты умеешь думать быстрее, чем наша дорогая Беатрис. Это обертка от шоколада, который я вчера привез из Франции. Но знаешь ли ты, где нашли эту обертку?

— Где? — спросила Хелин, сделав большие глаза.

— На берегу бухты Пти-Бо. В песке.

Хелин пришла в совершенное замешательство.

— Как она там оказалась?

— Гм, — Эрих сделал вид, что напряженно думает. — Есть только три человека, которые могли отнести шоколад на берег. Либо я, либо ты, либо Беатрис. Другие кандидатуры не рассматриваются.

— Я не была на берегу, — сказала Хелин, — уже несколько недель, и уж, во всяком случае, я не была там ни вчера, ни сегодня.

— Я тоже, — сказал Эрих. — Более того, я там вообще ни разу не был.

— Но Беатрис там тоже не было, — растерянно сказала Хелин. — Вчера и сегодня она просто не могла там быть. Мы же все были дома.

— Значит, мы столкнулись со сверхъестественным феноменом. Как могла эта бумажка попасть на пляж? Полагаю, что летать она не умеет, — прищурившись, он пристально посмотрел на Беатрис. С мокрой одежды, которую она держала в руке, на ступеньки натекла лужица.

— В бухте сегодня ночью обнаружили шпиона, — напомнила Хелин. — Может быть, это его обертка.

— Знаешь, — задумчиво произнес Эрих, — остается все-таки только одна возможность: на пляже был один из нас. Что касается вчерашнего или сегодняшнего дня, то здесь у каждого из нас есть железное алиби. Но что касается ночи, то здесь никто не может поручиться за другого.

Беатрис подумала, что мышка, с которой играет кошка, чувствует себя точно так же, как она. Эрих обложил ее со всех сторон и загоняет в угол.

«Скажи, что ты думаешь, скажи прямо, — подумала она, — и тогда посмотрим».

— Кто из нас мог быть ночью на пляже? — закричала Хелин. — Среди нас нет сумасшедших. Да я бы просто умерла от страха!

— Знаешь, тебя я действительно не могу представить ночью на пляже, — сказал Эрих. — Представьте себе такую картину: Хелин, пробравшаяся в Пти-Бо через скалы, сидит на песке и ест шоколад… Тебе не кажется, Беатрис, что такое поведение не свойственно Хелин?

— Нет, не свойственно, — чужим, севшим голосом ответила Беатрис.

— Но и Беатрис никогда бы этого не сделала, — сказала Хелин. — Да и зачем?

— Там на пляже самое подходящее место для романтических встреч, — объяснил жене Эрих. — Теплая августовская ночь, небо, усеянное звездами, шум прибоя… веет нежный ветерок… Бог мой, Хелин, ведь мы тоже когда-то были молодыми!

Эрих посмотрел на Беатрис, мгновенно погасив улыбку.

— Ну, хватит болтать, — холодно произнес он. — О тебе можно многое сказать, Беатрис, но недостатком ума ты не страдаешь. Ты же понимаешь, что отпираться бесполезно. Итак, с кем ты встречалась сегодня ночью на пляже?

Это была невероятная глупость, идиотская ошибка, брать с собой шоколад! Ни в коем случае нельзя было идти на такой риск.

Эрих был убежден, что только она могла взять с собой на берег шоколад, а человек, которого солдаты приняли за вражеского шпиона, был ее любовником, с которым она тайно встречалась. Тем не менее, он отдал приказ прекратить поиски шпиона, так как нисколько не сомневался в том, что это какой-то местный парень, который давно сидит дома, и найти его не представляется никакой возможности. Но от Беатрис он хотел узнать две вещи: кто этот парень и давно ли она с ним встречается.

Это был форменный допрос, продолжавшийся до позднего вечера. Беатрис сидела на стуле в столовой, держа на коленях мокрое платье, словно защитную подушку. В голову Беатрис лезла неуместная мысль о том, что платье, высохнув, будет очень мятым, и его будет трудно отгладить. Это была самая пустяковая проблема из всех, с которыми ей пришлось столкнуться, но она упрямо держалась за эту мысль, потому что, как она потом поняла, ей, вообще, надо было за что-то держаться.

Эрих расхаживал по комнате, садился, снова вставал и принимался ходить взад и вперед. Он говорил тихо, он кричал, становился то опасно вкрадчивым, то откровенно агрессивным. Он бушевал и орал, он шептал, приблизив лицо к лицу Беатрис так, что она ощущала его дыхание. Она старалась не отпрянуть, старалась не выказать страха. Собственно, сильного страха она и не испытывала. Она была слишком ошеломлена и оглушена, для того чтобы бояться. Она думала только об измятом платье и о том, что надо молчать, молчать, невзирая ни на что.

Несколько раз в комнату заглядывала Хелин. Она выла что-то нечленораздельное, и казалось, что у нее вот-вот случится нервный обморок. Хелин была потрясена до основания. Она была слишком инфантильна для таких сцен и не знала, как далеко может зайти ее муж, чтобы выбить правду из Беатрис. К тому же, фактически получилось, что у ее приемной дочери давно появился друг, к которому она бегала на свидания, и ни она, ни Эрих об этом даже не догадывались. Хелин была в полной растерянности и лишь беспомощно спрашивала себя, как удалось Беатрис сохранить свои отношения в такой тайне, что никто о них не знал.

Беатрис, между тем, упрямо молчала. Час за часом. Постепенно она привыкла к своему молчанию, пряталась в него, как в темное убежище, перестав воспринимать голос Эриха и его жаркое дыхание.

— Ты заговоришь, — сказал он ночью. Голос его звучал хрипло и утомленно. — Рано или поздно ты заговоришь. Я знаю средство развязывать языки.

Беатрис подумала, не собирается ли он передать ее палачам из СС, которые изобьют ее в кровь, как они избили Пьера. Но инстинкт подсказывал, что Эрих никогда этого не сделает. Он делал все, чтобы ее запугать, но, надо отдать ему должное, он ни разу ее не ударил. Что-то удерживало его от того, чтобы делать самому грязную работу или поручить ее другим. Он предпочитал более тонкие методы. Он хотел измотать, лишить способности к сопротивлению, измучить непрерывными прямыми вопросами.

Наконец, движением руки он прогнал ее прочь, в ее комнату. Она поднялась к себе, расправила на стуле мятое платье и забралась под одеяло. Она была истощена и измотана. Но несмотря на страшную усталость, сна не было. Она всю ночь беспокойно ворочалась в постели, а когда настало утро, была готова к продолжению допроса.

Допросы длились почти три недели. Эрих не пускал Беатрис в школу, и сам практически не выходил из дома. На случай, если ему надо было уйти, Хелин и оба солдата получили строжайший приказ ни под каким видом не выпускать Беатрис из дома. У нее не было никакой возможности встретиться с Жюльеном, но и это было возможно только в том случае, если ему посчастливилось вернуться к Уайеттам, но она не могла узнать даже этого. Беатрис допускала, что Мэй могла поинтересоваться, где ее подруга, но ее к ней не пустили. Она не знала, что сказали Мэй, чтобы объяснить отсутствие Беатрис в школе. Но интересовало ли это Уайеттов? Интересовало ли это Жюльена?

Она поняла тактику Эриха: он ее изолировал. Он изолировал ее от всего, что составляло ее жизнь, ее повседневность. Он изолировал ее от друзей, соучеников, от обязанностей и потребностей, определявших течение ее жизни. Она осталась одна, оторванная от всяких сведений о том, что происходит за пределами дома. К тому же, каждый день ей по голове, словно молотом, стучали его вопросы.

Она — и это было самым важным для Эриха — не могла больше встречаться с человеком, которого любила.

— Я не могу понять, — сказала однажды глубоко уязвленная Хелин, — почему ты ничего не рассказала мне. Для меня это совершенно непостижимо. Я всегда думала, что ты мне доверяешь!

— Мне нечего рассказывать, — стереотипно ответила Беатрис. Этой фразой она постоянно отвечала на вопросы Эриха.

Хелин тяжело вздохнула. Разумеется, она не поверила Беатрис. Да и никто бы не поверил. Но вырвать у Беатрис ее тайну оказалось практически невозможно. Расчет Эриха не оправдался: ему не удалось измотать Беатрис, напротив, с каждым днем она все больше и больше замыкалась в себе, все глубже заворачиваясь в непроницаемый кокон. До нее вообще стало невозможно достучаться. Она не уклонялась, не боролась, не искала способа бежать или покончить с невозможной ситуацией. Она просто терпела все, что с ней происходило. Казалось, она нашла какой-то невидимый для других мир, в который никто, кроме нее, не мог проникнуть.

Она сильно похудела, лицо ее утратило живой цвет. Под глазами легли коричневые круги, волосы топорщились еще сильнее, исчез блеск в глазах. Движения утратили свойственные им прежде легкость и пружинистость.

В конце концов, Эрих сдался. Он понял, что Беатрис не признается, а он не может вечно держать ее взаперти и не пускать в школу. Да и сам он не мог тратить все свое время на допросы и издевательства. Скрипя зубами, он был вынужден признать, что проиграл.

— У тебя нет никаких шансов продолжать с ним встречаться, — сказал он. — Ни на одну минуту, ни днем, ни ночью, не сможешь ты незамеченной выйти из дома. Ты, конечно, думаешь, что победила, но на самом деле ты проиграла. С этой минуты — ты пленница.

Теперь адъютант возил ее в школу и после занятий отвозил домой. Патрульные солдаты, охранявшие дом, получили указание не выпускать Беатрис на улицу. Ночами в холле сидел вооруженный солдат, и Беатрис не могла незамеченной проскользнуть мимо него.

Дом был превращен в крепость.

Но все же теперь Беатрис увиделась с Мэй, которая была просто вне себя от волнения и тревоги. От нее Беатрис узнала, что Жюльен через несколько дней напряженного ожидания вернулся в дом Уайеттов. Несколько дней он прятался в конюшнях и на сеновалах, а потом добрался до дома врача. Он рассказал о своем ночном купании и о том, что его едва не поймали.

— Папа был вне себя от ярости, — рассказала Мэй, — потому что Жюльен подверг всех нас громадной опасности. Конечно, было бы хорошо, если бы папа его прогнал, но тогда его точно бы поймали и он бы все рассказал, — она помолчала и с любопытством спросила: — Ты была с ним в ту ночь?

Беатрис ничего не ответила, но Мэй истолковала ее молчание, как утвердительный ответ.

— Ну, — сказала она, и в ее тоне и в выражении лица Беатрис уловила удовлетворение, — теперь ты никак не сможешь с ним встречаться. Тебя стерегут круглые сутки. Так что эта история закончилась.

ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1944 — МАЙ 1945 ГОДА

В ночь с пятого на шестое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года началась операция «Оверлорд», означавшая последнюю фазу войны и конец нацистской диктатуры. Шестого июня 1944 года в Нормандии высадились союзные войска. На континент вступили более полумиллиона американских, канадских и английских солдат, а через три недели французский город Шербур был уже в руках американцев. На западе и на востоке немцы теперь терпели одно поражение за другим. Чем слабее становилась армия, тем сильнее звучали призывы властей. Теперь и самые отъявленные пессимисты надеялись, что близок конец этого ужаса.

Высаживаясь на европейский континент, союзники посчитали оккупированные острова в проливе не настолько важной целью, чтобы рисковать потерями до столкновения с основными немецкими силами в Нормандии. Забытые всеми, эти острова, как мелкие опорные пункты нацистского режима, находились теперь в Атлантике, в тылу вторгнувшихся во Францию союзников. С каждым днем острова становились все более отрезанными от «Великогерманского Рейха», откуда прежде обеспечивалось снабжение островов. Правда, снабжение нарушилось еще в 1943 году, так как союзные подводные лодки, курсировавшие перед французским побережьем, сильно его затрудняли, но все же в гавань иногда заходили немецкие корабли, а в аэропорту садились немногочисленные немецкие самолеты. Теперь же всякое сообщение вовсе прекратилось. Англичане, конечно, могли бы сбрасывать продовольствие, но Черчилль запретил всякую помощь оккупированным островам в проливе. Он знал, что все, что будет сброшено, попадет в руки противника. И он не стал ничего посылать. Пусть соотечественники голодают, чтобы ничего не досталось врагам.

Положение стало совершенно невыносимым к концу 1944 года. Люди пили чай из пастернака или малиновых листьев и кофе из желудей. Хлеба почти не было, а сыр и мясо исчезли совершенно, так как перед оккупацией остров покинуло слишком много людей, и теперь некому было всерьез заниматься сельским хозяйством. Когда же наступила осень и приблизилась зима, стало совсем плохо.

И оккупанты, и население голодали сообща. Они мерзли, они страдали, они пытались выжить на жалком подножном корме, но он не насыщал, а лишь вызывал колики в животе. Оккупанты и население сообща чувствовали, что их все забыли. Война шла где-то в другом месте, где решался ее исход, но они не участвовали в ней. Они находились в тылу прокатившегося над их головами вторжения и были обречены на пассивное ожидание — им не выпало ни бороться, ни побеждать, ни проигрывать, ни умирать. Во всяком случае, с оружием в руках.

Умереть они могли, разве что, от голода. Хуже всего пришлось заключенным концлагеря на Олдерни и подневольным рабочим. Их и без того скудный рацион был урезан настолько, что им практически вообще стало нечего есть, и они, в зависимости от конституции, рано или поздно умирали. Англичане и немецкие солдаты с трудом барахтались на поверхности, столкнувшись со странной ситуацией — они все вместе неожиданно оказались в одной лодке, они были вынуждены бороться с одними и теми же трудностями, понимая, что и те и другие брошены на произвол судьбы своими правительствами. Немцы ругали свое правительство, которое ничего не делало, чтобы вывезти людей с островов или как-то поддержать их в тяжелом положении. Англичане ругали Черчилля, который не постеснялся пожертвовать своими соотечественниками ради того, чтобы уморить противника голодом. Так как от ругани было мало пользы, всем было понятно, что надо каким-то образом самостоятельно выходить из положения. Судьба породила странное сообщество оккупантов и населения. Люди пытались сообща найти способ выжить.

Отношения между оккупантами и населением на островах с самого начала были иными, нежели в других, оккупированных гитлеровцами странах. Немцы были невероятно заносчивыми тиранами и агрессорами, но таких эксцессов и массовых казней, как в Польше, России и даже во Франции, на островах не было. Впрочем, на островах не было и движения сопротивления, поэтому никто и не думал нападать на оккупантов. Всю войну люди провели на островах, отрезанные морем от всех военных перипетий, образовав замкнутое сообщество, все члены которого были вынуждены сосуществовать друг с другом не так, как в других оккупированных странах, где можно было куда-то уйти — во всяком случае, победителям. Надо было как-то приспосабливаться друг к другу, ибо уклониться от совместного проживания бок о бок было просто физически невозможно. Из этого положения без всякого внешнего принуждения возникло известное чувство общности.

В последние месяцы войны это чувство, под влиянием голода и страха, переросло в довольно странную солидарность.

В сентябре 1944 года Беатрис исполнилось шестнадцать лет, и она была убеждена, что это последний день рождения, который она отмечает в условиях оккупации. Поражение врага было неизбежно, и теперь это видели все.

— Еще полгода, — шептались люди, — и все будет позади.

Беатрис испытывала странное чувство, зная, что скоро увидится с родителями. В разлуке прошли четыре года, скоро сравняется пять, и вот уже совсем скоро они смогут заключить друг друга в объятья. Теперь, когда этот момент был близок, Беатрис овладело страшное нетерпение. Она дрожала от волнения, она просто не могла больше ждать. Плен стал невыносим, как и необходимость отчитываться во всех своих действиях. За все это время она только один раз виделась с Жюльеном; это было в марте, на дне рождения Мэй. Эрих в это время находился во Франции, и Беатрис сумела уговорить Хелин отпустить ее на вечеринку, которую устроила Мэй. После долгих препирательств Хелин наконец согласилась. Отделившись от кучки хихикающих девочек, казавшихся ей сущими детьми, Беатрис забралась на чердак, где в последний раз была летом прошлого года. Жюльен полулежал на шезлонге у окна. Он был тепло одет, и откинувшись назад, подставил лицо лучам холодного весеннего солнца. На Беатрис он посмотрел, как на неожиданно явившееся привидение.

— Ты? Я думал, что тебя больше никогда сюда не пустят!

— Они не пускают. Но ради дня рождения Мэй они сделали исключение.

Он встал с шезлонга и подошел к Беатрис. Он был очень бледен, на лице застыла маска покорного мучения, которой раньше, невзирая ни на что, не было. Казалось, фаза мятежного порыва и гнева безвозвратно миновала, оставив по себе могильное спокойствие и привычную подавленность. Он больше не сопротивлялся. Он ушел в себя и ждал конца, каким бы он ни был.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он без всякого, впрочем, энтузиазма.

— Что тебе рассказали Уайетты?

— То, что сказала им Мэй. Что ты практически не выходишь больше из дома и тебе запретили приходить сюда.

— Они знают, что мы… в ту ночь были вместе?

Он кивнул.

— Они сами быстро это сообразили. Все говорят, что в ту ночь тебя видели на пляже с каким-то мужчиной, а так как меня тоже не было… — он пожал плечами. — Они, правда, не знают, насколько далеко зашли наши отношения, но то, что намечалось нечто большее, чем они предполагали, им, конечно, стало ясно. Они очень злы на меня.

— Тем не менее, они тебя снова спрятали.

— Да, мне повезло, хотя я бы не стал называть это так.

— Ты переживешь и это, — сказала Беатрис.

— Да, да, — неопределенно ответил он.

Потом они некоторое время молча стояли рядом, не зная, что сказать. Оба чувствовали, что говорить им, в сущности, не о чем, что все уже сказано, и им остается лишь ждать, что преподнесет им будущее.

— Мне пора вниз, к остальным, — сказала наконец Беатрис, и Жюльен снова произнес:

— Да, да.

Они даже не прикоснулись друг к другу, между ними не было больше нежности, напоминавшей о былой близости и доверии.

«Он даже не спросил, как мне удалось в ту ночь уйти от немцев, — подумала она, спускаясь с чердака по лестнице, — он не сказал ни слова об опасности, которой подверг меня, ни слова сожаления о том положении, в какое он меня поставил, положении пленницы — такой же, как он сам. И все это случилось из-за его легкомыслия».

Потом у Беатрис уже не было случая повидаться с Жюльеном, но, в сущности, она этого и не хотела и не планировала. Она разочаровалась в нем, да, кроме того, и жизнь стала такой тяжелой, что время любви, казалось, навсегда прошло.

Новый, 1945 год Беатрис встретила дома, в обществе Хелин и Эриха. Сначала Эрих говорил, что они пойдут в офицерский клуб, где состоится новогодний вечер, потом заговорил о полученном им приглашении к командующему немецким гарнизоном на острове, но в конце концов он решил не участвовать в этих мероприятиях и сказал, что они все останутся дома. Беатрис предположила, что вечера, на которые он первоначально собирался, будут не слишком праздничными, Эрих это понял и потерял к ним всякий интерес. Да и как можно вообразить себе праздник в такой ситуации? Недостаток продовольствия и голод не обошли стороной и высших офицеров. От прежних привилегий не осталось и следа. Среди немцев царило уныние и ожидание конца, так как радио сообщало только о продолжающемся наступлении союзников и оборонительных боях гитлеровских армий. Британское население островов испытывало смешанное чувство напряженного ожидания и страха. Что, если о них вообще забудут? Война кончится, а они так и останутся сидеть здесь с врагами и умирать от голода? Черчилля ругали уже все, кому не лень. Жители острова так и не простили премьеру его железного упорства, с которым он обрекал своих соотечественников на невыносимые страдания.

День рождения Эриха двадцать четвертого декабря прошел без достойных упоминания происшествий. Запасы спиртного в доме истощились, а достать его было негде. Пить было нечего, и Эрих медленно отвыкал от алкоголя. Он не мог больше принимать убойную смесь спиртного и таблеток, которая приводила его то в эйфорию, то в невероятную агрессивность. Правда, запас лекарств у него, видимо, сохранился, потому что пока ему удавалось в последний момент удерживаться над пропастью меланхолии, когда он чувствовал ее приближение. Беатрис было интересно, что будет, если Эрих лишится этой последней возможности. Никаких вспомогательных средств у него тогда не останется. Он заболеет или свихнется, или произойдет и то и другое вместе.

В новогодний вечер он точно наглотался таблеток, так как пребывал в эйфории и превосходном настроении, хотя для этого не было ни малейшего основания. По радио говорили о прорывах на всех фронтах, и, несмотря на то, что эти катастрофические известия непременно украшались победными заклинаниями, все понимали, что поражение уже началось и конец приближается с нарастающей быстротой. Американцы захватили Аахен и стояли уже на территории Рейха. На востоке русские войска уже находились в угрожающей близости от границ Германии. Немецкая пропаганда трубила, что русским никогда не удастся преодолеть восточный вал и ворваться в земли Рейха, но Би-Би-Си из Лондона передавало, что русское наступление достигло невиданных масштабов. Исполинская Россия, которую немцы сумели застать врасплох, спящей и неспособной оказать сопротивления, проснулась, собрала силы, мобилизовав бойцов со всей своей необъятной территории. Согласно сообщениям Би-Би-Си, судьба Восточной Пруссии, восточной части Рейха, была уже решена. Вопрос дней, когда русские подойдут к ее границам, и вопрос часов, когда они ее взломают.

«Даже Эрих, — думала Беатрис, — не может всерьез верить в конечную победу».

В последний день 1944 года ужин состоял из водянистого перлового супа с черствым и безвкусным серым хлебом; на десерт Хелин подала консервированную мирабель — из запасов Деборы. В качестве сюрприза Хелин поставила на стол последние две бутылки вина, которые она заранее спрятала в платяном шкафу.

— Нам будет, чем чокнуться, — сказала она.

— На тебя и в самом деле можно положиться, — сказал Эрих и громко захохотал.

В этот момент Беатрис поняла, что Эрих точно принял таблетки, так как в противном случае он сейчас пришел бы в неописуемую ярость. Весь декабрь он каждый вечер заглядывал в погреб, надеясь найти там какую-нибудь выпивку. Иногда он просто приходил в отчаяние, ибо так ничего и не смог найти. Сейчас он напустился бы на Хелин, узнав, что в доме оказывается было целых две бутылки вина. Но теперь он смеялся, говорил, что женился на самой умной, на самой лучшей женщине на свете, женщине, умеющей преподносить приятные сюрпризы. Хелин, сияя, сидела за столом, едва не лопаясь от гордости, слыша такие комплименты.

Эрих пил торопливо и много. В результате обе бутылки были пусты к полуночи и чокаться им пришлось горьким чаем из сушеных малиновых листьев.

— Тысяча девятьсот сорок пятый год, — патетически заговорил Эрих. — Я пью за этот особенный год! Это будет год решающей битвы. Год героической борьбы. Год доблестных мужчин и женщин, которые отдадут последние силы, для того чтобы принести конечную победу немецкому народу и немецкому Рейху! — он поднял чашку с отвратительно пахнущим чаем и крикнул: — Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — послушно повторила за ним Хелин. Беатрис подумала, что никто не будет возражать, если она воздержится от этой пустой фразы. Она чокнулась с Эрихом и Хелин, но промолчала.

В половине первого Эрих объявил, что желает видеть звездное небо и что Беатрис пойдет с ним. Она последовала за Эрихом на заднюю веранду и тотчас ощутила холодную влажность воздуха. Сырость неприятно пробирала до костей, и Беатрис с удовольствием вернулась бы в дом. Продолжавшийся уже несколько месяцев голод истощил ее, и эта зима казалась ей более холодной и промозглой, чем все прошлые зимы. Благодаря выпитому вину, Эрих, напротив — хотя он тоже сильно похудел и сдал — холода не чувствовал.

— Не видно ни одной звезды, — заметил Эрих, взглянув в черное, окутанное туманом небо. — Ни одной звезды в первую ночь этого особенного года. Только туман. Проклятый вечный туман. Здесь, на острове очень много туманов. Там, где я родился, в Берлине, их меньше.

«Наверное, потому что там меньше воды», — подумала Беатрис, но ничего не сказала. Она обхватила себя руками, изо всех сил стараясь не стучать зубами от холода.

— Нам настал конец, — сказал вдруг Эрих. Голос его не изменился, он говорил таким же безразличным тоном, каким ругал туман. — Германии настал конец. Это знаю я, это знаешь ты. Я просто не хочу слишком сильно пугать Хелин.

— Думаю, — сказала Беатрис, — что Хелин тоже это знает.

Эрих махнул рукой, отметая такую возможность.

— Хелин — сущее дитя. Она верит тому, что ей говорят, если это звучит достаточно убедительно. Ее нельзя воспринимать всерьез.

Туман окутывал их густой пеленой.

«Я схвачу воспаление легких», — подумала Беатрис.

— Я не знаю точно, как будет выглядеть этот конец, — сказал Эрих, — как он будет выглядеть для людей в Рейхе, а как для нас, здесь. Но, насколько я могу судить, он будет страшным. Он будет страшным, — Эрих прислушался, словно желая уловить отзвук своих слов, без следа проглоченных туманом.

— Происходят нехорошие вещи, — продолжал он, — людям пришлось много страдать. Я не говорю, что мы действовали неправильно, или лучше, что мы не думали, что поступаем правильно. Что мы не хотели сделать, как лучше.

Беатрис вспомнила колонны заключенных, которых видели все на острове, вспомнила истощенных, измотанных подневольных рабочих, их жалкие, отчаявшиеся или потухшие лица. Она вспомнила все, что слышала о пытках и лишениях, о голодных пайках и непосильном труде. Она вспомнила о Жюльене, который вынужден годами прятаться на тесном чердаке. Неужели те, кто все это делал, хотели лучшего?

— Но, конечно, мы делали ошибки, все делают ошибки, но теперь все обратят против нас, и у нас не будет возможности оправдаться, — сказал Эрих, — и у них не будет никаких оснований быть к нам милостивыми.

— Кто эти «они»? — спросила Беатрис.

— Победители. И история. Они вместе проклянут нас. И я хочу попросить тебя об одной-единственной вещи, Беатрис. Что бы ты ни услышала обо мне, какие бы мерзости на меня ни наговаривали, помни меня таким, каким знала все эти годы. Не дай запачкать мой образ, не дай окунуть его в грязь.

— Что вы сделали, сэр? — спросила Беатрис. — Что такого мне могут о вас рассказать?

Он покачал головой.

— Никто не будет делать между нами разницы. Всех нас постригут под одну гребенку. Они нарисуют на всех стенах наши дьявольские рожи. Не поддайся этому, Беатрис.

Она подумала о садистской радости, которую Эрих испытывал, мучая Жюльена и Пьера. Наверное, дьявольская рожа уже горит на стене. Но такая возможность не приходила Эриху в голову. С каждой минутой он становился все более сентиментальным.

— Кто знает, доживу ли я до конца войны. Или переживу ли я его. Триумф победителей будет беспощадным. Может быть, они меня убьют.

Беатрис промолчала, но Эрих, кажется, и не ждал ответа.

— Я хочу, чтобы ты позаботилась о Хелин, если со мной что-нибудь случится, — неожиданно сказал он после долгой паузы, во время которой он пристально вглядывался в черноту ночи, а Беатрис раздумывала, не сказать ли ему, что она сильно замерзла. — Хелин — человек, который не может жить один. Она спасует перед трудностями жизни. Она слабая, а ты сильная, Беатрис. Ты должна позаботиться о ней, когда меня не станет.

— Я не думаю, что с вами что-то случится, сэр, — сказала Беатрис — отчасти из вежливости, а, отчасти, потому, что и в самом деле не верила, что Эрих лишится жизни. Его же вдохновила эта мысль. Он снова принялся описывать предстоящий конец войны, каким он себе его представлял. Говорил, что на их головы обрушится страшная гибель мира. Он в красках живописал месть победителей и утверждал, что не делал ничего, что не шло, по его мнению, на благо немецкого народа.

— Это же нормально, делать все для своей страны, ты не находишь, Беатрис?

— Я нахожу, что ужасно замерзла, сэр, — ответила Беатрис. Она была уже не в силах унять дрожь и стук зубов.

Он посмотрел на нее странным взглядом.

— Тебе холодно? А мне жарко. Меня сжигает внутренний жар. Это как лихорадка!

— Я пойду домой. Боюсь, что иначе я заболею.

Кажется, он пришел в некоторое раздражение от ее слов. Она перебила его в тот момент, когда он расписывал ужасы конца света. Вероятно, он понял, что она не воспринимает его слова всерьез.

— Хорошо, хорошо, иди в дом! — резко произнес он и махнул рукой. — Мне кажется, что здесь совсем не холодно, но если ты считаешь… — он воспринял ее жалобу на холод, как личное оскорбление, демонстративно провел на веранде еще целый час и вернулся в дом только тогда, когда Хелин и Беатрис уже собирались спать.

Два дня спустя он и Беатрис заболели гриппом.

Эрих оправился от болезни сравнительно быстро, но Беатрис пролежала в постели несколько недель. У нее грипп осложнился воспалением легких. Ее лихорадило, она жаловалась на колющие боли в боку и бредила, воспринимая свои бредовые фантазии как нескончаемую пытку. Она часто видела в бреду Жюльена, и, приходя в себя, всякий раз боялась, что могла в бессознательном состоянии сказать что-то лишнее. Хелин неотлучно сидела у ее постели и могла услышать. В ее комнату часто заглядывал и Эрих. Дважды Беатрис с ужасом просыпалась, видя над собой склоненное к ней лицо Эриха. Каждый раз она кричала, как попавший в капкан зверек. Это сильно уязвляло Эриха, но он молчал, хотя и выглядел сильно удрученным. Однажды, когда Беатрис была в ясном сознании, она слышала, как Хелин спорила в ее комнате с Эрихом.

— Это же совершенная безответственность! Как ты мог так долго держать ее на улице? — сердито говорила Хелин. Она старалась говорить тихо, и у нее получалось какое-то злобное шипение. — Остается только молиться, чтобы она выжила!

— Но на крыльце было совсем не холодно. Было тепло!

— Ты сошел с ума. Это все таблетки, которые ты глотаешь горстями! Было ужасно холодно и сыро. К тому же она очень нежная, и, как все мы, истощена голодом. Она просто должна была заболеть!

— Но я тоже заболел.

— Это твоя вина. Да и болел ты не так тяжело, как она.

— Прекрати и веди себя тихо. Ты что, хочешь ее разбудить?

Беатрис плотно сомкнула веки. Они не должны знать, что она не спит.

Доктор Уайетт приходил каждый день и осматривал Беатрис. Часто она не замечала его визитов, но иногда чувствовала, что он находится рядом. Хелин всегда стояла рядом, поэтому всякие вопросы о Жюльене были исключены, но однажды, в каком-то полусне, Беатрис все же упомянула его имя.

— Где Жюльен? — спросила она.

Позже она вспоминала, как в этот миг большая рука плотно зажала ей рот. Помнила она и искаженное ужасом лицо доктора Уайетта.

— Что она сказала? — донесся откуда-то издалека голос Хелин.

Уайетт что-то пробормотал, и его ответ, видимо, удовлетворил Хелин, потому что она не стала больше ничего спрашивать. Опасность на этот раз миновала, но не окончательно. Наконец, однажды утром, доктор Уайетт облегченно вздохнул, констатировав, что у Беатрис нет лихорадки.

Между тем, была уже середина февраля, и в трубах завывал злой холодный ветер, когда Беатрис наконец без посторонней помощи встала с кровати. Беатрис ходила по дому на ватных, ослабевших ногах. Она так исхудала, что вся одежда болталась на ней, как на вешалке. Огромные глаза выделялись на похудевшем и осунувшемся лице. Кожа приобрела синеватый оттенок, выглядела нездоровой и тусклой. Она вымыла голову, но это не прибавило волосам блеска. Это был упадок питания. Беатрис нуждалась в витаминах и здоровой пище, но ее не было, и Беатрис голодала и бедствовала, как и все остальные жители острова. В феврале в гавани острова бросил якорь пароход Красного Креста, привезший бедствующему населению еду и медикаменты, но их не хватило на всех, так как на Гернси было слишком много больных гриппом, слишком много стариков и ослабленных голодом людей. Беатрис еще повезло, что она жила в доме высокопоставленного офицера; благодаря привилегированному положению Эриха он получил много такого, чего не увидели остальные. Но и этого было недостаточно, чтобы поставить Беатрис на ноги — слишком долго и тяжело она болела.

Бледное мартовское солнце выманило Беатрис на улицу. Девушка была похожа больше не привидение, чем на живого человека — худая, бледная до прозрачности, с коричневыми тенями под глазами. Беатрис двигалась с осторожностью человека, который не уверен в силе своего тела. Она много плакала, не в силах смириться с охватившей ее слабостью, плакала оттого, что из-за слабости не могла даже взять в руки книгу и почитать. Вопреки советам доктора Уайетта и несмотря на истерики Хелин, Беатрис потащилась в школу, думая, что на людях ей станет легче. Кроме того, она хотела привести свою жизнь в какой-то организованный порядок. Попытка оказалась неудачной. В классе Беатрис от слабости упала в обморок, вызвали немецкого врача и на машине скорой помощи девочку отвезли домой. К неописуемому ужасу Хелин, Беатрис внесли в комнату на носилках.

— Она все еще нуждается в хорошем уходе, — серьезно сказал врач. — Состояние ее, прямо сказать, плохое. В школу ей не стоит ходить еще недели четыре.

Четыре недели растянулись на восемь. Состояние Беатрис никак не хотело улучшаться. Ноги подгибались, стоило ей сделать хотя бы один шаг. Когда к ней обращались, она, вместо ответа, принималась плакать.

— Это слабость, — сказал доктор Уайетт, когда пришел к Беатрис. — Ты плачешь от слабости, детка. У тебя просто сдали нервы. Тебе надо просто хорошо есть.

Но есть на острове было нечего; голодала даже семья немецкого офицера. Хелин собирала щавель и одуванчики и пыталась готовить их, как овощи; иногда они ели перловый суп, состоявший, по большей части, из воды, а в выходные им доставался серый хлеб, который и через неделю тяжелым камнем лежал в желудке, создавая иллюзию насыщения.

С начала апреля с синего неба начало припекать солнце. Беатрис целыми днями сидела в саду. Жизнь начала понемногу возвращаться к ней. Солнечные лучи придали ей энергию, которую она не могла получить с пищей. Призрачная бледность постепенно сменилась коричневатым загаром, на ввалившихся щеках заиграл румянец. Настал день, когда Беатрис, наконец, смогла прогуляться до моря. Она долго стояла на берегу, вдыхая чистый соленый воздух, смотрела на солнце, сверкающими бликами отражавшееся от морских волн, и чувствовала, как к ней возвращаются силы. Жизнь одержала верх. Беатрис, как всегда, ощущала грызущий голод, но теперь она знала, что выдержит любые напасти, и что отныне все у нее будет хорошо. И, главное, скоро кончится война.

В эти апрельские дни 1945 года Германия была в агонии. Русские заняли Восточную Пруссию и Силезию, освободили Польшу и стояли у стен Берлина. С запада на территорию Германии продолжали наступать американцы, англичане и французы, занимая город за городом, местность за местностью. Города лежали в руинах, население быстро сдавалось, не обращая внимания на заклинания и призывы правительства Рейха. Мнение людей было единодушным: окончательное поражение немцев — вопрос недель. Скоро Гитлер капитулирует.

«Все кончилось, — думала Беатрис. — Теперь все, действительно, кончилось».

30 апреля, в подвале рейхсканцелярии, Гитлер пустил себе пулю в лоб.

2 мая русские заняли Берлин.

8 мая Германия капитулировала.

Назад: 3

Дальше: 5